Полное собрание сочинений. Том 14. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть вторая

[Далее от слов: Он, неестественно улыбаясь, кончая: и, прибавив шагу, пошел по улице близко к печатному тексту. T. III, ч. 3, гл. XVIII.]

«Ну, что же, ушел. И кончено, и кончено», сказал он себе, вдруг поворачивая в первый переулок. Пройдя несколько сот шагов по переулку, он, тяжело дыша, остановился и оглянулся вокруг себя.

– Не довезть ли, барин? – сказал ему ехавший навстречу извощик.

– Да, да! – сказал Пьер, подходя к дрожкам.

– Куда прикажете?

– Куда? – сказал Пьер удивленно и только теперь вспомнил, что куда-нибудь надо было ехать, куда-нибудь туда, где никто из знакомых не мог бы найти его.

– На Патриаршие пруды, – сказал Пьер, вспомнив о вдове Баздеева, которая жила там на уединенной квартире и которая недавно еще, извещая Пьера о своем намерении уехать из Москвы, просила его принять от нее завещанные покойным графу Безухову бумаги и книги.

«Они никого не знают, и они спрячут меня», подумал Пьер.

Оглядев хорошее платье и золотую цепочку толстого барина, извощик, не торгуясь, посадил Пьера и поехал.

Пьеру вдруг стало беспричинно радостно и ясно на душе, как только он почувствовал себя неизвестным и свободным.

Беспрестанно оглядываясь назад и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжавших, старых дрожек, Пьер улыбался сам с собою. Он испытывал чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежавший из школы.

Он ушел из дома без всякого определенного намерения, но по мере того, как он подвигался, цель его поступка яснее и яснее определялась в его голове. «И ушел, и кончено. Только бы они не догнали меня», говорил он себе, улыбаясь. «Помещусь у Баздеевых, попрошу их никому не говорить. Они добрые. И останусь в Москве и никуда не уеду и никому никакого ответа не дам», говорил он себе, «и сделаю… и сделаю что-нибудь… удивительное, что-нибудь необыкновенное. 666… L’Empereur Napoléon… l’russe Besuhof… Французы войдут в Москву, Наполеон будет тут. Я буду в толпе народа… Он поровняется со мною. Я выдвинусь, у меня будет пистолет… Смерть врагу рода человеческого», проговорил Пьер по-французски, вытягивая руку. «Ничего», отвечал он, улыбаясь обратившемуся к нему извощику. «Я это и сделаю. А там что они хотят, то пускай и делают. Пускай ищут меня. И зачем», продолжал думать Пьер, «этот студент в Вене в 1809 году хотел убить его кинжалом? Это была ошибка. Да, большая ошибка. Непременно пистолетом, который можно спрятать под полой кафтана».

– Послушай, извощик, – обратился он к кривому старичку, который, погоняя концами вожжей, трясся перед ним. – Где продают крестьянское платье, самое простое, вот такое? – Он тронул за армяк извощика.

Извощик объяснил Пьеру, что всякого сорта платье можно купить у Сухаревой башни и, воспользовавшись вступлением в разговор седока, разговорился о том, что нынче все господа и купцы из города[2285] поехали и что поэтому цена извощикам стала дорогая и что он, хотя без ряды поехал с барином, надеется, что Пьер не даст ему меньше целкового рубля.

Этот намек извощика напомнил Пьеру о том, что с ним не было денег; но он не надолго остановился на этой мысли. Он всю свою жизнь не испытывал недостатка в маленьких деньгах и поэтому не мог себе представить затруднения, происходящего от недостатка денег.

«Ну, там как-нибудь», подумал Пьер, и он опять углубился в радостные мысли о том, как он тайно, инкогнито останется в Москве и для блага всего человечества совершит замышленное им дело.

Приехав на Патриаршие пруды, Пьер, ездивший к Баздееву всегда на своих лошадях, долго не мог отыскать дома[2286] и не нашел бы его, ежели бы Герасим, тот самый желтый, безбородый старичок, которого Пьер видел пять лет тому назад в Торжке с Иосифом Алексеевичем, не увидал Пьера из окна и не окликнул его.

– А я к вам, – радостно сказал Пьер. – Софья Даниловна, Федор Осипыч дома? – спросил он.

Старичок выбежал на улицу.

– Никого нет, ваше сиятельство, по обстоятельствам нынешним все уехали-с в Торжковскую деревню. Вчера выехали.

Пьер слез было с дрожек, но, услыхав это известие, в недоумении остановился.

– Ах, какая досада, – сказал он, – как же мне быть.

– Братец покойника – царство небесное – здесь. Макар Алексеич, как изволите знать, они в слабости, – сказал старый слуга.

Макар Алексеич был, как знал Пьер, полусумашедший, пивший запоем, брат Иосифа Алексеевича.

– Ах, как досадно, – повторял Пьер.

– Что ж, останетесь тут, барин? – спросил извощик. – Разочтете?

– Ах, как досадно. Герасим, тебя Герасим ведь зовут. Можно мне? Нет, ничего. Ах, как досадно.

Пьер, растерянно улыбаясь, оглядывался вокруг себя.[2287]

– Вам что же угодно было? Я нынче обоз отсылаю. Я прикажу, – сказал желтый старичок.

– Что ж, разочтете, барин?

Пьер[2288] вздохнул.

– А Макар Алексеич дома? – сказал он.

– Дома, да как изволите знать, – они слабые люди.

– Можно я войду.

– Пожалуйте, – неохотно сказал слуга и отворил калитку.

Войдя в калитку маленького домика, Пьер остановился и взял старичка за руку.

– Герасим, поместишь ты меня в вашем доме совсем и чтобы никто не знал. Мне это надо.

– Как мне известна ваша особа и как покойник вас уважали, то я не только что… – сказал старичок.

– Но чтоб никто не знал у меня в доме. Я тебе заплачу за это, – продолжал Пьер, – но только у меня теперь денег нету. Ты извощику отдай и еще мне нужно одну вещь, – сказал он.

Услыхав эти странные от Пьера слова, лицо старичка вдруг приняло серьезное выражение, но это продолжалось только одно мгновение.

– С моим удовольствием, ваше сиятельство, только бы от Макар Алексеевича препятствия не было, потому они хотя и большого ума, но как ослабели, капризы свои имеют.

– Пойдем, пойдем скорее…, – сказал Пьер и вошел в дом.[2289]

Невысокий, плешивый, старый человек с красным носом, в калошах на босу ногу стоял в передней. Увидав Пьера, он[2290] сердито пробормотал что-то и ушел за перегородку.

– Они самые, – как бы извиняясь, сказал Герасим. – Большого ума были, а теперь, как изволите видеть, ослабели. Где же изволите поместиться? – сказал Герасим. – Кабинет, как были запечатаны, так и остались. Софья Даниловна приказывали, ежли от вас приедут, то отпустить…

Пьер вошел в тот самый мрачный кабинет, в который он еще при жизни Благодетеля входил с таким трепетом. Кабинет этот, теперь запыленный и нетронутый со времени кончины Иосифа Алексеевича и с закрытыми ставнями, был еще мрачнее.

Герасим хотел посылать в дом Безухова за вещами и за обедом, но Пьер воспротивился этому. Он сказал, что ему ничего не нужно, кроме того, что ест сам Герасим и Макар Алексеич.[2291]

С этого дня Пьер поселился в доме Баздеевых и занялся разборкой книг и бумаг Благодетеля. Целый день он провел за этим занятием, и только ввечеру он поел принесенный Герасимом обед и заснул на диване в кабинете.

Макар Алексеич не входил к нему.

На другой день Пьер занимался тем же и перед вечером обновил добытый для него армяк и с Герасимом ходил покупать пистолет. И тут он встретил Ростовых.[2292]

Переселившись в дом Баздеевых, Пьер испытывал чувство обновления, подобное тому, которое испытывает путешественник, приехав в новые, необитаемые страны, вокруг себя видя новые, невиданные нравы и обычаи и чувствуя порванными все старые, прискучившие условия жизни.

Он был здесь один с своими мыслями и свободной волей, которую он в себе не сознавал в своем доме. Целые дни он проводил один, сам в собою, в старом кабинете Благодетеля. Герасим, с привычкой слуги, видавшего многие необыкновенные вещи во время своей службы, принял переселение к себе Пьера как совершившийся факт, и старался служить ему как можно тише и незаметнее. Макар Алексеич не показывался и всегда поспешно отворачивался, стыдливо и сердито запахиваясь, когда встречал Пьера.

Намеренье Пьера убить Наполеона сначала, как мечта, пришедшая ему в голову, теперь под влиянием уединения и того мистического духа, которым он пропитался в кабинете покойного Благодетеля, перешло в твердое решение. Он достал себе армяк и пистолет и только ждал входа французов, которого ожидали уж каждый день, чтобы привести его в исполнение.

Обдумывать ему, собственно, было нечего; но дело, которое он намеревался совершить, было так страшно, что он не мог оторваться от него мыслью и воображением. Не переставая ни на минуту во сне и наяву, он представлял себе одно и то же.[2293]

Вернувшись домой после своей встречи с Наташей, Пьер раскрыл книгу, лег на диван за перегородкой и с удивлением и ужасом и вместе с тем с восторгом почувствовал, что он неспособен к тому делу, на которое он готовился, и неспособен потому, что[2294] душа его полна только одним чувством – любовью к Наташе. Это короткое свидание с ней у окна кареты при выезде из-под Сухаревой башни бесчисленное количество раз повторялось в его воображении со всеми подробностями. «Петр Кирилыч, идите же, ведь я узнала…» слышал он сказанные слова, слышал эту особенную, нежную интонацию на слоге лыч, который она особенно выговаривала, видел это лицо, улыбку, дорожный белый чепчик…

Там, в этой карете с подушками, басоном на заднем месте, там было всё счастие, вся поэзия, весь смысл жизни. «И всё это уехало, а я остался… Отчего я не поехал с ними? Я бы мог это сделать. Я убью, положим, меня расстреляют, но она не увидит, не узнает и всё это – успех или неудача без нее не будет иметь смысла. Без нее вся жизнь не имеет другого смысла, как и жизнь Аксиньи Ларивоновны, которая трудится, чтоб есть, а ест, чтобы трудиться. Только там, в той карете, которая едет к Ярославлю, был смысл жизни, а здесь нет этого смысла. Зачем я не признался, что я – дурак, зачем я не поехал с ними?»[2295] и Пьер почувствовал[2296] слезы, выступившие ему на [глаза].

* № 240 (T. III, ч. 3, гл. XXIII—XXV).

И, окружив целовальника, который пошел решительным шагом по Неглинному бульвару, толпа направилась за ним. Кузнецы, фабричные, дворники, женщины – приставали к толпе по мере того, как она подвигалась. Целовальник без шапки, сцепившись рука с рукой с малым в чуйке,[2297] шел впереди.[2298]

– Он думает и начальства нет, – говорили сзади в нараставшей толпе.[2299]

– Разве без начальства можно?[2300] Оно – покажи порядок, закон покажи. А то грабить-то мало ли их. Вон, говорят, острожных повыпустили.

– Эх, народ![2301] Что про хранцуза-то говорить. Он придет, либо нет, а свое дело знай. На то начальство. Начальник – всему делу голова! Хранцуз[2302] ни к чему, говоришь, а значит граф командиром. Он в ахишки писал; я, говорит, никого не боюсь. Да куды ж идете-то? – говорили в толпе, идя всё вверх по Кузнецкому мосту. Выйдя на Лубянку, толпа остановилась и увеличилась еще приставшими от Китай-стены портными и торговцами старым платьем.[2303] Целовальник давно уж вернулся домой и малый вместе с другими говорил о французе и начальстве.

Полицеймейстер, ездивший на Москву-реку с приказанием зажечь барки, сопровождаемый двумя конными драгунами, исполнив свое дело, возвращался к графу Растопчину.[2304] Толпа окружила дрожки полицеймейстера, сотни голосов вдруг заговорили, обращаясь к[2305] начальнику. Толпа не знала, зачем она шла, но, увидав начальство, мгновенно выразилось то, что занимало всех этих людей.[2306]

– Мы разве, ваше сиятельство, отец, мы разве бунтуем, – были первые слова, которые услышал полицеймейстер. – Ты нам порядки покажи. Что ж мы, значит, выпили, так выпили на свои. Что, господа да купцы повыехали, а нам пропадать, что ж, мы разве собаки? – слышались голоса.

Подобные[2307] речи слышал и подобные толпы видел полицеймейстер в разных сторонах Москвы во время своих разъездов в это утро по городу, и всех он успокоивал тем, что никто не уезжает и что граф остается в городе, но теперь окружившая его толпа смутила полицеймейстера. Он был смущен и потому, что в толпе этой он заметил людей с ружьями (некоторые люди разобрали в этот день негодные ружья, раздававшиеся в Кремле), и потому, что толпа эта была самая большая и пьяная из всех, которые он видел, и главное потому, что им, находившимся в двух шагах от дома графа Растопчина, нельзя было сказать, что граф не уезжал, тогда как он знал, что граф сейчас должен был уехать.

– Граф не уехал, он здесь и об вас распоряжение будет, – сказал он. Полицеймейстер осторожно шагом поехал в дом графа.[2308]

В толпе замолчали. Но вдруг высокий малый, обращавший на себя внимание своим высоким ростом и значительными жестами засученной руки, пошатнулся и в ту же минуту крикнул:– Не верьте, братцы. Обман! Вали к самому![2309]

Полицеймейстер испуганно оглянулся и шопотом велел кучеру ехать скорее. Это движение его было замечено толпой, и народ бросился за ним.

– Не пущай, ребята. Пущай отчет подаст. Держи. С козел долой, – кричали в толпе тем громче, чем быстрее уезжали дрожки. И толпа за полицеймейстером повалила на Лубянку и в двор дома главнокомандующего.

Народ лежал друг на друге и шевелился с одной стороны в другую одной сплошной массой.

– Что ж, зато и виноваты остались, у кого сил нет; господа, купцы повыехали, а мы что же, собаки что ль,[2310] – чаще и чаще повторялось в толпе.

– Он отдай народу расчет, – говорил фабричный про уехавшего хозяина, – а то нам за две недели не плачено.

– Что ж грабить-то? грабить не велят, – говорил третий. – Француз и тот не грабит, а порядок держи.

– Да будет, – отвечал другой. – Слухай.[2311]

Фабричный малый[2312] в синей чуйке был внесен толпою в передние ряды,[2313] и, когда он говорил, его слушали.

– Ты порядки покажи. Хранцуз нам не страшен. Ты порядки покажи, куды кого следует! – кричал он, всё старательно засучивая рукав правой руки.[2314]

(Новая глава)

В ночь этого дня граф Растопчин получил решительное уведомление от Кутузова о том, что Москва будет сдана.[2315] Легко было бы понять Растопчину,[2316] что Кутузов не сказал ему этого прежде потому, что сам Кутузов не знал и не мог знать этого, но Растопчин не хотел понять и не мог [понять] этого.[2317] На военном совете он чувствовал себя оскорбленным невниманием к себе Кутузова, неприглашением на военный совет и презрительностью, с которой Кутузов выслушивал его мнения.

И чувство горя, унижения, разочарования[2318] – всё слилось для Растопчина в одном чувстве[2319] злобы и ненависти против этого беспомощного старика,[2320] которому вверена была участь Москвы и который позволял себе презирать мнения умнейшего графа Растопчина.

«Он нарочно, с целью погубить меня – эта старая и хитрая лисица – обманул меня», думал Растопчин о Кутузове, вспоминая до мельчайших подробностей презрительный тон главнокомандующего армиями.

[Далее от слов: Всю ночь граф Растопчин кончая: – Ваше сиятельство, есть политические преступники: Мешков, Верещагин близко к печатному тексту. Т. III, ч. 3, гл. XXIV.]

– Привести сюда этого мерзавца, предателя, а тех выпустить.

– Слушаю-с.[2321]

Это было сказано еще[2322] ночью, и теперь, когда толпа, зерно которой зародилось в кабаке на Трубной площади, ввалилась в двор графа, к нему пришли доложить, что Верещагин приведен. Еще и еще приходили с докладами и за приказаниями.

– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумашедшего дома. Как прикажете?

Граф прошел мимо, не отвечая. Потом он вернулся.

– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё. А их… сумашедших, выпустить в город. Когда у нас сумашедшие армиями командуют, так этим и бог велел.[2323]

– Ваше сиятельство, – докладывал тот полицеймейстер, которого толпа остановила на площади, – народ так и валит в ваш двор, спрашивают, что им делать.

Адъютант, указывая в окно на двор, доложил графу, что толпа волнуется.[2324]

– А, вот как со мной поступают, – проговорил граф (он думал, что всё дело касалось его одного и что это-то и важно было). – Я, я держал полтора месяца Москву вот как, – он сжал кулак, – она мысли мои понимала, я всё бы с ней сделал.

Ему казалось, что Москва была какая-то машина или даже лошадь, от которой он держал в руках поводья. Он думал, что, когда Брокер, Ивашкин или Волков проскачут, сопутствуемые драгунами, донести, что приказано и исполнено, он думал, что это действительно так. Он не знал того, что многое и очень многое нельзя ни приказать, ни исполнить, что «донесение исполнено» означает только то, что я – Ивашкин или Волков – сделали так, что меня нельзя упрекнуть в неисполнении; он не знал, что Москва – не город Москва, а 300 тысяч человек, из которых каждому дана от бога та же власть жить, страдать, наслаждаться и думать, как и Растопчину.

– Я ее держал вот как, я всё сделал и теперь меня ставят в такое положение с этой толпой… Хорошо же!

Он сел на диван, сложил руки, задумался[2325] и вдруг быстро вскочил[2326] и направился к двери балкона.

– Здесь Верещагин? Этот мерзавец, изменник, – прибавил он.[2327] Ему отвечали, что он был здесь.

«Им нужно жертву. Им нужно крови. Они, как звери, которым нужно мяса, – думал он, глядя на толпу. – Вот она, lа plèbe, la lie du peuple, la populace»,[2328] думал[2329] он. – Les grands moyens dans les grandes circonstances, dans les grandes calamités publiques.[2330] On m’a fait des avances, mais cela ne me donne pas le droit de négliger le bien publique. Il faut apaiser la populace. Il leur faut une victime. Une victime pour le bien publique.[2331] (Da, le bien publique,[2332] против силы этого аргумента – ничто не может устоять. Что может сказать и божий, и людской, и Моисеев, и христианский закон, когда известно то, что составляет le bien publique. А для человека, убивающего другого, всегда это известно. Граф Растопчин в своей служебной карьере не такие жертвы, как этот купчик в лисьем тулупе, видел приносимые на алтарь du bien publique.)[2333]

Граф Растопчин открыл дверь и вышел быстрыми, решительными шагами на балкон.

Говор замолк. Шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к нему.

– Здравствуйте, ребята, – сказал он громко и твердо, высоко держа свою энергическую голову. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, и мы вместе управимся с злодеем, от которого погибла Москва, а вы будьте смирны и покойны.

И он вернулся в покои.

– Видал! – заговорили в толпе, надевая шапки. – Он все[2334] порядки укажет. А ты говоришь: не отдаст расчет хозяин-то. Он, значит, злодеев управит увсех. Вот так граф. Да он може и сам не знает, – говорили в толпе, совершенно не поняв того, что сказал им начальник.

(Новая глава)

Граф Растопчин велел вывести Верещагина на крыльцо и вслед за ним вышел сам. Толпа жадно надвинулась.[2335]

На широком крыльце, между двумя драгунами в синих мундирах и красных воротниках, стоял молодой,[2336] чернобровый, красивый молодой человек[2337] с тонкими губами, горбатым[2338] носом и усталыми глазами.[2339] Голова его[2340] – одна половина обритая – заросла[2341] коричневой щеткой, другая была покрыта вьющимися русыми кудрями. На нем был крытый синим сукном лисий тулупчик и высокие, с сморщенными голенищами, тонкие сапоги,[2342] и на[2343] ногах висели цепи.

Общее впечатление его фигуры с бритой головой и кандалами было страшное, но стоило немного вглядеться в него, чтобы заметить в его позе и на его молодом лице два борющиеся выражения: молодеческого щегольства[2344] и удальства и вместе с тем робости, которую он старался подавить.

Он стоял, отставив ногу[2345] (кандалы висели между колен), согнувшись одним плечом, держал одну руку в кармане, а другой с тонкими пальцами приглаживал волосы и,[2346] полуулыбаясь, поглядывал на толпу.[2347] Ему, видимо, весело и страшно было оттого, что он знал, что пришла решительная минута, и оттого, что он[2348] боялся за свои силы в эту решительную минуту.

Выйдя на верхние ступени крыльца, Растопчин взглянул на[2349] колодника, стоявшего между двумя драгунами. Рука Верещагина опустилась и задрожала.[2350] Растопчин, нахмурившись, повернулся к толпе.

– Прежде всего мне надо управиться с изменником![2351] – сказал граф Растопчин с таким выражением злобы, как будто Верещагин сейчас только чем-нибудь жестоко оскорбил его. – Вы видите этого человека. От него погибает Москва,[2352] – с торжественным жестом сказал Растопчин и, как это часто бывает в минуту вспыльчивости, интонация этих слов была такая, что после них надо было говорить еще; но вдруг Растопчин замолчал. Испуганные лица смотрели на Растопчина[2353] и на Верещагина, ожидая того, что будет дальше.[2354]

– Он – изменник своему царю и отечеству,[2355] – продолжал Растопчин,[2356] – он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва.

В то время, как Растопчин говорил это, Верещагин[2357] робко, как бы на зло себе, слабо улыбнулся[2358] и[2359] вздохнул.

Растопчин быстро взглянул на него, и этот взгляд как бы порохом взорвал[2360] графа. Он отодвинулся и закричал, обращаясь к драгунам:

– Бей! Руби его! Бей… я приказываю…

– Ваше… ваше… сиятельство… – проговорил трясущимися губами драгун, расставляя руки.

– Что?!.. Вы головой мне ответите! – крикнул Растопчин.– Я приказываю.

– Сабли вон! – крикнул офицер драгунов, сам вынимая саблю, и вдруг Верещагин схватился за лицо, по которому его ударил тупым палашом, и закричал страшным, тонким голосом.

Драгун с злым лицом[2361] ударил его[2362] раз, другие сделали то же, и Верещагин, запутавшись в кандалы, упал.

– Братцы![2363] закричал он.

[2364]В то время, как Растопчин с крыльца начал говорить народу, в числе выдвинутых вперед лиц больше всех бросились ему в глаза два лица: покрытое веснушками лицо с рыжими бровями и рыжей, закрутившейся бородой кучера или извозчика и черное, закопченное, худое лицо кузнеца с большими черными глазами.

Эти два лица представлялись графу Растопчину олицетворением de la plèbe, de la lie du peuple,[2365] и к ним он более обращался.[2366] Кучер[2367] утвердительно мигал глазами на каждое слово Растопчина. Кузнец, раскрыв рот и подняв брови, смотрел на генерала.

– Своим судом расправляйтесь с ним! – крикнул Растопчин[2368] и взглянул на кузнеца и на рыжего кучера, представителей de la plèbe. Рыжий кучер, согнувшись и закрыв лицо руками, задыхаясь, теснился прочь от крыльца.[2369] Кузнец морщился, как бы сбираясь плакать.[2370]

Почти все, стоявшие в первом ряду,[2371] отстранились и втеснились назад в толпу. Но в то время, как эти теснились назад, другие напирали вперед, и те, которые не видали того, что было, особенно те, которые были с пиками и ружьями, навалились на злодея, которого била команда драгун.[2372] Тем, которые были сзади, казалось, что этот злодей сейчас только что-то сделал ужасное. В толпе говорили, что он убить хотел Растопчина, что он царя убить хотел, что он – француз, и несколько человек пристало к драгунам.[2373]

Граф Растопчин сел между тем на дрожки, стоявшие на заднем дворе, и поехал по Мясницкой к Сокольникам.

Через 10 минут разбитое, измазанное в крови и пыли, уже мертвое, лицо[2374] Верещагина билось по мостовой.[2375]

– За что же? Кто он? – спрашивали в толпе.

– Как звать?

– Михаилом.

– Господи, помилуй раба твоего Михаила, – и толпа долго теснилась около трупа, лежащего на улице.[2376]

Новая глава

Побывав в своем загородном доме в Сокольниках и отдав там последние распоряжения, граф Растопчин на быстрых лошадях ехал через Сокольничье поле к Яузе. Как и всегда, человек обдумывает причину своего гнева только после того, как он удовлетворит ему; граф Растопчин перебирал в своей душе причины против Верещагина и, как всегда это бывает, чувствуя себя виноватым, старался только в воображении своем увеличить вину наказанного человека. «Он был судим и приговорен к смертной казни», думал Растопчин (никогда Верещагин не был приговорен, но было сказано только, и то по настоянию графа Растопчина, что он достоин смертной казни, но присуждается к каторжной работе).

«Он бравировал меня, он смеялся над законом, я не мог оставить его. Он развращенный полуобразованием и трактирами мерзавец. Народ разорвал бы меня. Ему нужно было мяса, как голодной стае волков», думал граф. «И сколько десятков тысяч людей гибнет на войнах. Что же я позволю себе думать о таком ничтожестве. Le bien publique!..» И граф Растопчин, чтобы развлечься от неотвязчивого воспоминания, стал смотреть по сторонам. Как ни свежо было теперь это воспоминание, он чувствовал, что оно глубоко, до крови врезалось в его сердце, что след этого воспоминания никогда не заживет, что чем дальше, тем злее, мучительнее будет оно жить в нем до конца жизни. Он слышал, ему казалось теперь, звук своих слов (как-то нечаянно, невольно сказанных): «руби его, вы головой ответите мне». Он видел испуганное лицо драгуна, вспомнил взгляд молчаливого,[2377] робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в синем лисьем тулупчике, – красивый, честный, рыцарски державший свое слово мальчик. «Нет, он изменник, он злодей. Он развращенный трактирной беседой». И Растопчин, чтобы развлечься,[2378] старался приглядываться к тому, что было вокруг его.