Держава. Том 3

– За тебя! – вновь чуть не заплакав, что совершенно несвойственно террористу, махом сглотнул свою порцию Савинков.

– Побеждающему дам Звезду Утреннюю! – вгляделся в прозрачность жидкости, словно в вечность, его друг.

Плюнув на конспирацию, конец-то один – виселица, Каляев подгонял сани к Царь-пушке, где извозчики никогда не стояли, и наблюдал за Николаевским дворцом.

К его удивлению, городовые не обращали на него внимания.

«Эх, Рассея-матушка, – отчего-то осудил их эсеровский боевик, – велика ты, а порядка в тебе нет… Даже в Кремле», – в наглую стал ставить сани почти у ворот дворца.

Но и оттуда его никто не гнал.

«Запросто можно с бомбой князя караулить. В следующую встречу скажу Борису, пусть велит Доре Владимировне привезти две адские машины из Нижнего Новгорода в Москву. Как он с ней связь держит? – от скуки стал размышлять над посторонними для него вещами – из ворот никто не выезжал. – Наверное, шифрованную телеграмму шлёт… Срочно вези в Москву два горшка с геранью». – улыбнувшись, принялся охлопывать себя руками.

Морозило…

Случайно в деле покушения помог приехавший в Москву Рутенберг.

На вокзале он купил газету, из которой Савинков узнал, что Его высочество великий князь Сергей 2-го февраля посетит Большой театр, где состоится спектакль в пользу Красного Креста.

– Господа… Извините… Товарищи! – собрал членов организации в гостинице «Славянский Базар», в номере которой остановилась Дора Бриллиант.

– Далее откладывать покушение не имеет смысла, – поочерёдно оглядел собравшихся Савинков. – Кроме Каляева, Моисеенко, Доры Владимировны и меня, у нас новый член организации… Куликовский. Проверенный товарищ и горит желанием принять участие в терроре. Неизвестно, в котором часу великий князь поедет в театр, поэтому будем ждать его от начала спектакля и до конца. До вечера второго февраля, господа…

За час до спектакля, в 7 часов вечера, Савинков приехал на Никольскую к «Славянскому Базару», и в ту же минуту увидел, как из подъезда вышла Дора Бриллиант со свёртком в руках.

«Бабы и есть бабы! – Приблизившись к ней, разглядел, что бомбы она завернула в гостиничный плед. – А если бы на выходе швейцар привязался: куды, мол, мать, казённу вешть тащишь, и чаво в неё ишшо навертела?» – заиграл желваками, но свои мысли озвучивать не стал, улыбнувшись нервно оглядывающейся по сторонам женщине.

С трудом вырвав из слабых дамских ручек плед с адскими машинами – на нервах женщина, кивнул ей, предлагая идти за ним.

Свернув в Богоявленский переулок, Савинков развязал плед, переложив бомбы в интуитивно взятый саквояж.

– Теперь в Большой Черкасский, – подхватил даму под руку. – Там Моисеенко на санях ждёт, – пнул ногой плед. – А за утерянный гостиничный инвентарь, как станешь выезжать, штраф заплатишь, – легонько потряс её за плечо, предлагая расслабиться.

Сев в сани, поехали на Ильинку, где встретили Каляева и передали одну из бомб.

– С Богом, Янек, – попытался подбодрить товарища Савинков.

– Скорее – с дьяволом, – сурово произнёс друг. – Бог бы нас осудил, – растаял он в темноте.

Вздохнув, велел Моисеенко ехать на Варварку, где ожидал Куликовский.

– А теперь отвези меня в Александровский сад и езжай на извозчичий двор. Если что, куча свидетелей скажет, что ты – ни причём. А вы, Дора Владимировна, возвращайтесь в свою гостиницу разбираться с утерянным имуществом, – попытался вызвать улыбку на лице женщины, но этого не получилось.

«Похолодало как. Да ещё и вьюга начинается», – приплясывая, стучал ногой об ногу Каляев, расположившись в тени крыльца думы и вглядываясь в пустоту площади.

В начале девятого от Никольских ворот показалась карета великого князя: «Только у него столь яркие огни фонарей, – замер он, до судорог в пальцах сжимая бомбу. Карета свернула на Воскресенскую площадь. – Он! Вон и кучер Рудинкин на козлах сидит… И ни жандармов рядом, ни охраны… Э-эх! Рассея-матушка», – побежал наперерез карете, жалея в душе кучера, и увидел рядом с великим князем его жену и детей великого князя Павла – Марию и Дмитрия. – Нет! Детей убить не могу», – опустил руку с завёрнутой в ситцевый платок бомбой, и под окрик Рудинкина:

– Кнутом-то огрею, пьянь, чтоб под колёса не лез, – медленно поплёлся в Александровский сад, где ждал окончания дела Борис Савинков.

– Янек! Живой! – бросился тот обнимать его, радуясь, что вновь видит друга. – Князя Сергея в карете не было?

– Напротив, был.., – отстранился от товарища Каляев, кладя к ногам бомбу. – Но рядом были жена и дети… Мы не имеем права убивать детей. А если имеем – то зачем тогда всё? Ты осуждаешь меня? – требовательно глядел в глаза, ища в них поддержку и понимание.

– Да, ты прав, Янек. Тысячу раз прав. Мы не можем убивать детей.., – вспомнил, что Азеф присвоил Каляеву псевдоним «Поэт». – Успокойся. – потряс за плечо, заметив струйку пота, стекающую из-под косо сидящей на голове шапки. – Успокойся! Ты поступил правильно и никто тебя не осудит.

Каляев что-то хотел сказать, но от волнения не сумел, благодарно пожав товарищу руку.

– Спасибо, Борис, – наконец справился с волнением. – Другого я от тебя и не ждал…

– Чего, князя не было? – запыхавшись, подбежал к ним Куликовский. – Жду, жду, а взрыва нет… И в мою сторону никто не поехал, – тоже положил к ногам бомбу, и трясущимися руками достал папиросу.

Смяв её, выбросил в снег, а следом полетела и другая.

– Там были дети! – произнёс Савинков. – И Иван не стал бросать бомбу.

– Д-дети?! – закурил, наконец, Куликовский, о чём-то раздумывая. – Детей убивать нельзя, – выбросил недокуренную папиросу. – Я ведь никогда не думал, что от взрыва могут погибнуть дети… Ведь наши враги живут не в безвоздушном пространстве, где вокруг никого нет… Ведь рядом с ними жена и дети…

Чтоб привести в чувство находящихся в прострации товарищей, Савинков решил отвлечь их от переживаний и ненужных размышлений каким-нибудь делом.

– Господа! А пойдёмте к Большому театру и узнаем, там ли великий князь с женой и детьми.

Подняв бомбы и совершенно не беря в расчёт, что несут БОМБЫ, – тихим прогулочным шагом направились к театру.

– Сейчас разведаю, ждите, – подошёл к кассе Савинков и напрягся, обхватив в кармане пальто рукоять браунинга – к нему бежали два человека в расстёгнутых шубах.

– Билетов в кассе нет, купите у нас, – дурными голосами орали они.

Как давеча у Каляева, по его виску сбежала из-под цилиндра тонкая струйка пота. «Бросить бы в каждого из вас по бомбе… Показалось – филёры бегут», – разозлился он.

– Билеты куплю, – сдерживая дрожь голоса, спокойно ответил перекупщикам. – Великая княгиня в театре?

– Так точно-с, ваше степенство. С четверть часа как изволили прибыть… Вместе с мужем и детьми, – ответили на все заданные и не заданные вопросы.

– Господа, – подошёл к товарищам Савинков. – Предлагаю дождаться конца спектакля. Может, великой княгине подадут её карету, а Сергей Александрович поедет один… А пока прогуляемся по первопрестольной. Ночные жулики вас, надеюсь, не страшат? – попытался пошутить, но не увидел даже тени улыбки на лицах друзей.

Компания вышла на набережную Москвы-реки. Пытаясь разговорить Каляева, Савинков взял его за свободную от бомбы руку. Но тот, опустив голову, размышлял о чём-то своём и на вопросы не отвечал.

Куликовский брёл за ними, громко стуча подковками на каблуках сапог.

«Как конь Моисеенко», – подумал Савинков, мысленно отметив, что шаги Куликовского затихли.

Обернувшись, увидел, что тот, свесив голову, с трудом стоит на ногах, опершись о гранитные перила.

– Сейчас упадёт, – шепнув Каляеву, поспешил к товарищу.

– Возьмите бомбу. Сейчас её уроню, – со спазмами в голосе прохрипел террорист-неудачник.

«Всё. Покушение полностью сорвалось», – убирая в саквояж адскую машину, понял Савинков.

Неожиданно вид раскисшего друга придал сил Каляеву.

– Борис, верь мне. Я обязательно ликвидирую князя, – тряся Савинкову руку с саквояжем, жарко шептал тот. – Обязательно ликвидирую…

Проанализировав рабочий режим великого князя, рассудили, что 4-го числа, в обязательном порядке, он поедет в свою канцелярию на Тверской.

На этот день и назначили покушение.

4-го, в пятницу, Савинков пришёл в номер гостиницы и забрал у Доры адские машины, положив их в свой вместительный саквояж: «А то в другом пледе вынесет, или в скатерти какой», – усаживаясь в сани Моисеенко, попытался подбодрить себя шуткой.

Передав бомбу Каляеву, стали ждать Куликовского. Но тот так и не явился.

«Да что за невезение? – совершенно расстроился и растерялся Савинков. – С одним метальщиком начинать акцию рискованно. Ставить Моисеенко опасно. Он извозчик. Его арест повлечёт за собой открытие полицией приёмов нашего наблюдения… Потом совершенно невозможно станет кого-нибудь ликвидировать… А у нас на очереди: Трепов, Клейгельс и иже с ними… Что же предпринять? – сидя в санях, размышлял он. – Я в этот раз тоже не подготовлен. У меня английский паспорт и при аресте подведу Джемса Галлея. Придётся теракт отложить на неопределённое время».

– Я один его уничтожу! – догадавшись о раздумьях товарища, уверенно произнёс Каляев. – Всё беру на себя. Если великий князь поедет, я убью его. Верь мне, – до боли сжал ладонь приятеля. – Моя вина была, мне и исправлять, – уже тихо докончил он, глядя пустыми глазами в безбрежность небытия…

И Савинков с уверенностью понял, что сегодня всё получится…

В это время с козел раздалось:

– Решайте скорее, пора!

– Прощай Янек, – ответно сжал его ладонь.

– Прощай Борис, – держа под мышкой бомбу, вразвалочку и не оглядываясь, Каляев направился к иконе Иверской Божией Матери.

Но не молиться.

Дежуря здесь, он заметил, что на углу прибита в стеклянной рамке патриотическая картина, в стекле которой как в зеркале, отражалась дорога от Никольских ворот. Якобы разглядывая картину и не привлекая внимания, можно заметить выезд великого князя.

В 2 часа пополудни он заметил карету и направился через Никольские ворота в Кремль, к зданию суда.

Навстречу ему ехала великокняжеская карета с зевающим кучером Рудинкиным на козлах.

Пора… Время замедлилось и почти остановилось, как бывает в роковые минуты, и в голове зазвучало: «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод…»

Губы его шептали за голосом в голове слова и с криком:

– Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни, – он бросился к карете и с четырёх шагов с силой метнул в неё бомбу.

Голос в голове смолк и к своему удивлению он не услышал грохота взрыва, а увидел, как в абсолютной тишине разлетелась карета, и вместе с её обломками, полетели ошмётки кровавого мяса, один из которых чувствительно ударил убийцу по щеке, приведя его в чувство. И он воспринял звуки и запах ада от взрыва адской машины.

У него закружилась голова. Неподалёку стонал кучер, что-то кричали набежавшие люди и вновь в голове возник голос: «Имя сей звезды – полынь, и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки», – ощутил, как чьи-то руки схватили его и куда-то потащили.

Полностью он пришёл в себя сидя между двух полицейских в санях.

Голова страшно ломила, а всё тело болело, словно это его разорвало на куски.

«Следует сказать что-то подобающее случаю», – подумал он, проезжая мимо здания суда с битыми окнами и испуганными в их проёмах лицами.

А в голове опять шумело, и вновь зазвучал голос: «Четвёртый ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца, и третья часть суши, и третья часть луны, и третья часть звёзд».

Когда его грубо выдернули из саней у Якиманской части, он прохрипел про деспота, что сидит в его мозгах:

– Надо его удалить… Избавиться от него, – хрипел он, страдая от адской боли в голове.

– Чего говорит? – спросил у одного жандарма другой.

– Ясно чего: Долой деспотизм…

– О-о! Сенсация! – стал записывать в блокнот случайно оказавшийся возле части судебный репортёр: «Революционер громко кричал: Долой деспотизм! – подумал и приписал: Долой самодержавие!, – и с обидой глянув на оттолкнувшего его жандарма, дописал: Бей сатрапов и царских опричников».

Ещё сани с убийцей не успели доехать до Никольских ворот, как к останкам мужа бросилась Елизавета Фёдоровна. Она гладила тёплую ещё руку и беззвучно рыдала, глядя на то, что несколько минут назад было её мужем – высоким и красивым человеком.

Любопытная толпа напирала, так как полиция ещё не прибыла, чтоб её оттеснить от обломков кареты и останков великого князя.

– Гляди-ка, – услышала княгиня чей-то голос, – голову разорвало, хоть раз в жизни Серёжка пораскинет мозгами…

Яростно сверкая глазами, она бросилась к толпе, и отталкивая то одного, то другого зеваку измазанными в крови мужа руками кричала:

– Как вам не стыдно… Человека убили… А вы даже шапки не снимите…

Кто-то снял, а большинство, внутренне ухмыляясь, наслаждалось видом убитой горем женщины.

– Люди! Да что с вами? – крестясь, подошла к толпе нищенка. – Ведь ЧЕЛОВЕКА убили…

Император, узнав о случившемся, заперся в кабинете, велев дежурному камердинеру никого не пускать, даже жену.

Через два часа, выйдя с влажными, покрасневшими глазами, играя скулами, протянул генерал-адьютанту исписанный лист.

Вечером вышел манифест: «Провидению угодно было поразить Нас тяжёлою скорбию: любезный дядя Наш, Великий Князь Сергей Александрович, скончался в Москве в 4 день сего февраля на 48 году от рождения, погибнув от дерзновенной руки убийц, посягавших на дорогую для Нас жизнь Его. Оплакивая в Нём дядю и друга, коего вся жизнь, все труды и попечения были беспрерывно посвящены на службу Нам и Отечеству, Мы твёрдо уверены, что все наши верные подданные примут живейшее участие в печали, постигшей Императорский Дом Наш».

Но в подданных печали как раз-то и не было.

Генерал Трепов убедился в этом, читая рапорт директора Департамента полиции Лопухина: «Лишь небольшая часть рабочих проявляла какое-то сожаление о гибели великого князя. В среде интеллигенции царило буквально ликование, а студенты известие о гибели великого князя встречали аплодисментами и возгласами «Долой самодержавие». Крупная интеллигенция ведёт широкий сбор денег на покупку оружия; деньги жертвуют адвокаты, врачи, люди других профессий; значительные средства даёт на вооружение местное купечество».

«Бог поразил их глупостью, лишив разума и здравого смысла, – отложив рапорт, подумал Трепов. – Они даже не представляют, что будет с Россией и ними, ежели падёт самодержавие. Зато газеты, особенно московские, с огромным пиететом писали об убийце, используя такие обороты, как «стройный молодой человек», «умное интеллигентное лицо». – У него не лицо, а образина, – разглядывал фотографию убийцы, невольно сравнивая её с фотографией убитого князя, про которого писали, что у него лик мракобеса и изверга. – Охранительные силы лишились главной своей опоры, – расстроено подумал генерал. – Но у России есть ещё Я».

Скорбя у гроба убиенного супруга в Александровском соборе кремлёвского Чудова монастыря, и глядя на бесконечный поток людей, идущий поклониться праху великого князя Сергея, Елизавета Фёдоровна решила простить его убийцу.

7 февраля она навестила в тюрьме того, кто отнял у неё любимого человека, и простила его от своего имени и от имени мужа.

А люди всё шли и шли, опровергая донесения филёров о безразличии населения к смерти Сергея Александровича, и газеты переменили тон, сообщив в день отпевания 10 февраля: «Несмотря на будний день, тысячные толпы стремятся в Кремль отдать последний долг и поклониться праху мученически погибшего Великого князя. Перед воротами Кремля благоговейно настроенная толпа образовала живые шпалеры».

«Вот это другое дело, – читал московскую прессу генерал Трепов. – Дошло наконец – кого они потеряли. Что удивительно, – взял другую газету, – даже вождь ирландских террористов, незадолго до трагедии встречавшийся с великим князем в Москве, осудил это убийство, заявив репортёрам, что покойный генерал-губернатор был гуманным человеком и постоянно проявлял интерес к улучшению жизни рабочих».

Император на похороны не поехал…

– Ники, я не пущу тебя в Москву, – в истерике кричала Александра Фёдоровна.

«Будто простая крестьянка ведёт себя», – задохнулся от нежности к ней Николай. – Всё это от любви…»

– Слушай письмо сестры: «Всё, что мы переживаем в молитвах, помогает преодолеть это жестокое страдание. Господь дал благодатную силу выдержать. Знаю, что душа моего любимого обретает помощь у мощей святителя Алексея. Какое утешение, что он покоится в этой церкви, куда я могу постоянно ходить молиться». – А мы помолимся за твоего дядю на заупокойном богослужении в храме Большого Царскосельского дворца.

Первый раз в жизни император не воспринял на церковной службе успокоения: «Я никогда не прощу москвичам князя Сергея», – сжав зубы, думал он.

Большевики адски завидовали эсерам, провернувшим такое великое дело, и Владимир Ильич Ленин постепенно начинал задумываться о терроре,

провозгласив: «Нравственно всё то, что идёт на пользу революции». « Следует совмещать агитацию на фабриках и заводах с терактами. Но главное – необходимо созвать пленум Центрального Комитета партии, дабы они вынесли постановление о созыве съезда, – не чувствуя вкуса чая, размышлял он, сидя за ужином. – Текст письма составлен, следует зашифровать и отправить… На имя кого? – секунду подумав, решил, – лучше всего Красину».

– Наденька, – промокнул губы, осчастливив супругу ласковым к ней обращением.

«А то всё: «Надежда Константиновна, да Надежда Константиновна», – улыбнулась мужу.

– …Следует отправить письмо в Россию, – глянул, как жена с готовностью поднялась из-за кухонного стола. – На имя Красина, – уточнил он.

– У меня уже и черновик заготовлен, – улыбнулась она. – Как грибы засаливать. Полиции будет интересно читать. А между строк «химией» впишу твоё послание, – радуясь, что нужна ему, пошла в комнату к письменному столу. – Сейчас зашифрую.

– Как учительница, ключом к шифру ты выбираешь стихи? – рассмеялся супруг, по привычке вставив большие пальцы рук в проймы жилета.

– У Красина ключ – «Песня Катерины» Некрасова, – тоже развеселилась она. – У твоего брата, Дмитрия Ильича – надсоновское стихотворение «Мгновение», а лермонтовская «Душа» – для Ивана Ивановича Радченко…

– Да что же это ты партийные тайны выдаёшь? Ведь даже в Швейцарии у стен есть уши… И в основном – меньшевистские, – в задумчивости стал ходить от окна к двери и обратно. – Чего только не пишут теперь Плеханов, Засулич и Старовер в своей новой «Искре», ругая старую, потому что там властвовал узурпатор, – вынув из проймы, потыкал в грудь большим пальцем, – и самодержец – Ленин. Именно так, – сам себе покивал головой, вернув палец на место. – Узурпатор и самодержец… На царя намекают, с властью которого боролись и продолжим бороться на будущем съезде… Как хорошо, что у нас есть своя газета «Вперёд». И как славно, что мы нашли на неё средства. Неважно, из каких источников. Пусть даже японских. Нравственно всё – что идёт на пользу революции.

Получив письмо, Леонид Борисович Красин активно взялся за созыв пленума.

«Прежде следует найти надёжное место… И приблизительно я уже знаю, где провести пленум. В Москве. У моего, на этот момент друга, писателя Леонида Андреева. Он всегда чем-то увлекается. На данный момент главное увлечение – революция. К сожалению, быстро остывает. Вот и следует воспользоваться ситуацией, пока он на подъёме. Как говорят хорошо знающие его люди, следом обязательно наступит гнетущая депрессия и начнётся злая истерика».

Как и рассчитывал Красин, знаменитый писатель любезно предоставил большевикам огромную, неуютную свою квартиру.

Осудив нелепый фикус на треноге у входной двери, члены ЦК поудивлялись набитым картинами, всякой ерундой и книгами комнатам, выбрав пустую и тёмную, с одной тусклой лампочкой в люстре.

Член ЦК Дубровинский зачитал переданное Красиным письмо – сам он задерживался, и немного поспорив, присутствующие стали голосовать.

За созыв съезда – шесть, против – три.

Дальнейшую работу пленума прервала полиция, куда поступил телеграфный донос, что 9 февраля на квартире писателя Андреева соберётся верхушка большевиков.

К утру, вся эта верхушка оказалась в Таганской тюрьме.

Красину повезло. Подъехав к дому, он заметил у парадного подозрительных субчиков, явно смахивающих на филёров, и велел извозчику не останавливаться.

Леонид Андреев впал в дикую истерику, на весь дом крича: по какому такому праву фараоново племя арестовало его гостей.

Поглазев на сердешного, жандармский офицер задерживать его не решился, рассудив: «Такая вонь в газетах подымется, что даже директор Департамента полиции задохнуться может, не говоря уже о начальнике штаба отдельного корпуса жандармов».

Николай Второй, к которому приравнивал Ленина Плеханов, издал в феврале три документа.

«Именной Высочайший указ Правительствующему Сенату, 1905, февраля 18-го.

В неустанном попечении об усовершенствовании государственного благоустройства и улучшении народного благосостояния Империи Российской, признали Мы за благо облегчить всем Нашим верным подданным, радеющим об общей пользе и нуждах государственных, возможность быть Нами услышанными».

Этим указом император предоставил населению «право частной законодательной инициативы по вопросам усовершенствования государственного строя и улучшения народного благосостояния».

Указ вызвал огромный поток писем от всех слоёв населения. И многие из писем, лично Николаем прочитанные, легли в основу его рескриптов по управлению государством.

Также император подписал рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина, в котором говорилось: «Я намерился привлекать достойнейших, доверием народа облечённых, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждению законодательных предположений».

Размышляя о словно по чьей-то команде начавшихся в стране беспорядках: забастовки в городах и сожжённые усадьбы в сельских районах, император думал, как умиротворить народ и прекратить начавшиеся бунты и стачки.

«Если, как мне докладывают, эсеры призывают крестьян грабить поместья, а революционеры всех мастей нацеливают народ на свержение монархии, то почему власть не может обратиться к патриотам своей державы и просто здравомыслящим людям с воззванием – встать на защиту родины и уберечь её от крови и распада…», издал манифест с призывом к «благомыслящим» слоям населения объединиться вокруг престола в борьбе со «смутой и крамолой».

                  * * *

Особо не задумываясь о событиях в европейской России, Маньчжурская армия жила своей жизнью.

В начале февраля, уютно расположившись, по военным меркам конечно, в рукотворной землянке, молодые офицеры конного отряда Мищенко с неописуемым наслаждением угощались смирновской водкой, мужественно доставленной из самой Москвы «вольнопёром» с университетским значком на груди – Олегом Владимировичем Кусковым.

– Благодаря цветку из букета великой княгини, все экзамены сдал на отлично, и, к ужасу профессоров и радости дядюшки, по его протекции, осенью прошлого года поступил вольноопределяющимся в твой полк, Глеб Максимович.

– Глеб, ты что, уже командир полка? – добродушно выпустил дым из трубки «партизан» Фигнер.

– К сожалению, пока хорунжий, господин подъесаул.

– А всё потому, что в гвардию служить не пошёл, – дурачась, выставил плечо с погоном Фигнер. – Четыре звёздочки, что означает чин штабс-ротмистра, а у казаков – подъесаула. А ведь на войну из своего лейб-гвардии уланского полка пошёл корнетом, поменяв, правда, на хорунжего. А как известно даже вольнопёрам – гвардейский чин на порядок выше армейского. Так что должен был сотником пойти – поручиком значит.

– Да понял, понял, господа. Но так как в штабах бардак и неразбериха, то переходили в младших чинах. Зато теперь справедливость восстановлена… И даже с лихвой, ибо получили заслуженное продвижение в чинах. Вот в гвардию после войны пойдёте, опять по звёздочке потеряете, – погладил сидевшую у ног грязную, худющую, со свалявшейся шерстью борзую. – Мой брат уже в Рубановке, а из штаба пришёл приказ, что ему жалован чин армейского штабс-капитана.

Когда-то благородная псина, выпрашивая есть, умильно заглядывала в глаза, молотя при этом хвостом по земляному полу.

– Эх, Ильма, какой дурак тебя привёз сюда из России?! – кинул ей кусок хлеба Глеб, щедро макнув перед этим в банку с тушёнкой.

– Какой-нибудь гвардейский офицерик думал, что едет сюда развлекаться на охоте, – угостил собаку тушёнкой Фигнер. – Видимо, сам сделался для японцев дичью, коли собака без призора осталась.