Держава. Том 3

Стеснённые в окопе японцы неловко действовали штыками, а наши, безо всякого «ура», лишь кхекая и матерясь, опускали на головы врага приклады, дробя черепа и круша кости.

Мёртвым японцам не было места для падения, и тела с разбитыми головами, болтаясь из стороны в сторону, пачкали кровью и мозгами живых своих товарищей, мешая им работать штыками.

От такой картины Кускова стало рвать и Глеб, взяв под уздцы его лошадь, обогнул окоп и, оставив друга размышлять об ужасах войны, бросился рубить убегающих японцев.

Казаки рассыпались, носясь по деревне за японцами. Пленных не брали – куда их девать?

От боя Глеба отвлёк дикий вопль за крупом коня. Обернувшись, увидел скачущего верхом пехотного санитара, медленно заваливающегося вместе с подстреленной лошадью.

– Ранен? – спрыгнув с коня, подошёл к нервно моргающему парню с мешком в руках.

– Спужалси! – сообщил тот, хлопая глазами и дёргая щекой.

– Ну, тогда штаны смени и раненым помогай. Чего в мешке-то? Вцепился как в портмоне.

– Медикаменты, – с ударением на букву «а», ответил он.

– Спирт е-е? – усаживаясь в седло, на всякий случай поинтересовался Глеб.

– Не-а! – с опаской прижал к себе мешок с «медика'ментами» санитар. – Только перевязочные средства'.

«Врёт, подлец», – вновь ввязался в бой Рубанов, попутно размышляя, зачем пехотинцы отмыкали штыки, краем глаза заметив выходящего из фанзы капитана.

Тот приветственно поднял руку и направился к Глебу.

Неподалёку, из сараюшки, покачиваясь от раны, выбрался пожилой японский солдат и замахнулся, намереваясь бросить в русских гранату, но ослабленная рука зацепилась рукавом шинели за штык свисающего с плеча карабина, и раздавшийся взрыв снёс японцу голову и оторвал руку.

– Ну и страху у вас тут натерпишься, господин капитан, – устало слез с коня и подошёл к офицеру Рубанов. – Знамя спасли?

– Я хочу передать его вам, дабы по прибытии доложили начальству, что мы выстояли, задержав наступление противника, – пожал руку Глебу, передал знамя, козырнул и устало направился к своим солдатам. – Спасибо! – обернувшись, на ходу крикнул он.

«Забыл про штыки спросить», – обмотавшись стягом, пока сотня строилась, вспомнил Глеб. – Как самочувствие, Олег, свет, Владимирович? – несколько снисходительно поинтересовался у Кускова: «А вон и санитар пехотный чего-то штыком колупает. Сейчас и спрошу, – подъехал к медбрату и поразился, увидев, что тот колет мёртвого уже японца. – То ли спирт из-за него разлил, то ли привиделось что со страху…» – Ты чего делаешь, убогий? – крикнул ему.

Казаки, затаив дыхание, ждали ответ.

– Так ить… Шушера желтолицая… Нешто так делают промеж честных людей… Лежишь раненый, так и лежи на здоровье… Ан нет. Пальнул по мне нехристь косоглазый… Мешок вон пробил, – под хохот казаков продемонстрировал повреждённую пулей казённую вещь, из которой чего-то текло. – Пузырь со спиртом расколотил, вражина, – констатировал неоспоримый факт санитар.

– За это стоит прибить, – поддержали его казаки.

«Тьфу ты! Опять забыл насчёт съёма штыков осведомиться… Да просто прикладом сподручнее работать, когда у ног японцы копошатся», – подвёл итог мысленным изысканиям.

– Так про полк и не спросили, – осознал упущение по службе Ковзик.

– У меня их знамя, – легкомысленно ответил Глеб, не осознавая ещё, что безымянный русский полк остался УМИРАТЬ…

Доложив начальнику штаба о рейде, Ковзик указал на Рубанова:

– Штандарт полка находится у хорунжего.

Приняв знамя, Деникин приложился к нему губами, и с трудом скрывая слёзы, произнёс:

– Приказано отступать, господа.

– А как же полк? – поразился Глеб.

– Вы слышали, Рубанов… От командира корпуса получен приказ оставить Сифантань и переходить на новые позиции, – нахмурил брови полковник. – Идите. И без вас тошно. К тому же новый командир дивизии – генерал Греков объявился. – Вестовой от их превосходительства прибыли…. Ждут-с, – с несвойственной ему долей язвительности произнёс полковник.

– Ну вот, – кое-как обустроились на новом месте офицеры, – не успел Греков отряд под команду принять, как его самого куда-то в другую часть отрядили, – вскрыл банку с консервами Фигнер. – Как там Ильма у сестры милосердия поживает? – по ассоциации с консервами вспомнил собаку.

– Ранят – узнаешь, – ляпнул Ковзик, и тут же добавил: – Типун мне на язык.

– Развалили наш отряд, господа, – хмуро произнёс Рубанов. – Раздёргали по частям. Всего десять сотен и две батареи осталось…

– То-то Мищенко удивится, когда выздоровеет, – хмыкнул Кусков. – Хаос в нашей Второй армии творится.

– Господин студент, помолчите лучше, – обиделся за честь армии Фигнер. – Привыкли там… В своих университетах… Это в вашей Москве хаос творится, коли великих князей, будто на войне, взрывают.

– Спокойно, спокойно господа… Нам ещё поссориться не хватает. Как Ренненкампфу с генералом Самсоновым, – остудил горячие головы Рубанов.

– Да-а, ходят такие разговоры в армии… И Мищенко наш этого Ренненкампфа терпеть не может… Я даже слышал, когда сюда ехал, что генерал Самсонов называет Ренненкампфа «Жёлтая опасность», – закашлял, подавившись куском тушёнки Кусков.

– Это за сплетни вас Бог наказал, господин вольнопёр, – одобрил деяние Всевышнего Ковзик. – Я обоих генералов уважаю, правда, Александра Васильевича Самсонова немного больше… Ведь какое-то время служил у него, пока к Мищенко не перевели. Да-да, – будто кто спорил с ним, стал утверждать Ковзик. – Когда он командовал Уссурийской конной бригадой, мы вместе участвовали в столкновении при Вафангоу с конным отрядом генерал-майора Акиямы.

«Ну вот и потекла спокойная беседа, – подумал Глеб, – Бойцы вспоминают минувшие дни… чего там дальше-то… запамятовал… С Акимом встречусь – спрошу. Удосужился хоть письмо прислать… Слава Богу, Ольга на ноги его поставила…. А вот, к примеру, если меня вдруг ранят… Станет Натали ночи не спать, с того света больного вытаскивая», – задумался он, краем уха слыша:

– … А осенью прошлого года получил под командование Сибирскую казачью дивизию, коей успешно до последнего времени и руководит.

– Имя-отчество какое замечательное… Александр Васильевич… Суворов практически, – захмыкал Кусков.

– Ну что за скубент… Вечно всё опошлит, пересмешник. – оскорбился за бывшего своего начальника Ковзик.

– Господин штабс-ротмистр… Пардон. Господин подъесаул… Вы только вслушайтесь в музыку слов… ОЛЕГ ВЛАДИМИРОВИЧ, – торжественным речитативом произнёс Кусков. – Дохнуло на вас древней Киевской Русью?

– Нет! Только перегаром от вольнопёра, – отмёл величие великих киевских князей Ковзик. – У меня бо'льшая половина родни в Киевском военном округе проживает, – развеселил компанию.

– Наверное, ваши тётушки и дядюшки с кузенами в Киевской губернии имеют честь жить… Вот привычка у офицеров Рассею-матушку на военные округа делить, а не на губернии.

Утром полковник вызвал офицеров в свою командирскую палатку.

– Всё выяснилось, господа, – с долей иронии произнёс он. – Оказывается, мы подчиняемся генералу фон-дер-Ляуницу, и должны идти на север, причём передать восемь сотен генералу Толмачёву. Так что, господа, в поход. Пойдём вдоль фронта, в двух верстах от линии соприкосновения, пока к стыку нашей и центральной армии… А дальше видно будет.

На стыке двух армий, у деревни Сухудяпу, отряд отбил атаку японцев, как написал в посланном в штаб корпуса отчёте Деникин, и стоял до подхода головной бригады.

Но в ночь, командир бригады генерал Голембатовский, без давления противника, отвёл бригаду за реку Хуньхе, и казаки с замиранием сердца наблюдали, как горят склады с продовольствием и рвутся снаряды, освещая ночное небо и грохоча на десяток вёрст.

Утром прибыл генерал Толмачёв и Павлов передал ему восемь сотен.

– Ну вот, господа, славная мищенская Урало-Забайкальская дивизия приказала долго жить, – сняв папаху, перекрестился полковник, прощаясь с офицерами.

Он, Павлов и Деникин со штабом и двумя сотнями остались не у дел.

Через несколько дней сотня Ковзика ушла в глубокий рейд по тылам противника, попала в окружение и, спешившись, отстреливалась от вражеской пехоты.

– Олег Владимирович, сейчас бы в университетской аудитории очутиться, – метнул гранату в сторону японцев Рубанов.

– А ещё бы лучше, Глеб Максимович, – прицелившись, выстрелил из винтовки Кусков, – Татьянин день отметить… Ничего-о, погуляем ещё, – вновь нажал на курок.

– Коллега, мне нравится ваш оптимизм, – выстрелил из нагана Глеб, вжавшись в землю от разрыва шрапнели над головой. – Господин вольноопределяющийся, вы живы? – поднял голову и осмотрелся.

– А что со мной сделается? Не страшнее, чем на экзаменах, – бравировал тот. – Но, по-моему, нам хана, как выражаются уральские казаки.

– Или амба, по словам их коллег из сибирских полков генерала Самсонова, – бросил ещё одну гранату в противника Глеб. – Последняя, – услышал стрельбу пачками, что свойственно больше русским, чем японцам и далёкое «ура-а».

– Какое приятное слово, – плюхнулся в снег рядом с ними Ковзик. – Откуда-то наши взялись… Шляются, где ни попадя. Фигнера не видели? – пригнувшись, побежал куда-то в пургу.

Через полчаса остатки сотни обнимались с русскими пехотинцами.

– Да вы хто, робяты? – вопрошал у запорошенного снегом стрелка бедовый казак со светлым чубом из-под висящей на ухе папахи.

– Мокшанские мы. Двести четырнадцатого полка, – простужено гудел солдат. – В окружение попали, стрельбу услыхали, а тут вы с врагом бьётесь. Батальон нас. Отход полка прикрывали и заплутались напрочь в этой Маньчжурии, в сопку её яти…

– Эк, метель закрутила, – поймал падающую с головы папаху казак. – А у меня лошадь убило. Пойду у начальства поинтересуюсь – седло брать или тут бросить…

Остатки батальона и сотни укрылись в распадке, дно которого покрывал глубокий снег.

Ковзик послал взвод на рекогносцировку.

– Это, наверное, последняя сопка из гряды. Мы-то шли сюда по равнине, – делился он знанием местности с комбатом. Чёрт знает, куда занесло, – наблюдал, как солдаты и казаки роют в снегу ямки и укладываются в них.

Чубатый казак, расковыряв сугроб до самой земли, разложил костёр.

– Сейчас, ваши благородия, чайком побалуемся… Ежели заварки, конечно, дадите. Снег для воды мой, заварка – ваша, – накладывал в чайник снег.

Рубанов залюбовался окружающими распадок соснами, ветви которых гнулись от нависшего на них снега: «Если заорать – эхо до самого Мукдена дойдёт, – мелькнула в голове ребяческая мысль. – А комбат прикажет расстрелять», – увидел скачущий к ним разъезд.

– На равнине японцы, – доложил командовавший разъездом старший урядник.

– Дорога одна – обойти их по сопке, – указал вверх, на величественный зимний лес, комбат, обращаясь, в основном, к Ковзику. – Ночью пойдём, -решил он. – Метель здесь переждём, люди и так намаялись… Пусть отдохнут. Вы с нами, господа? – глянул на подъесаула.

Тот надолго задумался.

– Одни не пройдём, к тому же у половины казаков лошадей поубивало.

– Как так? – удивился пехотный подполковник. – Специально по лошадям, что ли, японцы стреляли.

– Никак нет, ваше благородие, – встрял в разговор чубастый казак в съехавшей на ухо папахе. – Лежачими лошадями прикрылись и отстреливались, – скрипнул зубами, вспомнив своего рысака.

«Никакой дисциплины у этих казаков», – пожевал губы комбат, но ничего не сказал.

– А склон сопки льдом покрыт, – негромко произнёс Кусков.

– Чего? – переспросил Фигнер.

– Вершина сопки обледенела, – на повышенных тонах пояснил партизану. – Обратно и скатимся как в детстве на санках.

– Потише, господин вольноопределяющийся, – сделал замечание пехотный офицер. – Враг рядом, а вы кричите.

– Услышит он при таком ветре, – стал спорить с ним Кусков.

«Никакой дисциплины», – махнув рукой, пошёл к своим солдатам комбат.

– Это безумие… Ночью лезть через гору, – бурчал Фигнер. – И лошадей бросить пришлось.

– Господин Фигнер, партизанские тропы – ваша стихия, – с трудом бредя по всё сужающейся тропе и глубоко проваливаясь в снег, пытался шутить Рубанов. – Ваш предок внимания бы не обратил на такие пустяки, как обледенелый склон или сломанная нога. Влез бы на одном дыхании.

Утром спустились с горы и немного отдохнули, определяя на слух, в какой стороне раздаётся стрельба.

– Ну вот, Альпы пересекли и гномов не видно, – вошёл в прекрасное расположение духа Фигнер, продолжив после короткой стоянки поход.

– Зато из кавалеристов превратились в пехоту, – ворчал Кусков, подвернувший во время перехода ногу. – Пора бы и привал сделать, – не слишком вежливо обратился к пехотному офицеру.

«Не дисциплина, а чёрт те что», – обиженно засопел подполковник, в сердцах протащив отряд ещё несколько вёрст до брошенной китайской деревушки.

Выставив посты, отдохнули, подкрепившись сухарями, и двинулись дальше, обходя большие деревни, пока не услышали впереди винтовочные выстрелы и не нарвались на полк японских солдат, штурмующих занятое русскими селение.

Не ожидавшие нападения с тыла, японцы были разбиты, и потеряли два пулемёта с боекомплектом.

Соединившись со своими, расположились отдыхать в полуразрушенных фанзах, отрядив чуть не треть живой силы на окраину деревни, где оказались практически нетронутые склады.

– Берите, сколько в силах унести. Пришёл приказ отступать, предварительно уничтожив имущество, – удивлял всех щедростью интендантский офицер.

– Лошадей нет, – страдал казак с папахой на ухе. – Овёс, горы сена и всё сожгут, – набрал муки, риса и мешок сухарей.

– И как всё это потащишь? – изумился Рубанов, с аппетитом грызя сухарь и безразлично глядя то на набитые припасами мешки, то на голые ветви деревьев.

– С вами пойдём, – сидя в фанзе, пили чай с сухарями Ковзик и комбат. – Мищенковский отряд распался, и ваш полк легче найти, чем штаб нашей несуществующей Урало-Забайкальской дивизии. А там видно будет… Может, к Ренненкампфу присоединят. Совершеннейший бардак и неразбериха в армии…

«Кто бы говорил, – осудил подъесаула с его воинством комбат. – На себя бы поглядели, а то – никакой дисциплины-ы», – мысленно поёрничал он.

На рассвете следующего дня остатки батальона мокшанцев воссоединились с полком.

Бои шли уже под самым Мукденом.

– Разрешите представиться, господин полковник – подъесаул Ковзик из отряда генерала Мищенко… А это мои офицеры. Доложите о нас в дивизию, а пока разрешите остаться с вами.

– Командир Двести четырнадцатого Мокшанского полка Побыванец Павел Петрович, – протянул руку подъесаулу, оправив потом окладистую бороду. – Прошу вас представить список личного состава и рапорт о проделанном походе. Русская армия отходит, а мы вошли в состав арьергарда и прикрываем отступление войск из Мукдена, – отпустил офицеров.

Не успели расположиться и оглядеться, как начался бой.

Подошедшие к японцам подкрепления сначала открыли бешеный артиллерийский огонь, а потом пошли в атаку.

Казаки наравне с пехотой сидели в окопах, отстреливаясь от врага.

– Боезапас кончается, господин полковник, – увидел командира полка Ковзик.

– Получен приказ отходить… Патроны взять негде. Начнём пробиваться штыками. Знамя и оркестр – вперёд! – выпрямился во весь рост под несмолкающим обстрелом и разрывами шимоз. – Где капельмейстер? Илья Алексеевич, голубчик, строй своих музыкантов рядом с полковым знаменем. В штыковую, братцы, за мной, – повёл полк в последнюю атаку, не обращая внимания на разрывы снарядов и свист пуль.

Музыканты заиграли марш полка.

– Казаки, братишки, вперёд, – повёл три десятка оставшихся в строю казаков в штыковую атаку Ковзик.

«Так и Аким когда-то с полком пробивался, а теперь мне пришлось», – хрипя пересохшей глоткой «ура», отбивался от наседавших японцев подобранной винтовкой с примкнутым штыком Глеб. – Кусков, не отставай, – махнул рукой другу.

«Полковник уби-и-т», – услышал крики мокшанцев.

Разъярённые пехотинцы потеряли уже ту мысленную грань, что разделяет жизнь и смерть… Были они… И был враг, которого следует уничтожить. А оркестр вдруг заиграл вальс «Ожидание». Уже даже не оркестр, а семь оставшихся музыкантов. Не боевой марш, а лирический вальс… Голос из прошлой жизни… Где остались любимые… Дом… Семья…

И чтоб вновь увидеть всё это надо УБИВАТЬ…

И убивали… Яростно… Безжалостно…

Разум не боялся смерти… Разум в эти минуты хотел убивать… И хотел жить… ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ… И вальс «Ожидание…».

В музыке звучала надежда… Звучала жизнь…

Глеб вспомнил Натали… Её жёлтые глаза… И чтоб увидеть их ещё раз хрипел что-то неразборчивое… Как и другие. Без устали круша штыком человечью плоть… Плоть ненавистного врага…Он полностью познал – что такое ненависть… Что такое – жизнь… И что такое – смерть…

Японцы, столкнувшись с яростным безумием, вначале растерялись, потом стали отходить и, наконец, побежали.

Полк пробился из окружения.

Японцы не решились преследовать этих окровавленных, обезумевших людей, умиравших и убивавших под томные звуки какого-то русского вальса…

– Кусков, живой? – постепенно начал приходить в себя Глеб. – А где Ковзик? – осёкся, увидев как тот, шатаясь от напряжения, тащил на плечах Фигнера. – Давай помогу. Он ранен?

– Уйди! Сам справлюсь..,– с трудом переставляя ноги, нёс на себе товарища, голова которого безвольно моталась на расслабленной шее, а открытые глаза глядели уже в пустую бесконечность…

И то ли здесь, на земле.., в густом сером дыму, то ли где-то там, в небе, в синей его выси, Глеб услышал звуки вальса. А может, он звучал у него в голове… Или в сердце… Или в напряжённых нервах…

Мандаринскую дорогу запрудили отступающие войска и обозы.

Скинув с артиллерийской запряжки, которую катили шесть коней-тяжеловесов, какие-то вещи, Ковзик устроил на ней тело погибшего друга, и, держа в руке наган с пустым барабаном, мрачно шёл рядом, не обращая внимания на шум, гам, сутолоку, ругань и крики повозочных.

По мёрзлой, с вытоптанным снегом земле, с краю дороги, потоком текла пехота. В стороне от них, на измотанных тощих лошадях, безо всякого строя, шли эскадроны и сотни.

Следом за артиллерийской упряжкой, чуть позади Ковзика, цепляясь ногами за камни и выбоины, брели Рубанов с Кусковым.

Глеб, сжав зубы, наблюдал, как подъесаул заботливо поправляет одеяло, коим укрыл друга. И вдруг увидел повозку с намалёванным красным крестом, и на ней Натали.

Сначала подумал, что это морок: «Не можем мы вот так неожиданно встретиться?!» А в голове вдруг раздались звуки вальса, что выдувал духовой оркестр из семи музыкантов.

Натали, как ему показалось – нереально плавно и замедленно выбралась из повозки и, глядя сухими, воспалёнными от бессонницы глазами, как-то неуверенно побежала к артиллерийской упряжке с укрытым одеялом телом.

– Ранен? – ровным, безмерно уставшим голосом спросила у Глеба, не выказав удивления от встречи.

И на отрицательное покачивание головой, с дрожью произнесла:

– Кто? – Хотя и сама уже догадалась, видя оставшихся в живых казаков.

– Димка Фигнер, – зашмыгал носом Кусков.

Подойдя к убитому, Натали жалостливо погладила давно остывшее тело.

Ковзик не обратил на неё внимания, как не обращал внимания на грохот и шум, будто на всей дороге были только он и его погибший друг.

Скрывая даже от себя неуместную в данный момент радость, Глеб осторожно взял Натали под локоток и немного отстал от артиллерийской упряжки.

Растерявшись и не зная с чего начать разговор, вспомнил о собаке.

– Натали, что-то я не вижу Ильму? – с удовольствием ощутил у засаленного своего полушубка женскую руку, подумав, что жизнь продолжается, если рядом любимая девушка. В том и заключается парадокс, что именно за это чувство он и убивал под звуки вальса «Ожидание».

«Как они с Акимом в первую встречу всегда оригинально одеты», – покосилась на драные сапоги и с вылезшим мехом папаху. – Ильма поймала зайца и пошла на кухню, распорядиться, чтоб приготовили: «Боже, что я говорю… Или просто счастлива его видеть?» – Я её отмыла после пребывания в вашем полку и откормила… Не узнаешь псину, – затараторила, отчего-то тоже застеснявшись… – У меня раненый на подводе, мне пора, – с некоторым усилием высвободила руку. – Позже увидимся, – помахала обернувшемуся к ним Кускову и пошла к санитарной двуколке.

– Японовская земля… То – яма, то – канава, – морщась от боли, встретил её раненый. – Сестричка, дай попить, – попросил её.

Держа кружку у губ раненого, она подумала, что при встрече с Глебом сердце так не колотится, как при встрече с Акимом.

Не долечившийся от ран генерал Мищенко вновь вступил в командование Западным конным отрядом, с трудом формируя боевую единицу из полков, разбросанных по всему Маньчжурскому фронту.

И тут пришла новость, что в далёком Петербурге император собрал военный совет из генералов: Драгомирова, Гродекова, Роопа для решения вопроса о командующем.

– Тон задал Драгомиров, – в деталях, словно сам там присутствовал, рассказывал окружившим его офицерам Кусков. – Я не люблю куропатку под сахаром, – заявил императору и генералам Михаил Иванович. Монарх, зная эксцентричную натуру своего генерал-адьютанта, посмеялся и снял Куропаткина с должности, поставив вместо него папашу Линевича.

– Променяли шило на мыло, – пришли к выводу офицеры.

Русская армия остановилась на Сипингайской позиции.

Тело подъесаула Дмитрия Серафимовича Фигнера друзья предали земле на харбинском кладбище.

В апреле русские войска полностью восстановились и были готовы к новым боям.

Из России составы каждодневно везли подкрепления и вооружение.

– Да подумаешь, Ляоян с Мукденом потеряли и лесные концессии на реке Ялу, – философствовал начитанный Кусков. – В 1812 году Москву оставили, а француза всё равно победили. Кутузов в таких же годах был, как и Линевич… Но голова работала…

– Может и Линевичу следует глаз выбить, на пользу отечеству, – высказал своё видение будущей победы Глеб.

– Но-но, Рубанов, не забывайтесь. Вокруг вас не одни студенты, но и верные воины царя-батюшки, – сделал ему выговор Ковзик, начавший приходить в себя после гибели друга. – Сипингайская позиция для Линевича – то же, что Тарутинский лагерь для Кутузова. Отъедимся, отоспимся и в бой.

– Как бы так не получилось, что только отъедимся-отоспимся, – возразил Кусков, покрутив анненский темляк на шашке.

– Вам, господин бывший студент, царь клюкву пожаловал, чтоб от кислоты челюсти свело и говорить не хотелось, ан нет… Несёте бог весть чего…

– Это оттого, что третью степень хочется, – погладил новенький орден на груди Рубанов. – Осталось Владимира получить – и брата догоню, – вывернув шею, с гордостью оглядел три звёздочки на погонах. – Сотником стал, что равно армейскому поручику.

– А вы, господин сотник, язвите оттого, что неприятель ваш любимый городок Бодун занял… Наслышаны про ваши похождения-с, – огрызнулся Кусков.

Сказать что-либо Ковзику не посмел.

– Бодун жалко, спору нет, – взгрустнул Глеб, но у нас ещё Харбин остался… А за ним Владивосток и все другие города по железнодорожной ветке транссибирского экспресса. Что-то нехорошо вы хихикаете, господин вольнопёр, – осудил он товарища.

– Это я сейчас вольнопёр, а вот подготовлюсь, сдам экзамены экстерном за Николаевское кавалерийское училище и корнетом стану, – вдохновился Кусков. – Вы поднатаскаете меня по некоторым дисциплинам, господин подъесаул? – обратился к Ковзику.

И на утвердительное кивание начальской головы поинтересовался:

– Господа! А была ли пощёчина генерала Самсонова генералу Ренненкампфу после Мукденского сражения? Казаки балагурят, что была.

– А вы слушайте их больше, мсье Кусков, – улыбнулся Рубанов. – Ещё ни то услышите.

– А что ещё? – затаил тот дыхание.

– Ну-у, что папашка Линевич укусил генерала Сахарова…

– Ага! Дёснами, – захохотал Кусков. – В это я не поверю.

– Пощёчины не было, но повздорили, – командирским басом завершил спор Ковзик. – За пощёчину дуэлью расплачиваются… В их судьбе так получается, что всю военную карьеру неподалёку друг от друга служат. Сначала в Ахтырском полку Александр Васильевич Самсонов служил, а в1895 году этот полк получил под командование Павел Карлович Ренненкампф. Сейчас он командует Забайкальской казачьей дивизией, а Самсонов – Сибирской. Из ахтырских гусар казаками стали… Чего им драться-то?

– Февральские и мартовские газеты пришли, – потряс толстенной кипой Глеб. – Пишут, что учреждён Совет Государственной Обороны. СГО, если коротко. Коллегиальный орган, в который вошли: военный министр и начальник генштаба. Морской министр и начальник морского генштаба. А возглавил Совет Обороны великий князь Николай Николаевич… Та-а-к. Что ещё интересного? В начале марта уволен с должности Лопухин.