Держава. Том 3

– Это что за фрукт? – удивился Ковзик.

– Полицейский чин, что прохлопал события девятого января.

– Да пёс с ним, что про нас-то пишут? – заинтересовался подъесаул.

– Сейчас найду. Вот, – развернул газету Рубанов: «В бою под Мукденом были окружены несколько рот 55-го пехотного Подольского полка. Командир полка полковник Васильев передал знамя ординарцам, чтоб вынесли его к своим. Роты прикрывали их отход. Погибли все. Васильева японцы подняли на штыки, но стяг не попал в руки врага».

– Молодцы подольцы, – похвалил полк Ковзик. – Мы вот тоже знамя пехотного полка вынесли, хоть бы кто написал об этом. Ну, что там ещё?

«При отступлении от Мукдена 1-й Восточно-Сибирский стрелковый полк вышел из боя с японцами в составе 3-х офицеров и 150 нижних чинов. Но сохранил знамя.

– А в Мокшанском полку сколько осталось? И никто не напишет… Обидно… Героически дрались, а в России о мокшанцах никто не узнает… И про Фигнера никто не вспомнит, – расстроился он.

– Бог узнает. У него там всё записано, – отложил газеты Глеб. – И мы всю жизнь будем помнить…

Наступила Пасха.

– Это ж надо? – возмущался Кусков. – Куриных яиц не достанешь, – оглядел аккуратные ряды палаток и коновязи в вётлах.

– Зато тепло, как у нас летом, – нашёл положительный штрих Рубанов, посмотрев в ультрамарин неба с белесыми облаками, и полюбовавшись потом ромашками в зелени травы: «Становлюсь лирическим, как старший брат. Я воин, а не поэт».

И тут запел соловей… На душе стало тепло и приятно…

– Господа! Христос Воскресе, – преподнёс друзьям по гранате капитана Лишина.

– Воистину Воскресе, – воскликнул Кусков, одарив товарищей фиолетовыми в крапинку перепелиными яичками. – У китайцев купил, – прояснил ситуацию. – Там ещё яйца куропатки были, но неприлично как-то… Сами понимаете… Командарм всё-таки.

– Чего же теперь, и куска сахара не съесть, коли генерал Сахаров штабом Маньчжурской армии руководил, – подбросил дарёное яичко Ковзик. – Ну а я вам дарю своё начальское – благодарю… В рифму получилось, – хохотнул подъесаул. – И по коробку спичек в придачу.

– День такой! На стихи тянет. А не могла бы ваша благодарность, Кирилл Фомич, выразиться как-то более весомо…

– Обоснуйте, уважаемый Глеб Максимович, – вновь подкинул яичко Ковзик и не поймал.

– Пока нет японских поползновений, не могли бы вы отпустить меня в лазарет, поздравить с Пасхальным днём одну особу, а вольнопёра в это время, обременить каким-нибудь делом…

– Это я могу, – искал в траве яичко Ковзик.

– Господин подъесаул, вы не находите, что приняли весьма неприличную позу во время разговора с людьми.

– Этой позой я выражаю своё отношение к студентам, – распрямился он, найдя, наконец, яичко. – Да идите, господин сотник, в свой лазарет, пока господин Кусков уставы учит.

– Какие на Пасху уставы? – взвыл вольнопёр.

– Избитая солдатская шутка, – успокоил его Ковзик, радуясь тишине, без стрельбы и взрывов, и наслаждаясь запахом травы, смешанного с дымом далёких костров полковых кухонь. И звон цикад, и пение соловья, и оживлённый говор казаков у колодца: «Что может быть приятнее мирного военного лагеря? Разве что – парад…».

Бредя по заросшей травой тропинке, Глеб прошёл обнесённую земляными стенами бедную китайскую деревушку, где на пыльной улице топтались местные жители в коротких штанах и широкополых соломенных шляпах.

Миновав зелёные посадки гаоляна и бобов, углубился в тополиную рощу, на поляне которой расположились палатки лазарета.

Мрачный трезвый санитар на вопрос о Натали тоскливо махнул рукой в сторону озера.

– Чего это с ним? – поинтересовался Глеб, наткнувшись у санитарных подвод на доктора.

– Спирт разлил! – обрадовано произнёс тот. – Пусть в праздник тверезым походит и узнает, что такое военный аскетизм.

Пробравшись сквозь низкорослый кустарник, у которого кончалась тропа, Глеб увидел озерцо в тени деревьев и у маленького, приятно журчащего родника, читающую Натали в сером холстяном платье с белым передником поверх него.

Платок лежал рядом на траве, открыв взору офицера прекрасную голову в обрамлении чёрных волос.

– Сестрица, Христос Воскресе! – преподнёс букет ромашек и три перепелиных крашеных яичка.

Лёгкий тёплый ветерок принёс откуда-то слабый запах горелой соломы и звук вальса «Ожидание» из далеко игравшего граммофона.

На другой берег прудика вышел китаец в синих коротких штанах и, зайдя по колено в воду, стал поить ушастого ослика, обмахиваясь конусной соломенной шляпой.

Глеба с Натали он не заметил.

Зачерпнув ладонью воду из родника и пригубив её, Натали легко поднялась, уронив с колен раскрытую книгу, и со словами: «Воистину Воскресе», – поцеловала офицера холодными и влажными от родниковой воды губами.

Но Глебу они показались горячими и сладкими.

– Всё-всё-всё, – коснувшись указательным пальцем его губ, уселась на примятую траву и подняла книгу.

А в душе у Рубанова звучала музыка… Даже не музыка, а какой-то трепетно-нежный мотив, то грустный, как прощальный журавлиный крик, то радостный, как песня жаворонка в синем небе. И почему-то виделась жёлтая роза на клавишах рояля…

И вновь полились звуки вальса. А рядом жёлтые глаза, смеющиеся губы, озерцо, родник и зелень травы с ромашками… «Боже, – подумал он, – вот так и начинается любовь…»

Китаец, напоив ослика, ушёл, и одни остались одни…

– Ну почему я учился играть на балалайке, а не на благородной гитаре, – воскликнул Глеб. – Сейчас бы исполнил песнь о любви.

– А что можно исполнить на балалайке? – подняла ладонь Натали, приглашая медленно летящую бабочку сесть на неё.

– Балалайка может разрушить пять пудов чеховской любви и привлечь вашего красноносого санитара. Кстати, он разлил спирт и, безмерно страдая, совершенно трезв, как и я, – отогнал пчелу, а заодно и красочную бабочку.

– Ну вот! – огорчилась Натали. – Вы испугали мою бабочку. Чтоб искупить вину, исполните что-нибудь балалаечное, – вздрогнула, услышав бодрый напев популярной маньчжурской песни:

Может завтра в эту пору

Нас на ружьях понесут,

И уж водки после боя

Нам понюхать не дадут…

– Как вашему санитару, – напрочь перечеркнул он лирический настрой.

– Вы не только бабочку, вы и меня напугали, – увидели во всю прыть несущуюся к ним Ильму.

– А что изволите читать, Наталья Константиновна? – потрепав псину, поинтересовался Глеб.

– Граф Сергей Рудольфович Игнатьев презентовал книгу рассказов Леонида Андреева, – повертела в руках томик. – К доктору недавно его друг приезжал, врач Вересаев, так они очень нелицеприятно отзывались о рассказе «Красный смех», – нашла нужную страницу.

– Никогда о таком авторе не слышал, – без интереса глянул на книгу Глеб, и для смеха продолжил: – Пушкина знаю, Лермонтова знаю, этого, как его, Гоголя, а Андреева не знаю… Это брат мой – знаток отечественной словесности, – не заметил, как дрогнула рука Натали, и она непроизвольно вздохнула. – Чем, интересно, эскулапам не понравился рассказ?

– Повежливее, господин казак, с господами врачами, – улыбнулась девушка, отбросив мысли об Акиме. – Как поведал потом доктор, его друг раскритиковал андреевский «шедевр», повествующий о дурацком смехе, присутствующем у воевавшего с японцами в Маньчжурской армии офицера.

– Эх-ма! И у меня иногда дурацкий смех пробивается, – опешил Глеб.

– У вас не такой. У вас от наивности души, а у героя рассказа от истрёпанных нервов, вызванных испугом от боёв.

– По Андрееву выходит, что и бабочка, которую я напугал, сейчас летает и ржёт…

– Ход мыслей достоин учёного-ботаника, но не совсем. Вересаев, видимо, хороший психолог. По его словам, упущена из виду самая странная и самая спасительная особенность человек – способность ко всему привыкать. Это произведение художника-неврастеника, больно и страстно переживающего войну через газетные корреспонденции о ней. Из газет-то он и узнал, что у нас тут очень жарко, в сравнении с Петербургом, и к тому же стреляют…

            * * *

В Петербурге тоже стреляли…

Неразлучные как братья Шотман с Северьяновым, покинув конспиративную квартиру на Литейном, ехали в «дымопарке» за Невскую заставу, где назначили занятия с обуховцами и александровцами. Кубической формы небольшой паровозик нещадно дымил, особенно старательно отравляя пассажиров первого из четырёх красновато-бежевых вагонов, где и расположились революционеры.

– Все собрались? – умывшись с дороги, жёстко глянул на молодых рабочих Шотман. – Тогда начнём. Сначала теория. Вы знаете, что перемирие с царской властью после девятого января невозможно, о чём ясно высказались делегаты только что прошедшего в Лондоне Третьего Съезда РСДРП. Меньшевики в это время провели свою гнилую партконференцию в Женеве, на которой присутствовали всего семь партийных организаций. А нас уже восемь тысяч, – оглядел внимательно слушающих его рабочих. – Но у царя много сторонников. В газетах пропечатали, что на Пасху Николай христосовался в течение часа с придворными служителями… Почти шестьсот человек. А на следующий день в Большой галерее Зимнего дворца христосовался со свитой и охраной – ещё девятьсот человек. Эти все будут за него. А мы, пока он целуется, будем заниматься делом… Большевики поставили задачу сплочения левых сил по принципу: «Врозь идти, вместе бить». И считают, что союзником пролетариата может быть только крестьянство. После свержения царизма и всех, кто с ним лобызался, власть должна перейти к временному революционному правительству, призванному созвать Учредительное собрание. Также в резолюции съезда рекомендованы совместные действия с эсерами, при сохранении, конечно, идейной и организационной самостоятельности нашей партии.

– А вот меньшевики, – взял слово Северьянов,– считают, что не мы, рабочие, а либеральная буржуазия должна взять власть в свои белы рученьки.., – рассмешил пролетариев. – Так что если на горизонте появится этот женевский Муев, гоните его обратно в Женеву… Ведь они там до чего договорились? Будто у пролетариата недостаточный уровень организованности и сознательности, вот и разубедите его в этом, организованно и дружно шуранов пинками с завода, когда придёт агитировать за буржуазию и интеллигенцию.., про которую известный писатель Чехов сказал: » Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную…». А Владимир Ильич назвал её просто – гнилой.., – подождал, когда народ отсмеётся, просморкается, прокашляется и продолжил: – Основная цель нашей боевой дружины – к моменту выступления уметь обращаться с оружием. Как мне ребята сказали, в паровозоремонтном цехе Александровского завода чуть не в открытую куют ножи, кинжалы, пики, отливают кастеты и металлические прутья… Это хорошо, но мало. Потому-то партия на деньги сочувствующего нам буржуя Морозова, писателя Горького и других попутчиков, закупает стрелковое оружие в Финляндии и небольшими партиями доставляет сюда, – вытащил из кармана наган и на глазах боевиков снарядил патронами барабан. – А сейчас, друзья, пойдёмте на наше место за железной дорогой, рядом с болотом, и поупражняемся в стрельбе.

– Когда вступим в дело, – шагая среди дружинников, учил молодёжь Шотман, – не палите в белый свет, как в копеечку… Врага следует выцеливать. Берегите патроны. На бегу лучше не стрелять. Остановитесь и прицельтесь. И старайтесь выстрелить первыми. Как только увидите офицера – валите его, а потом открывайте огонь по солдатам или полиции.

– Солдаты, может и убягут, а вот казаки в сякунд до нас долятят…

– Орловский? – улыбнулся Северьянов, разглядывая чем-то похожего на него, курносого и конопатого парня.

– Оттеда! – не стал отпираться дружинник.

– Дришенко, под твоё начало его отдаю. Поставь у болота сторожить, пока в стрельбе тренируемся.

– Чичас! – чему-то обрадовался Гераська. – Как зовут?

– Някалай!

– Гы-гы! Бяда с тобой, – миролюбиво передразнил парня, с уважением оценив широкие плечи и мощные лапищи. – Сколь годов-то?

– Восямнадцать.

– Гы-гы! Някалай, а правду люди говорят, что орловцы смятану в мяшках нясут?

– Что нясут, то нясут, – не стал отказываться от сметаны парень, нисколько не обидевшись на старшего товарища.

– Герасим, – протянул ему руку Дришенко и гыгыкнул, услышав:

– Понял, чо Гярасим…

– Стой тут, якалка, а как чужих заметишь, солдат особенно, к нам беги.

– Прибягу! – согласно покивал молодой рабочий.

Не успели дружинники расстрелять по царскому портрету, служившему мишенью, весь боезапас, как услыхали неподалёку:

– Бяда-а! Бяда-а! Солдаты бягут, – увидели машущего руками конопатого Николая.

– Наверное, в Зимнем дворце услышали, – хмыкнул Шотман, убирая в карман револьвер. – Уходим, ребята. А ты, Дришенко, постепенно обучай орловца, – побежал вслед за рабочими по хлипким сгнившим доскам в глубь болота, с удивлением заметив, как орловец шустро обогнал его, брызгая грязью из-под трухлявых досок.

– Силён рысак! – пыхтел сзади Дришенко.

– Ребята, через перелесок, в огороды бегите, а там и дома предместья начинаются, затихаритесь у кого, – хлюпая башмаками, замедлил бег Шотман. – Давай, Гераська, часть досок с тропы разбросаем, – достав револьвер, выпустил остаток обоймы в мелькнувшую белую гимнастёрку с красными погонами и улыбнулся, услышав болезненный вскрик. – Получил, орясина, вишнёвую косточку в брюхо, – споро раскидывал за собой грязные доски и жерди.

Аким, держа под руку Ольгу, стоял у бордюра питерской мостовой, намереваясь перейти на другую сторону.

Извозчика они отпустили, решив прогуляться и подышать пряным воздухом тёплого майского дня.

– Мадемуазель, как полагаете, к вечеру перейдём мостовую или тут заночуем? – улыбнулся даме, получив ответную улыбку.

Рядом с ними по брусчатке проносились одноконные и пароконные экипажи. Рыча моторами, пыхали дымом входящие в моду авто и, цокая копытами, ехали двухколёсные открытые экипажи без кучера, с одним седоком, называвшиеся весьма точно – «эгоистки».

– Чуть шею не вывернул, эгоист, на вас, сударыня, заглядевшись, – прижал руку дамы к белому кителю. – Вы действительно выглядите весьма элегантно в этом тёмно-синем жакете с модной, чуть расширяющейся к низу юбкой, будто прибыли из Парижа, а не Рубановки, – вновь потискал локоток.

– А все эти глазастые шофёры в сдвинутых на лоб очках и кепочках «здравствуй-прощай» не знают, что совсем недавно, в забытой богом деревне, вы сами, без парикмахера завивали волосы щипцами и «притирались»… Мадам Светозарская учит, что говорить «красились» – не этично, – получил локотком в бок и замолчал.

– Давайте, сударь, закроем глаза и перебежим на другую сторону, – смеясь, предложила Ольга.

– Опасно. Могут задавить, – вновь потискал локоток Аким.

– Не менее опасно, чем стоять здесь. Потому что я могу вас убить, – смело повела его по брусчатке мостовой. – Ну, вот видите, господин поручик, перешли.

– На войне не так страшно было, – улыбаясь, поцеловал её в щёку. – О-о! Выставка общества любителей комнатных растений и аквариумов. Зайдём? Я обязан купить мама экзотических рыб и герань.

– Тогда уж лучше зайти в парфюмерный магазин товарищества «Брокар и К°», – хихикнула Ольга. – И купить мама духи. Видишь, на рекламном плакате прекрасная женщина в шляпе и воздушном белом платье прижимает к сердцу цветы…

Во-первых, не к сердцу, а к груди. Во-вторых, ей бы больше подошёл синий жакет. В-третьих, если бы нас увидел полковник Ряснянский, то попенял бы мне в портретном зале полка, почему я шляюсь по Питеру пешком, а не езжу в экипаже… Нарушая этим гвардейские заповеди. А как бы хотелось пригласить вас в пристанционный буфет и угостить водочкой с пивом…

– Может, лучше в ресторан? – улыбнулась в ответ Ольга.

– А пойдём вечером в Буфф?! – каким-то своим мыслям обрадовался Аким. – Вот уж повеселимся на славу…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Фейерверкер. Унтер-офицерский чин в артиллерии.

2

Так спокон века в Павловском полку назывался солдат, прислуживающий фельдфебелю.

3

Так в Петербурге называли парикмахеров.