Держава. Том 3

Прочла это и Александра Фёдоровна.

«Николай Кровавый.., – внутренне возмутилась она. – Да он даже маникюр запрещает мне делать: Пальцы как в крови, говорит… Крови человеческой не переносит и вдруг – Кровавый…»

Лондонская «Таймс» 11 января напечатала: «Теперь уже почти выяснено, что русское правительство нарочно предоставило движению развернуться, чтобы потом сразу дать кровавый урок. Николай Второй, как государь, не только пал, но и пал позорным образом».

А политический деятель Великобритании Рамсей Макдональд, в скором времени министр труда, назвал Николая человеком «запятнавшим себя кровью» и «примитивным убийцей».

Демократические депутаты в парламентах Италии, Франции, Германии заклеймили позором кровавый режим, собирая у российских посольств своих сторонников, идущих под лозунгом «Долой царизм!»

В 1916 году Николай Второй узнал, как лихо английское правительство подавило Дублинское восстание, возникшее во время войны. Не мудрствуя лукаво, подогнали к городу боевые корабли и из пушек стреляли по восставшим.., уничтожив в несколько раз больше народа, чем 9-го января в Петербурге. И ничего… Никаких криков о кровавом английском режиме… И никого за это не отправили в отставку. И никто материально не поддержал, как в России, пострадавшие семьи… Расстреляли-то в королевско-парламентской Англии, а не царской России.

Особенно большой отклик события 9-го января вызвали в еврейской среде.

Бобинчик-Рабинович, уплетая некошерную, но такую вкусную пищу, на чём свет стоит, материл царских сатрапов во главе с Николаем.

– Хаим, завтра идём поднимать местечковых евреев на забастовку. Товарищ Вольф-Кремер поручил созданному нами боевому отряду обеспечить её массовость, – обгладывал куриную ножку, запивая вином. – Велено обходить заводы и фабрики, а также мелкие мастерские, призывая прекратить работу.

– А если не прекратят? – поинтересовался Хаим, зная уже ответ.

– Нам не впервой, – раздухарился Бобинчик-Рабинович. – Лупцуй хозяев производств и несогласных бросить работу. Скажем ребятам, пусть смело выпускают пар из котлов на заводах, снимают приводные ремни механизмов.

А товарищ Ицхак напечатает листовки, призывающие к забастовке.

– Ты не учи, что мне делать, – разозлился Ицхак: «Во свиноед! Уже мной руководит».

В официальном сообщении, составленном по сведениям из больниц,

в чёрном квадрате поместили цифры пострадавших: 130 убитых и 299 раненых.

Тяжело перенёсший воскресные события Николай взял себя в руки, решив, что власть не должна капитулировать под давлением руководимой революционерами толпы, и согласиться на явно невыполнимые требования.

К тому же во время войны: «А пока следует усилить власть, придав ей даже диктаторские функции».

Не откладывая в долгий ящик, уже 11 января вызвал в Царское Село генерала Трепова, коего знал по отзывам Московского генерал-губернатора – как прекрасного обер-полицмейстера, и назначил его генерал-губернатором Петербурга.

Своим указом вручил ему неограниченные права в деле «охранения государственного порядка и общественной безопасности».

К вечеру этого дня из Парижа от латино-славянского агентства генерала Череп-Спиридовича в Россию пришло сообщение, что японцы открыто гордятся волнениями, вызванными усилиями их агентов и розданными деньгами.

Как выяснила разведка – Акаши, за американские доллары, на корню скупил все революционные партии и они плясали под его японскую дудку.

Узнав о назначении Трепова, окружение Гапона, в том числе и Горький, стали уговаривать его покинуть Россию, сохранив свою жизнь для будущей революции.

«Может – язвят? – сомневался расстрига, слушая писателя, который, окая, убеждал его:

– Уезжайте. Вы необходимы для революции. А мы пока подготовим восстание.

– Георгий, – увещевал бывшего попа Рутенберг, – все отделы Собрания с десятого января закрыты и начались повальные аресты «неблагонадёжных». Так нас в полиции теперь называют. Я уже договорился с владельцем одного имения под Петербургом. Сегодня едем к нему. Завтра тебе привезут заграничный паспорт и переправят в Финляндию, а затем в Швецию.

Паспорт привёз лично Савинков. Но оказалось, что Гапон, не дождавшись Рутенберга, исхитрился сбежать за границу без документов.

Николай, через несколько дней прочтя запись, что внёс в дневник после посещения Мирского: «9 января. Воскресенье. Тяжёлый день. В Петербурге произошли серьёзные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города. Было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело…» – решил помочь семьям пострадавших, и из своих средств выделил 50 тысяч рублей.

Узнав об этом, фабриканты и заводчики Петербурга тоже решили «озаботиться» о них. Собравшись, решили, что рабочие были вовлечены в беспорядки внешними силами, поэтому не станем искать на производствах зачинщиков забастовки и наказывать за прогулы не будем. Также надумали создать фонд помощи пострадавшим, внеся в него по 20 копеек от численности рабочих на своих предприятиях.

«Ну, уж если заводчики раскошелились, то и нам жидиться не к лицу», – решили в Петербургской городской думе и ассигновали на пособия пострадавшим 25 тысяч рублей.

Тёзка Гапона Георгий Рубанов кучу денег извёл на извозчиков.

Отважно разъезжая по Петербургу, он отмечал в блокноте следы стрельбы и погромов, усердно записывая впечатления извозчиков и студентов, коих за свой счёт иногда развозил по домам.

«Вечером 9-го на Невском царило оживление. Гуляющая публика фланировала по проспекту, совершенно наплевав на все предупреждения об опасности», – занёс в блокнот первую запись.

Разинув рот, народ с удовольствием глазел на дворец великого князя Сергея Александровича, который радовал сердца либералов выбитыми окна- ми.

– Все зеркальные стёкла со стороны Фонтанки и три с Невского расколошматили, – просветил профессора извозчик, проезжая мимо дворца. – Поленьями жарили… Да стёкла какие крепкие – р-раз, р-раз по ём, а оно всё цело, – расстроился рассказчик. – За камни браться пришлось… Я тоже немного подсобил, – скромно сообщил он. – Газетный киоск, что супротив Казанского собора и окна в кондитерской Бормана, разохотившись и для сугрева, расколотили вдребезги…

«Внёс увесистой булыгой свою лепту в дело освобождения труда от эксплуатации», – закончил стержневой очерк Рубанов.

– Останови-ка мил человек, – велел Георгий Акимович. – Гляну, чего публика собралась, – выбрался из саней у дома Строгановых возле Полицейского моста.

Оказалось, что прохожие, половину из которых составляли «дамы и разных сортов девицы», как записал в блокноте, разглядывали следы от пуль, белевшие выбоинами на тёмно-коричневом фоне стены.

Но вволю поглазеть толпе помешал проезжавший мимо патруль конных городовых.

– Чего встали?! – начали они расталкивать зевак крупами коней, услаждаясь руганью и воплями «разных сортов девиц». – Осади на панель… Там ваше место, – насмешливо советовали им.

Одна из разносортных дам, визжа что-то скабрезное, метнула в полицейского офицера плюшевой муфтой, сбив с его головы высокий, пирожком, головной убор, увенчанный чёрным султанчиком.

Ловко спрыгнув на землю, офицер не сильно, но обидно, хлестнул девицу нагайкой по заднему месту, круто топорщившемуся из-под короткой, на ватине, кофты, благодаря подшитой под юбку удлинённой подушечке.

Стоявший рядом приказчик радостно загоготал, а студент что есть мочи завопил: «Опричники-и».

– Фараоново племя-я! – поддержал его приятель.

Получившая по подушечке проститутка звонко выводила гласную букву «А».

«Один студиоз, судя по тёмно-зелёной шинели с синим кантом на наплечниках и золотыми пуговицами с орлом – из моего университета. Другой – в чёрной шинели с серебряными пуговицами и наплечниками с зелёным кантом и вензелем Александра Первого на них – из института инженеров путей сообщения. Вот и чёрная фуражка, что с него городовой сшиб, с эмблемой топора и якоря на кокарде… Да что это со мной? Старшему брату уподобился с формой одежды», – наблюдал, как спешившийся городовой погнался за убегающим студентом-путейцем, но плюнув, вернулся назад.

Толпа быстро рассеялась.

«Богу тоже надо развлекаться, вот он и создал человека», – усевшись в сани, стал записывать в блокнот: «Возле Полицейского моста полуэскадрон конной полиции напал на мирно гуляющую публику, состоящую в большинстве из женщин и детей, начав рубить её шашками. Когда один из присутствующих студентов вырвался из лап опричников и стал убегать, городовой догнал его и рубанул шашкой по голове, воскликнув при этом: «Бей их! Они нам с утра надоели!» А портниху Б…» – нет, буква «Б» может дать нехороший намёк, переправил на «А»: « …у дома Строгоновых озверевший офицер ударил нагайкой по лбу, выбив глаз, отчего теперь ей будет трудно зарабатывать честным трудом на хлеб насущный, и она вполне может ступить на скользкий путь проституции…», но подумав, последнее предложение вычеркнул.

Набрав информации, через несколько дней решил навестить Шамизона. Лиза напросилась ехать с ним.

– Дома всё время сижу, – надула тонкие губы и, глянув в зеркало, отвела с виска выбившуюся из причёски светлую прядку волос.

«Надутые губы ей больше идут. Красивая барышня выросла», – с любовью оценил дочь.

– Ну что ж. Собирайся, коли надумала, – дал согласие.

Квартира Абрама Самуиловича Шамизона напоминала растревоженное осиное гнездо.

– А вот и наш пг-гофессог,– возбуждённо закартавил хозяин, – с доней своей ненаглядной, – сгорбатившись буквой «Г», слюняво чмокнул руку девушки.

«Как мухи на варенье кинулись», – скрыл усмешку, подёргав щекой якобы от нервов Рубанов, глядя, как выстроились в очередь лобызать ручку дочке юные: Шамизон, Шпеер и Муев.

– Знакомьтесь, уважаемый Геоггий Акимович, – суетился Шамизон, усаживая гостей за стол. – Господа: Г-гузенбег-г…

«Значит – Грузенберг», – перевёл на литературный русский фамилию Рубанов.

– Люстик, – с облегчением вздохнул Шамизон. – Пассовег-г: «Опять эта «Г» на конце», – расстроился он. – Слонимский: «Хорошая фамилия» – Винавег-г… Знаком вам ещё по «Бюг-го защиты Евггеев: «Чего-то заикаться на букве «Г» начал». – А тепегь эти известные столичные, – хотел произнести: «присяжные поверенные», но сказал, – адвокаты на общем собгании обгазовали: «Хоть заикаться перестал», – независимую комиссию, чтоб газобгаться в случившейся тгагедии. Назвали её «анкетной» комиссией, так как пговедут анкетигование участников известных событий девятого янвагя…

– Гастгела! Называй вещи своими именами, Абгам, – выронил из глаза монокль папаша Шпеер.

– Я, можно сказать, тоже провёл анкетирование, – вытащил из кармана исписанный блокнот Георгий Акимович. – Сейчас оглашу показания свидетелей, господа. Вот, например: 11 января, около 5 часов дня студент университета Рудницкий шёл со своей квартирной хозяйкой Лаптевой по Большому проспекту. Никакой толпы не было. Шли редкие прохожие. Навстречу из-за угла выехал взвод улан. Студент прижался к стене, но несколько кавалеристов выехали на тротуар и закричали: «Бей их всех!» Студент попытался бежать, но спешившиеся уланы догнали его…

– И изрубили шашками, – записывал карандашом в свой блокнот показания Рубанова курчавый присяжный поверенный. – А домохозяйку, как её?.. – защёлкал тонкими пальцами, выжидательно глядя на профессора.

– Лаптева, – подсказал тот.

– Ага! Её взвод улан изнасиловал, – обрадовался Шпеер.

– Нет! Зачем барыньке столько удовольствия, – хохотнул один из адвокатов. – Её просто ударили шашкой.

– Господа! – призвал развеселившуюся комиссию к порядку Винавер. – Давайте будем серьёзнее. Ведь в этой бойне пострадали и евреи. Что там у вас далее? – заинтересованно глянул на Рубанова увеличенными от линз очков глазами.

«Словно филин», – опять подёргал щекой Георгий Акимович:

– Один купец рассказал… Я к нему блокнот с карандашом зашёл купить. Что видел из дверей своей лавки, как казаки остановили конку, всех из неё выгнали…

– Пинками и прикладами винтовок, – подсказал Люстик.

– Пусть будет так, – кивнул головой Рубанов и продолжил: – И стали полосовать шашками студента. Купец вышел заступиться, но получил шашкой по голове.

– А штыком в живот, – внёс долю садизма в лирическое описание события Грузенберг.

– Беднягу повалили в снег…

– Лаптеву? – вновь выронил монокль Шпеер.

– Это уже за купца гассказ, – разочаровал товарища Шамизон, пригубив коньяк.

– Купец вскочил на ноги, – вдохновенно читал запись Рубанов, не обращая внимания на комментарии, – … и забежал в лавку. За ним ворвались четверо солдат…

– И столкнулись в спальне с его женой…

– Ну скажи мне, Шпеег, откуда в магазине спальня? – остудил воображение друга Шамизон.

– Ну тогда в кладовке, – не сдавался тот.

Присяжные поверенные осуждающе покачали головами, а Рубанов продолжил:

– Купец спрятался, и солдаты его не нашли.

– Так не пойдёт, – возмутился Пассовер. – Ещё как нашли…

– Вместе с женой, – успел вставить Шпеер, доставая из рюмки с коньяком монокль.

– … И изрубили, – закруглил мысль адвокат, не слушая хлопчатобумажного фабриканта.

– В общем, господа, случаев немотивированных нападений очень много, – захлопнул блокнот Рубанов и по памяти доложил: – Степана Жданова, вышедшего за кипятком на четырнадцатой линии Васильевского острова, ранили выстрелом в нижнюю челюсть; рабочего Павла Борового, стоявшего возле своего дома на одиннадцатой линии, казаки ударили нагайкой по глазу и прикладом по голове…

«Евреев среди жертв нападения нет», – обрадовался Шамизон и поднялся с рюмкой в руке из-за стола.

– Господа! Помянем жегтв кговавого цагского гежима, – предложил весьма уместный тост.

– Долой царизм! – поддержал его Муев, с любовью глянув на профессорскую дочку, всё не решаясь позвать её на свидание.

– Один из участников событий рабочий Карелин сообщил, что убитых четыре тысячи, а раненых – до семи с половиной. Те цифры, что опубликовали в «Правительственном вестнике» – ложь и обман народных масс, – взял слово Винавер.

– А тост какой? – ждущее поднял рюмку с коньяком Шпеер.

– Евреи всех стран – объединяйтесь! Какой же ещё? – хохотнул Винавер, отведав коньяка. – А что, господа, творит вновь назначенный генерал-губернатор, – выпучив глаза, оглядел собравшихся.

Шпеер, на всякий случай, придержал пальцем монокль.

– … Мало того, что весь город обклеили воззваниями к рабочим, утверждающими, будто пролетариат завлечён на ложный путь обманом неблагонамеренных лиц, – окинул взглядом гостей. – Так ещё этот сатрап имел наглость вызвать к себе редакторов газет: «Новое время», «Русь», «Биржевые ведомости» и «Петербургский листок», которые в числе прочих, подписались под заявлением о созыве Земского собора, подразумевая – Учредительное собрание… Трепов так и понял. Потому посоветовал редакторам снять свои подписи. А редактору «Биржёвки», где поместили заметку, что её сотрудник Баранский внезапно скончался 9 января, хотя всему Петербургу известно, что он убит у Александровского сада, и вовсе вынес «предостережение». Ибо, по его мнению, газета нарушила запрет – ничего не сообщать о событиях 9 января. Такой цензуры давно не было, – подвёл итог сказанному.

– Цензуру ещё до Трепова ввёл Святополк-Мирский, – поднял рюмку с коньяком Пассовер. – И отдал приказ своим псам арестовать самого Горького. Алексей Максимович, полагаю, надумал скрыться за границей, потому как писателя нашли в Риге и этапировали в Петербург, препроводив в Петропавловскую крепость.

– Что инкриминируют? – заинтересовались присяжные поверенные – кусок-то лакомый.

– Обвиняют в составлении прокламации, в коей призывал к свержению самодержавия. Но вы не суетитесь. Адвокат у него уже есть… К тому же за сочинителя хлопочет сам Савва Морозов со всеми своими миллионами, – ядовито ухмыльнулся, глядя как пустили слюнки его коллеги. – Как говорится – ничто не ново под полицейским солнцем. Оказался таким же бурбоном как Сипягин или Плеве.

– Даже хуже! Пги Плеве с Сипягиным гастгелов в янваге не наблюдалось, – внёс свою лепту в обсуждение министра Шамизон. – Господа, – поднялся он из-за стола. – Пгедлагаю выпить за то, чтоб министгами внутгенних дел и юстиции стали кто-нибудь из вас, пгисяжных повегенных Петегбугга…

– Мирский, говорят, уже написал прошение об отставке, – поднялся следом за Шамизоном Рубанов. – Нет бессменных министров внутренних дел. В министерстве бессменны только швейцары. Так выпьем, господа, за демократическое государственное устройство России, при котором управлять станут не аристократы, а умные люди, возможно даже еврейской национальности.

Тост прошёл на ура!

Вскоре присяжные поверенные вместе со всей Россией узнали, что кроме градоначальника Фуллона отстранён от должности «по болезни» министр внутренних дел Святополк-Мирский, с разрешением на одиннадцать месяцев уехать лечиться за границу. Министр юстиции Муравьёв получил назначение в Рим на должность посла.

Высочайшим указом, данным правительствующему Сенату 20-го января, член Государственного Совета, бывший помощник Московского генерал-губернатора гофмейстер А.Г. Булыгин, назначен министром внутренних дел.

За день до этого назначения Николай принял в Александровском дворце Царского Села депутацию рабочих, которых тщательно отобрал и подготовил к встрече генерал-майор Трепов.

– Аликс, я обязан объясниться со своими тружениками, – пил кофе вместе с супругой Николай.

– Ники, надеюсь, их обыскали и забрали ножи и наганы, – рассмешила она супруга.

– И пушки тоже, – промокнув салфеткой губы, чмокнул жену в щёку.

– Ники, ты шутишь, а я чуть не умерла от страха на Крещенье, – перекрестила его спину, когда муж направился к двери.

Перед входом в Портретный зал, где собрали на аудиенцию рабочих, императора ждали барон Фредерикс, Трепов, дворцовый комендант Гессе и несколько человек Свиты.

Когда император в сопровождении сановников вошёл в зал, рабочие, по русскому обычаю, низко поклонились ему – Трепов раз десять показал, как это следует делать.

Достав бумажку, Николай прочёл составленную генерал-губернатором речь – заучить поленился, да и не было времени: «Я призвал вас для того, чтобы вы могли лично от меня услышать слово Моё, – что-то слишком на-пыщенно, – подумал он. – Прискорбные события с печальными, но неизбежными последствиями смуты произошли оттого, что вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменникам и врагам нашей родины…»

Слушая императора, рабочие вздыхали и крестились.

Закончив речь и сунув шпаргалку в карман, царь подошёл к ним и заговорил просто и понятно:

– Приглашая вас идти к Зимнему, где меня в тот день не было, враги государства подняли вас на бунт… Ведь идёт война и все истинно русские люди обязаны не покладая рук трудиться, чтоб одолеть супостата. А вы ему помогаете.., – с удовольствием заметил, что некоторые покраснели от стыда, а кое у кого на глазах вступили слёзы.

После приёма их отвели в Знаменскую церковь, а потом в здание лицея, где сытно накормили обедом, одарив подарками на память, и вручили отпечатанный на гектографе текст царской речи, отправив затем на экстренном поезде в Петербург.

На перроне счастливчиков уже встречали…

– Вы что, головою ослабли? – когда отошли от вокзала, выбил у одного из депутатов подарок и растоптал его Северьянов.

– Теперь станете рабочим внушать, какой добрый царь-батюшка и какие мы злыдни, коли пошли его беспокоить девятого числа, – ударил другого рабочего Шотман.

Стоявший рядом с ним Дришенко обличительных слов не нашёл, а просто стал избивать пожилого работягу с Путиловского завода.

– Мы тут бьёмся с лавочниками, чтоб цены на керосин не поднимали, на свечи и хлеб, а вы к царю на поклон, – метелил следующего депутата Шотман.

– Николашка что ли позаботится, чтоб лабазники лишнюю копейку с вас не брали, – обрабатывал кулаками работника с Невского судостроительного Северьянов.

После проведённой воспитательно-разъяснительной работы ни один из депутатов на работу после забастовки не вышел, боясь угроз и избиений.

Часть из них покинула Петербург, а некоторые даже сменили фамилии.

«Неча по царям ездить!» – было общее трудовое мнение.

Николай, не зная последствий «неизгладимых впечатлений о царском приёме, после которого довольные и счастливые, с весёлыми лицами возвратились в Петербург рабочие», так писали газеты, занёс в дневник: «19 января. Среда. Утомительный день… Принял депутацию рабочих. Принял Булыгина, который назначается министром внутренних дел. Вечером пришлось долго читать; от всего этого окончательно ослаб головою».

Свою лепту по успокоению рабочих внесла и церковь. Как сообщили репортёры, на следующий же день после «рокового несчастия» рабочие Путиловского завода попросили митрополита принять их.

Владыка принял депутацию из 5 человек. После беседы митрополит Антоний подарил каждому по Новому завету и образу Александра Невского.

Этих Шотман с Северьяновым не били – другие не поймут. Церковь пока оставалась святою. Не Она же приказывала стрелять и разгонять…

Не поколебало это мнение даже то, что 20 января священник Гапон был отлучён от церкви и лишён сана за то, что без разрешения духовных властей организовал крестный ход, побуждая рабочих идти к царю, а также двукратно не явился к Антонию для объяснения о своём участии в забастовке путиловских рабочих.

                  * * *

В Москве, воскресным морозным днём в трактире Бакастова, что у Сухаревой башни, за столом сидели два абсолютно не подходящих для общей компании человека.

Посетители, пряча глаза, нет-нет с любопытством бросали взгляд на барина-англичанина в чёрном пальто, с блестящим цилиндром на столе у стопки с водкой, и небритого извозчика в драной поддёвке, с небрежно брошенным малахаем у тарелки со щами.

Наворачивая щи, небритый извозчик что-то рассказывал коротко стриженному господину, с подкрученными кверху усами. Говорил тихо, нервно дрожа рукой с хлебом:

– Знаешь Борис, после девятого января великий князь Сергей из Нескучного дворца переехал в Никольский, что в Кремле, – расстроено откусил хлеб. – И два месяца наблюдений пошли насмарку. Как выражаются теперешние мои коллеги – коню под хвост, – громко хлебал щи.

«Ну Янек, как перевоплотился, совершенно настоящий извозчик, если глянуть со стороны», – мысленно похвалил Савинков Ивана Каляева.

Не догадываясь о данной ему оценке, тот продолжал:

– Вопрос решается намного тяжелее, нежели с Плеве, – огляделся по сторонам – не услышал ли кто, и, снизив голос почти до шёпота, засипел: – Чего стоило выправить паспорт на имя подольского крестьянина, хохла Осипа Коваля, и стать своим среди извозчиков… А новый товарищ по партии Моисеенко, неопытен ещё, но быстро растёт. Тоже своим стал на извозчичьем дворе. Единственно – лошадку дрянную купил.., – хохотнул он, утерев со лба ладонью пот. – Помнишь? В ноябре ишшо, – шутя выделил «ш».

– Помню! – поддержал друга Савинков. – Эта захудалая лошадёнка кончила тем, что брякнулась вверх копытами за Тверской заставой…

– Откинув копыта, клячонка сорвала нам всё наблюдение, – улыбнувшись, засипел Каляев. – В ноябре великий князь на Тверской площади жил, во дворце генерал-губернатора. Сколько сил приложили, чтоб это узнать. В адрес-календаре ведь сведений о нём нет… Наш московский комитет забросал его письмами с угрозами и, видно поэтому, он переехал в Нескучный дворец. Вместо короткого пути от Тверской площади до Кремля, ему приходилось ехать несколько вёрст. Прежде к Калужским воротам и затем к Москве-реке через Пятницкую, Большую Якиманку или Ордынку. Только мы с Моисеенко выяснили его маршрут – на тебе… Переехал в Николаевский дворец. Борис, ну почему ты не хочешь подключить к покушению на царского дядю наших московских товарищей? – отложив ложку, требовательно уставился на друга.

– Чем меньше людей в теме, тем меньше угроза провала, – выпил рюмку водки Савинков и закурил трубку – англичанин всё-таки.

– Не стоило бесконечно откладывать теракт. Мы знали маршрут, установили выезд князя, – задрожал рукой, закуривая папиросу, Каляев.

В эту минуту Савинкову до такой степени стало жаль друга детства, что на глаза чуть не выступили слёзы… А может и выступили… Законспирировавшись дымом от трубки, не по-английски, ладонью, смахнул их, подумав: «Последние дни вижу живым Ивана. И он, наверное, чувствует приближение конца своей жизни… И это предчувствие отражается в нём не страхом, а постоянным нервным напряжением… И подъёмом…»

– … Экипаж изучил, как некогда карету Плеве. Борис, у тебя словно не трубка, а паровозная труба… Вот и коптишь, аж глаза слезятся… Ты меня слушаешь?

И на утвердительный кивок, продолжил:

– Отличительными чертами великокняжеской кареты являются белые вожжи и белые, яркие, ацетиленовые огни фонарей. Только великий князь и его супруга ездят с таким освещением. Чтоб не спутать их кареты, мы с Моисеенко отличали их по кучерам… И вот: вожжи, хлыст, мочало – начинай всё сначала… Такой получается детский стишок… Да ещё следить придётся в Кремле. Там полиции на порядок больше, – разлил по рюмкам водку.