Чуров род

– Не случа́ем, а чаем, – Матвей Иваныч отвечает.

– Что такое? – Валентин начеку!

– Это вот Марфа Игнатьевна… – Матвей Иваныч-то взволнован никак? Голову пригнул.

– Здрасьте, – скрозь зубы процедила почтеннейшая и сейчас отвернулась: изверги, спать-почивать не дают… ночь на дворе…

– Подрясников! – отрекомендовался Валентин.

– Чей? – удивилась старуха пытливая.

– Да пока ничей… – и на Катю нашу ласковую пялится.

– Это шутка, Марфа Игнатьевна! – а уж Матвей-то Иваныч стушевался, засуетился, на Катю глядит испытующе… Ишь, странный какой… – Да ты, кажется, петь хотел – так пой!

О-ой! Наш-то герой – да за Катю горой! И глаза, глаза-то прячет, и ручонками-т сучит: нить трет…

– Слышь, Катерин, – Марфа Игнатьевна нагнулась к девушке, зашепелявила, – как он это сказывал-то?

– Можно просто Валентин, – прошептала Катя-лапушка.

– А она поняла! – Валька языком щёлкнул.

– Ты будешь петь? – что есть мочи топнул ногой Матвей Иваныч – Валентин сейчас и заголосил, точно заводная куклица. И пошто это Марфа Игнатьевна глаз не сводит с Кати нашей зорюшки… а то вдруг воззрится на Матвея Иваныча: зенки свои вытаращит… Ох и страстушки… А Валька-то заливается, ну чистый со́ловей! Умолк… слава тебе Господи…

– Ну как? – и отдышаться не отдышится: ишь, похвалы ждёт Валька-соловушка!

– Ты мене прости-извини, Валентин-хвалентин, аль хто ты там… но поёшь ты вякаешь, что ведро худое звякает… – ай да Марфа, ай да Игнатьевна! А Валентин обиделся, ей-богу, обиделся: вон и пыл-то с него ровно спал, пыл-то, хмель-то: бледный сидит, поганка поганкою! Смех один! – Матвей Иваныч, да ты б и спел, чего молчишь-то молчальником? – Катины глазёнки что искорки: а она и слыхом не слыхивала, девонька!

– Спойте, Матвей Иваныч! Уважьте! – и уста облизнула сахарные! А тот-то краснеет-упирается – насилу и уговорила-умаслила наша лапушка словами ласковыми! (Валентин сидит что неприкаянный, чует: чужой он здесь, чужой как есть!)

– Марфа Игнатьевна, а вы эту песню знаете? – тряхнул эдак шевелюрою и наигрывает, перебирает струночки тихохонько Матвей-то Иваныч-то.

– Родимые мои мамушки! – Марфа всплеснула ручищами. – Да ты-то знашь откель?

А Катя, едва первые звуки заслышала, сейчас и в голос голосит:

– И я знаю, и я, и я! – а сама, гляди, лопнет, что та струна!

– «Отца-то, пахаря»? – Марфа брови вскинула домиком: дескать, ей-то откель знать: мала ишшо!

– И отца… и пахаря… ах! – ну чуть не плачет, восторженная головушка!

– Ну так давайте петь! – Матвей-то Иваныч что неистовствует! А уж счастливый: так, слышь, и светится весь, так и сияет! – Чего ждать-пождать!

– Да ночь вон на дворе…

Э-эх, почтенная Марфа Игнатьевна! Да нешто удержишь их! Не удержишь, хушь режь, и удержом, э-эх…

– Ну Марфа, ну Игнатьевна, ну смилостивьтесь! – да в голос, да хохочут-заливаются!

А Валентин-то, слышь, сидит, надулся ровно мышь на крупу, ишь ты… эка невидаль!..

– Да нешто, Катьша, и впрямь знашь? – не верит, ну не верит суседушка усердная – упором упирается! – И споёшь? – Катюша замотала головёнкою: того и гляди, отскочет, головёнка-то, да покатится катышком…

– А вы нам подпоёте, ладушки?

Кивнула Марфа Игнатьевна – и запел Матвей Иванович… родимые мои мамушки! А голос-то что красивый: там низкий, бархатный – так и пробирает, так душеньку и обволакивает… Катя сглотнула слюну: в горле пересохло у девицы… о-ох…

– «Отец мой был природный пахарь, а я работал вместе с ним…» – это Матвей Иваныч затянул. А Катя:

– «На нас напали злые турки – село родное полегло…» – Марфа только и ахнула: эк поёт-то, горлица ты горлица! – да и прослезилась старушка, заплакала! А Матвей Иваныч-то, Матвей-то Иваныч! Ну любуется, одно слово, любуется нашею Катею статною!

– «Мово отца в полон забрали, а мать живьём в костре сожгли…»

И до того ладно голоса их сливаются, инда дух захватывает… Тут и Марфа Игнатьевна то-о-о-неньким голоском подхватила. Ну чудо как хорошо: и высказал бы, да не выскажешь…

– «Пропала вся моя семья…» – и сами засмущались-зарделись, соколики: потому чуют: силушка им дадена.

– Ну спасибо, ну уважили старуху, песельники!

Один Валентин ни при чём… больно надобно!.. Встал – да и был таков… толь его и видели…

– Ну Катя, ну Катя! – и целуют Катюшкину головушку: то Марфа, то Матвей Иванович, то Марфа, то Матвей Иванович! Запылала наша голубушка… артистушка… певунья ты пташечка!.. И глаза… его бездонные… да она, да она!..

А Марфа всё дивится, а Матвей Иваныч всё любуется…

– Спелись так спелись… Ну артисты, ну антихристы: сейчас на сцену – да заломи цену…

А они довольнёшеньки: переглянутся – и от смеха корчатся… хорошо-то…

А Валентин зачастил! Ах ты Валя-Валентин-валенок: свалится что снег на голову…

Вот и в другой раз кажет глаз: явился, да эк разошёлся-то, родимые мамушки: гогочет, руками машет! Да все мимо Катерины нашей.

Вот и в третий раз Валентин пожаловал. Да глазищами сверкает, бушует, витийствует! А пьяненький Матвей Иваныч так и крутится, так и вертится, в глаза Валентиновы вглядывается: мол, и что это с ним? А Подрясников паяцем паясничал! Распоясался! Да чует: не в свои сани сел, не в свои салазочки.

И который раз уж наведывается любезный Валентин Подрясников! Ан сказочка всё сама по себе: сама собою и сказывается…

Роман удумал читать: ишь, сочинитель выискался! Марфа же Игнатьевна зевает-зевает, сердечная: зевнёт эдак – и роток крестит, зевнёт – и окрестит, а где и посыпохивает.

Вот кончил Валентин чтение, головой эдак тряхнул да Марфу Игнатьевну и спрашивает с таким, знаешь, вывертом:

– Ну как? – Катя инда подпрыгнула – а старуха спокойнёхонька: руками разводит, плечьми пожимает… так и есть, пропустила всё, несносная! А Валентин на Марфу Игнатьевну эдаким гоголем поглядывает. – Но каков стиль, а? – Старуха зевает сызнова: и надоел ей, видно, этот стихоблуд, надоел, что брюква пресная… брюква-буква…

– Да что тебе сказать, Валя… Валентин, – завела Марфа речь неторопливую. – Оно, Валя, вроде и пишешь ты заковыристо, хвигуристо, а послушаешь, – зевнула, – в дремь тянет. Ин, сказывают, пишет, словно рожает, другой пишет – лишь перо скрыпит. Вона как, – старуха головой покачала. – Да и что это ахтор у тебе точно штатский какой – ты чин ему дай! – Катя с Матвей Иванычем только и ахнули, толь и переглянулись, соколики: из песни слова не выкинешь!

– Экий ты какой, Матвей Иванович! – Марфа сейчас и выдала. – Ишь, раззявился, что на прозу поэзь! – и в позе застыла: руки в бока – Матвей Иваныч пятится!

Случай поворотил Марфу Игнатьевну к Валентину, случай… слово-то какое… слово диковинное… а и что за случай… тшш-шш-шш… молчи лучше… покуда о том никто и знать не знает… да оно и не случилось ишшо… тш-шш-шш… и случится ли… то Бог один ведает…

Та-та́, та-та́, та-та́ … та́-та, та́-та, та́-та… Все люди как люди едут, а ей метр подавай… Катя на Валентина глаза подняла – тот головёнкой закивал… и сбился с ритма… А тут ещё эта тётка напротив: так и сверлит взглядом! И что она эдакое вообразила себе…

Тряхнуло – Валентин налетел на Катю нашу мечтательницу: ах, простите! – да ладно… Скакнули слова Марфы Игнатьевны: «Да разве ж люди-то добрые на метро-то на етом ездиют? Треплет тебе, ровно какую отымалку худую! А етот… хскавахтер, что ль… ето ж страсть одна: того и гляди, без нох останесси!..» Катитка хихикнула тихохонько – и дальше катится. «Что?» – и руку к уху приложил Валентин: дескать, стук такой – не слыхать ни зги. Катюшка лишь отмахнулась: пустое всё… А тётка щурится, щурится… и что она тщится высмотреть… такое-эдакое…

Ну а тут ка-а-ак качнёт – Валентин и прильнул к Кате нашей… прильнуть-то прильнул… да не отлипает!

– Да Вы что? – опомнилась! А во рту-то привкус такой… приторный…

– Что? Да вон дама, в шубке под котик, и то уж догадалась… Моё почтение! – (Дама фыркнула – ишь ты, фря! – ногами дрыгнула, губу поджала, отвернулась, гордая, – однако краской залилась, зарделась, дамочка.) – И что это я, а? И что это мне надобно? – а сам, подлец, дышит в щёку Катину румяную!

Тут-то наша девица рванулась – да к выходу, да со всех ног! Двери хлоп – и сомкнулись уста! Только что и донеслось эхом: «Сама прибежишь!» – и пунцовенное лицо Валентина замелькало в Катиных испуганных глазах, зарябило, скакнуло, запрыгало – и умчалось в тоннель… утонуло… только его и видели…

А сердце-то в груди девичьей долго ещё ходуном ходило… тра-та-та́, тра-та-та́ … вышла кошка за кота… анапестом?.. Тьфу ты… коты… И довольнёшенька: вырвалась!.. Ах ты Катя, Катя… бедовая головушка!..

А только с той самой поры, с того самого времечка духа Валентинова и слыхом не слыхать и видом не видать: воочию не является… лишь рубашечка красная мелькнула-свистнула… а и на́долго ль?..

И разбежалась наша Катя кудрявая – да ка-а-ак нырнёт в море клеверное! Головку закинула, руки раскинула! Господи, благодать-то, благодать, родимые мамушки! И запах, запах… ах!.. Задохнуться ж можно, с ума сойтить…

Катин глаз, что росинка, по-русалочьи блестит в зарослях клевера; спутанные ветром волосы по поляне покрывалом прозрачным стелются… иль оплели её, полянушку, паутинкою золотистою… Хохотала Катя лохматая-косматая – и голосок её звенел эхом… хом…

– А мы их кашками звали… в Коченёве-то… веночков из них понасплетаем… сказка… – Катюшка сорвала цветочек клевера и ласково трепала пальчиками его мохнатую головушку. – В них что-то такое… сладенькое… – засмущалась наша девонька, вскинула ресницы пушистые – глянула на Матвея Иваныча, что светился какой-то детскою радостью. – А правда похож на колчанчик? – тряхнула чёлкою и прильнула губушками к цветку, пьянящему ароматом своей свежести. – Со стрелами… – и осторожно, двумя пальчиками, выдёргивала из этого колчанчика махонькие стрелы розовые с белыми наконечниками и, щуря глаза, высасывала тот сладкий терпкий яд, коими были они пропитаны! Матвей Иваныч не стерпел.

– Дайте и мне, Катеринушка! – блеснул глазищами – Катерина стрелку выдернула – и прильнул ртом жадным, ищущим к Катюшкиным пальчикам розовым.

Возвращались за полночь. Матвей Иванович склонился к Катерине – её кудри шёлковые трепал ветер разбушевавшийся, что врывался в окно раскрытое поезда, и увлекал за собою – они летели, ровно змейки золотистые игривые! Он склонился к ней, зашептал, касаясь губами ушка оголённого… А она, наша головушка, зарделась и окунулась в букетик розовый, что собрала на поле неверном-клеверном, утонула в аромате дурманящем чуть подвявших цветов.

– Глупенькая маленькая Катя! – засмеялся Матвей Иванович. Девица подняла на него свои глаза ясные. – А что это у Кати? – коснулся рукою носика. – Нос в пыльце и щёчки тоже… на персики похожи… – Катя до личика-то дотронулась – да и застыла ровно бы… глаза Матвея Иваныча… такие глаза… Царица Небесная…

Марфа открыла дверь, с минуту стояла столбом каменным…

У Кати волосы спутанные, косматые; лицо в цветочной пыльце… Матвей Иваныч точно дитё малое…

– Да что это с вами?.. Не доведи до греха, Господи…

Катя молчком да бочком на кухню прошла и букетик засохших цветков в воду поставила… пусть оживают…

Ветер ретивый трепал-путал кудри Катерины строптивой, нетерпеливой: кудри ру-у-усые, кучеря-а-авые – мил друг сурьёзен: расставаться надобно…

Почеломкались – и молчок… до самого Коченёва… Матвей Иваныч чмок Катюшку в маковку… тш-шш-шш… И машет-машет рукой, что шаман камлает…

Поезд коченёвский качает-укачивает Катюшку нашу заплаканную, что зыбка дитятю, да без тяти, малого…

А на нее вдруг стишок нашел – не можется! И видит наша девица поле клеверное, бесконечное – и ревёт пуще прежнего! – и чует аромат манящий-дурманящий… ах ты мудрёная головушка! И какие-то всё картины её взору открываются, картины ска-а-азочные, замыслова-а-атые… И она их сейчас в текст свой вписывает, вплетает в узоры диковинные… Было ль то иль не было?.. А и не было – так будет! Есть! И вымысел, что наволочка, обволакивает быль, окутывает, рядит в одежды царские… и что краше, разве ж разберёшь?..

Катя наша одно лишь ведала: вот вернётся она – и Матвей Иванович… она вернётся – и он… что-то скажет ей, на ушко́ шепнёт важное-важное… И это она тоже вписывала… а после сном сладостным посыпохивала… стал бы сон тот посохом, что в руку страннику…

– Катя! – вскричал Косточка. – Катя! – и ки́дается к гостье дорогой, ровно дикий-чумной. – Да ты ли то? – и глядит во все глаза, глядит – не налюбуется! – Ты ли?.. – Катя отворачивается: личико раскраснелось, кудерьки-вьюнки из-под шапочки выпростались. – Чужая какая! Чужая… вон и волосок чей-то седой пристал к тебе…

Не успела и ахнуть наша девонька – а Костя уж волосочек-то берёт двумя пальчиками – да и дует на седенький… полетел-полетел волосочек по ветру… И глаза опустила, зарделась, сердечная…

Катя с порога и закричи: «Матвей Иваныч! Матвей Иваныч!» – а Марфа, мелькнув чёрной тенью, только палец к губам приложила: тш-шш-шш…

А как же варенье-то?.. Она везла его из эдакой-то дали, дабы, стало быть, чай пить, с вареньем-то… а он… взял… да и умер… как же… И пошатнулась Катюша наша – банки только и звякнули… полным матовым звуком… ум-мер-р-р…

– Да что он говорил-то перед смертью, Марфа Игнатьевна?

– Да что говорил – ничего не говорил! – опустит Марфа глаза виноватые: дескать, не углядела – да и всплакнёт. – Я-то ему: може, покушать что хочешь, Матвей Иваныч? А он головой так мотнёт: не хочу, мол, ничегошеньки не хочу! Да може, принести тебе что? Ничего, говорит, ты мне не приноси, а только принеси ты мне каши манной сладенькой! И так глянул на мене, родимые матушки, что дитё малое, ей-богу…

– А я ушла, Катя, не могла я терпеть муку эту мученическую – ушла: у сестре я была… – и опять заскулит жалостливо, ну душу выматывает… Ой, Господи, да за что? А Катя и дивится: ни о какой такой сестре она и слыхом не слыхивала – знала: одна Марфа, одна-одинёшенька, на всём белом свете одна – да не стала расспрашивать старуху, вдруг поглупевшую: у самой такой ком в горле – вот, кажется, кричать бы криком – да словно вцепилось в глотку что́ и дёржит… беззвучно лишь и выдохнула, бедовенная ты головушка… – А он, соколик… – и, не договорив, Марфа опять за своё: кричит-заливается, на руках у Кати виснет висою… а её и саму, нашу-то голубушку, впору подхватить – сейчас рухнет! – А что миру-то было! И всё мужики чёрные, бородатые… всё учёные… Ушла я, у сестре я была – на что я им, учёным… – и сызнова сокрушается, и сызнова виснет висою на руках Катиных – а что тяжеленная… ах ты Господи!.. – А уж что понаготовили-понажарили-понапарили! Всего понанесли, о-хо-хо! Что на свадьбу Маланину! Только ешь-пируй! А он-то, голубь мой яснай, так всю жизню почитай и голодовал голодом… – и не стерпела Марфа Игнатьевна – там заголосила-запела – святых выноси! И лицо к Катюшке нашей оборачивает, ровно просит у ей утешения… – И на кой черт ты за край свету-то энтот сорвалась-поехала? Нешто не кормили тобе тут? – А Катя глазами лупает: пес его знает, на кой…

И как осиротела Марфа: ну точно мать, потерявшая свово дитятю любимого. Ходит словно неприкаянная – и только зачнет, бывало, «а он-то, соколик…» – сейчас в слёзы – и обмякнет вся, руки опустит… ох и мука, ох и измотала ж старуха Катю-то!

– И вот поверь, Катерина, об Васе-покойнике не убивалась так, как об ём убиваюсь! Тут Катерина и припомнила – побледнела, что полотно застиранное…

– Матвей Иваныч, а был ли сей Вася-покойничек – царствие ему небесное! – на белом свете иль то лишь домыслы нашей Марфы Игнатьевны, а? – и косит глазом своим русалочьим: Катя-плутовка! – Уж больно гладко старуха повесть ведёт о нём – сейчас и увидишь героя сказочного: там что полный, белый, румяный, бородатый, рубашечка-косовороточка красная…

– Точно так, Катенька! – Матвей Иванович прищурил глаз. – И портретец имеется в светёлке у вдовицы почтеннейшей, такой, как Вы и описали его, – такой и висит на стеночке! А рядом, – старик усмехнулся лукаво, – Марфа-молодка скуластая в подвенечном убранствии! Хотите, посмотрим тотчас же? – и они, ровно преступники, прокрались к двери заветной, отворили её тихохонько – щёлочку узкую толь и оставили! – да Марфа спугнула их криком своим: «Хто тут?» В кулачок хихикнули – и назад! Что дети малые! – После посмотрим! – шепнул Матвей Иванович Кате на ушко. – Марфа уйдёт – мы и проберёмся украдкою в покои! – да руки-то и потирает, да Катюшке-то и подмигивает… Так и не прокрались…

– И вот поверь, Катерина, об Васе-покойнике не убивалась так, как об ём убиваюся! – и только скажет «об ём» – ну скулить собакою бесприютною! А уж что слёз-то, слёз… озёра целые выплачет! – И ведь такой человек, такой человек! – и возведёт руки кверху, да обессилев, и уронит! – Ну что дитё малое! Ой и жалко ж мне его, ой и жалко: жальче жалкого! Такой безобидна-а-ай, такой безответна-а-ай! – словно песню поёт Марфа Игнатьевна: головой покачивает, не унимается – не даёт ей покоя кручинушка! – Всё сидел ровно старичок: не видать его не слыхать!

– А уж глазища-то, глазища-то свои светляки ка-а-ак вытаращит… точно просит чего… Они почитай вот тут вот и застряли у мене… – старуха ткнула ногтём куда-то в горло, да поперхнулась, да закашлялась… Ах ты родимая головушка!.. – И вреда-то от его никакого не было… правда, и пользы никакой – прости Господи!.. – и, будто собрав силы последние, ка-а-ак завоет, ка-а-ак завопит: – Да на кого ж ты покинул мене, голубь ты мой сизокры-ы-ыла-а-ай? И где ты тапе-е-ерича-а-а?.. И откель глядишь на нас своима ясными глазам-м-ми-и-и? – и ну кататься по́ полу – Катя насилу и успокоит старуху блаженную: успокоит – а сама-то ревмя ревёт… вот ведь горе какое горькое!.. – А тут чтой-то я зашла к ему… – и уж лицо Марфы Игнатьевны кривилось гримасою мученическою! – Это уж близко к смертушке было-то… Зашла, значится, – а он-то сидит… ну ровно с душой перевёрнутой и всё ниточку теребит на четках-т своих – а та истончилась – того и гляди, лопнет! Ох и страсть!.. – обхватит руками голову – места себе не находит страдалица! – Не углядела я, не углядел-л-ла-а-а! Не уберегла я, не уберегла-а-а…

Долго ли коротко ли… и сказка сказывается – и дело делается: пообвыклась Марфа Игнатьевна со своим горюшком – так, вздохнёт когда, пустит скупую слезиночку, помотает головой: дескать, всё в твоей власти Господи…

А вот с Катей-то что сталось: ходит – ровно неживая, ровно подменили ей – черным-чернёшенька: и куды толь красу свою и подевала? Молчит, да страшно так молчит: уж не удумала ль чего?..

– Да ты бы, Катя, поплакала?.. – Марфа Игнатьевна боится и подойтить к ей: как бы до греха не дошло… прости-сохрани Господи… – Поплачь, дочка, поплачь – оно, горюшко-т, и выскочит… – да сама и не верит своим словам: поахает-поохает, прикроет рот ладошкою, головой покачает… – Ну что делать с девкою?..

– Добрый день?.. – и молчит, глазами лупает: дескать, туда ль попал?.. – Мне бы Катю…

– Я… Катя…

– Вы?! Вот не узнал-то… – засмеялся фальшиво, одними губищами. – Богатой будете… простите… – только и успел выдохнуть Валентин – Катя к нему сейчас на грудь и кинулась: уж она рыдала-рыдала, бедовая головушка, голосила-голосила, что было сил, била-била безропотно кулачком – всё снёс Валентин! – дай Бог ему здоровьечка! Ни попрёком каким не попрекнул, ни укором не укорил – смекнул: прорвало нашу Катерину-плотину, да так прорвало, что никакою силою не остановишь нынче её, горемычную… да и есть ли такая силушка?..

– Ой, Царица Небесная! – только и всплеснула руками добрая душа Марфа Игнатьевна.

– Не надо бы Вам, Катенька, здесь оставаться!.. – «Да» и «нет» не говорить, чёрно с белым не носить…

– А как же Марфа Игнатьевна? – прогнусила гусынею. – Вот видите… – а Валентин и видеть-то ничего нонече не видит!

– Да-а… А что, ежели я… – он осёкся, побагровел вдруг что боров: глазки-буравчики, рыжие бровки… – А ежели мне… пожить у вас, а? – и испытывает Катеринино терпение, в глаза ей заглядывает. – Харч мой! – хорёк хорьком… да харя трескается! – Идёт?..

Так и поселился Валентин, в комнате у Матвея Иваныча. Живут – хлеб жуют. Катя что сыр в масле катается.

Вот сядут ввечеру чай хлебать – а Марфа, бывало, и залюбуется: щёку эдак подомнёт кулаком, глядит – не наглядится: ну чем не пара? Да и пора… Только и выдохнет довольнёшенька: голубки! – и прячет улыбку счастливую: спугнуть «молодых» побаивается!

Катя поначалу-то терпела: чаёк попивала с блюдечка, как они… с им пивали, с сами́м: вприкусочку, со вздохами-охами! – всё щурилась, всё посмеивалась – а после такое вдруг взяло её зло на Вальку, уж такое зло! А Марфа тут как тут: как же, чует – суетится, спешит угодить свому спасителю, на Катю вон поглядывает с укоризною!

– Правильно, Валя, правильно! И у мене бумагу потаскивает. Да не жалко мене, прости Господи… но ты подойди, попроси как человек… Давече кинулась: что такое, куды бумага сгинула?..

А Валентин дурак дураком: уж он и так и эдак – сети-то свои расставляет, а Катя ровно русалка какая: знай посмеивается над его затеями! И надоел-то он нашей девице что брюква! (Это Матвей Иванович так говаривал!) И надоели его кренделя-пряники. И губу закусит: сыта!

– Слышь, Катерина? – робко начинала Марфа Игнатьевна. – Кряхтит, ворочается: небось, слюной изошёл весь, а? Катерин? – и приподымется. – Спишь никак? – и сама себе (иль Васе-покойнику): – Ишь ты, мечется, точно бес его щекочет под мышками! Эвон мотает его! – и хихикнет тихохонько. – Родимая моя матушка! Рад бы кусочек заглонуть медовенный, да куды там: старуха, небось, думает, едри ей в корень, залегла у двери ровно собака цепная… Ну покряхти, покряхти, соколик, – оно скуснее ишшо будет, смачнее! Ну надо же, ты гляди-ка!.. – посмеётся – да в стенку и постучит, для острастки: смотри, мол, соколик! – Валентин сейчас и стихнет. – Катерин?.. – и опять без ответа останется – а язык всё одно чешется! – А я гляжу: нешто слюбилися, голубки! Этот-то, ну что пигмей какой сидит, ей-боженьки: ни бе ни ме не кукарекает… – зевнёт, на потрет Васин перекрестится. – Ну ладно, пора и мне ночь ночевать.

А Катерина и сама по перинам мечется точно угорелая: котору ночь не спит! Да вот с того самого дня, что Валька-то поселился у их, и не спит наша девица, с того самого дня, что развалился он на постеле… Матвея Иваныча – подушки его мнёт, простыни… Да и кто он такой, этот Валька Подрясников, какого рожна удумал о собе…

И мечется, и мечется Катя: что-то мелкое и зашевелится в груди девичьей… Да кто он такой… Завтра же, завтра же вон… Завтра же, завтра же… завтра же… в витраже… тоже… жених… жанихом хаживает…

– Да-да, понимаю… – а у самого губы дрожат! – Не заменить мне его… не за-ме-нить…

Нить… нить… И съёжился вдруг весь, точно кто его в комок сжал… ма-а-ахонький такой сделался, жа-а-алконький… глянул безнадёжно на Катерину нашу, а после засуетился-завертелся, ровно потерял что – и скок за дверь, точно ошпаренный, только его и видели!

– Отказала? – в глазах Марфы Игнатьевны сейчас словно чёртики пустились в пляс! Вот ей-богу! – Ах! – запричитала старуха несчастная. – Как есть, отказала! – и давай кружить по комнате, давай голосить: и без того тошнёхонько! – И что тебе надо, свиристелка ты! Такой человек, такой человек… И что вы за люди, прости Господи, какого вы роду-племени? Тот тоже… упокой Владыко Небесный его душу грешную… всё великатесы выискивал: без крошки хлеба сидел, а туда ишшо… И какого рожна свищут? И ты вся в его, в дяденьку свово… иль хто он там тобе?.. Такой человек, такой человек! – пела Марфа Игнатьевна безутешная. – И чего ты всё вонкишотствуешь, а?

– Что??? – Катерина встрепенулась: не ждала так не ждала! Выпучила глаза – сейчас лопнет наша лапушка: и как лихо выходит у ей, у Марфы Игнатьевны, как складно! Вот бы Матвей-то Иваныч порадовался…

– И-и! – Марфа махнула рукой. – Сиди-сиди, авось что и высидишь…

Видит Катя: истомилась Марфа Игнатьевна – и так и эдак подойдёт, и вон уж рот откроет – ан нет, что́ мешает будто, боится чего старая, как есть пужается! Она и спроси, девица, а сама к чему-то высокий тон взяла:

– Что у Вас? – и кокетливо так чашечку берёт за ручечку, да мизинный пальчик отставляет в стороночку. Марфа только и ахнула: ручищей махнула – обиделась:

– Ишь ты! – Сидит, мол, краля, куражится! Тьфу!

А Катя как сидела, так и сидит: знай чаёк попивает-чакает. Это-то Марфу Игнатьевну пуще всего и гнетёт: ну надо же? Решилась старуха, не стерпела:

– Ты мене, Катерина, прости! – и теребит передничек: робеет что, вон и зарделась вся! – А только не могу я тебе так-то вот подкармливать! – глаза опустила, а Катя завей горе верёвочкой: как чакала, так и чакает! – Пирогами, кренделями да ватрушками, как он-то тебе потчевал. – Катерина вспыхнула, глазами стре́льнула: он? – и чуть чашку не выронила, истинный крест, так и затряс её трясун! – сейчас гляди, чай и выплеснет! Марфа засуетилась, захлопотала, глазами захлопала! – Да не он – тот… а он… – залепетала беспомощно и руками развела: мол, и сама-то не ведает, что говорит! – Тьфу ты! – осерчала! – Ровно бес скрутил язык в верёвочку – эдакую несу околесицу, прости Господи! – и отчаянно крестится, грешница! – Я говорю, не он, – Марфа Игнатьевна выждала, покуда Катя поостынет чуток, – он-то накормил, как же, всех выкормил: и жену заморил, поко… – осеклась, рот прикрыла ладошкою: девка-то, ну ровно шальная, зыркнула… такая может и… ой, Господи, не доведи до греха! – Ну а что я, придумки нешто какие придумываю… Ну ладно, ладно… Ну будет тебе реветь! Думаешь, ему-то – упокой Господь его душу – радостно там, на небесех-то, сейчас? То-то… Ты вон хвасон предо мной дёржишь – чай пустой чакаешь – а у мене сердце разрывается: позача́врела вся, щёки спали… яблочки золотые, молодильные!.. Сидишь неживая, ровно куклица какая: ни слова ни полслова… Э-эх! – Марфа смиренно удалялась…