Чуров род

И сейчас дверь заскрыпела – и свет каким медом потек по́ полу. Марфа перекрестилась. В щель просунулась голова Матвея Иваныча: там всклокоченный, ровно птенец из яйца выколу́пнулся. А Катя, что тебе преступница, комочек с ладошки в помои и скинула, вот точно шкурку с собе содрала лягушью, да от боли вся искривилась, вся скукожилась, да руки об подол обтерла торопливые.

А и в третий-то раз столкнулась Катя на кухне с Марфой Игнатьевной… да смолчала старуха, потому глаз Матвея Иваныча сиял на плечике Катином, вот ровно не в свою строку вставлен, – да только рот и прикрыла платком… А и что увидала, толь Богу и ведомо…

Всё ждала-ждала наша девица ладная, да потом и осмелилась милая: листочек в кулачок – и скомкала, и стукнула тем кулачком в дверь к Матвею Иванычу, и в щёлочку просунулась…

– После! После! – и рукой махнул, супостат… чтоб ему пусто было… И уста сахарные закусила… залюбуешься, право слово!..

А только с той поры, с того времени Катя наша чистая, белая, сочная и писать-сочинять забыла-запамятовала. Ровно оглушил ей Матвей Иванович: в рот ему заглядывает…

Вот темь пришла…

– Да Вы прилягте, Катенька! – ласково так скажет Матвей Иванович. Знает, старый ты лис, понамаялась за день девчонка, потому горшки таскать за детя́ми пошла: всё денежка, всё вечерять веселей с кашкой да с маслицем. От этого-т дождешься: жену-дочерь заморил… – Прилягте, голубушка!

Как же, приляжешь тут! И мечется, что угорелая, – места себе не найдёт, восторженная головушка! И то вдруг ноженьки подожмёт, то на локоточки обопрётся! А сердце-то, сердце-то так и рвётся, так и рвётся: то начинаются «полуношные разговоры»!..

И не терпится нашей Катерине, млеющей от счастия, сейчас всю себя выплеснуть, расплескать всю, без остаточка – и уж брызжет она, уж искрится она, светлая головушка.

И вот выглянет она тихохонько из-за ширмы (там приют нашла) – а тень Матвея Иваныча круглым шаром пышным по стенке скачет-треплется – один ночник-то слабенький толь и мерцает – глазом лу́пает! – да руки тонкие что лучики, исходящие от того шара круглого! Ох и чудо… спрячется, покуда не приметил…

– Катюша… – и будто зашипит Матвей Иванович: тшш-шш-шш… – Катюша… а матушку-то ваш-ш-шу… я ш-ш-што-то и не припомню совсем…

И Катя что заворожённая: слушала бы и слушала, слушала бы и слушала… ш-ш-ш…

А Марфа за стенкой Игнатьевна затаилась, сердечная…

Вот раз ужнает, вечеряет, чай, Марфа-то Игнатьевна-т. А Матвей Иваныч вдруг откуда ни возьмись – да ка-а-ак ворвётся эдаким дикарём-вихрем в ихнаю с Катею комнату – да на колени пред нашею девою горемычною грохнулся! Истинный крест, так и рухнул: коленочки круглые руками обхватил и дышит, дышит… горяч-ч-чо-о-о… Ширма-то качнулась – и рухнула, четки-т на пол… Марфа толь и ахнула… Так и сидели, соколики, она его седую головушку обняла-приголубила – он уткнулся в её коленочки… У Марфы кус в глотке и застрял…

Вот смотришь иногда на́ небо, а оно, небо, словно льдом серым сковано, – холодное такое, безжизненное, неподвижное. И робкий солнечный глазок проглянет сквозь тот вековечный лёд, моргнёт своим светом рассеянным: дескать, где уж ему протопить эдакую-то толщу толстую? Мигнёт-мигнёт: сначала тихохонько, а после вдруг что такое! – будто потёк лёд, подался под слабенькими лучиками, глянь-ка, растаял! И вот уж хитрый жёлтый глазок выглядывает из этой небесной полыньи ровно из окошечка, слепит тебе глаза своим задором юношеским: вот он, мол, какой, немазанный-сухой, а протопил ведь, ей-богу, протопил!

Боже ласковый! А облака-то, облака! Пенятся тебе что густые сливки взбитые! До чего ж аппетитны, Господи! Так бы и слизнул языком: нет терпения! Эдакое сладостное великолепие! И небе, стыдливо-румяное небушко, проглядывает сквозь эту пену пышную! А вон и красная ягодка – сладенькое липенькое солнышко… Ах… Катя наша слюну сглотнула, головенкой мотнула, выдохнула. Матвей Иваныч робко сжал ручку девицы.

– О чём Вы думаете, Катенька, о чём мечтаете… таете?.. – и в самые зрачки ей заглядывает! Катя зарделась, потупилась, подняла глаза на Матвея Иваныча – и точно ждёт-пождёт чего: знает, случиться что должно – и ждёт…

– А я хочу, – Катино личико запрокинулось, – окунуться в невесомый пух облака, зажмуриться от сладости, долго-долго нежиться! А после, облачённая этою воздушной пелериною, полететь по небу: большая птица белая, белая неведомая странница, птица-пилигримка милая! А никто-то и не догадывается, что не птица то, не облако… и не девица… А после, накружившись всласть, сесть на землю: вся светлая, вся в облачинках невидимых…

Ах ты Катя-Катюша – мечтательница…

– Смотрите, вот она, луна: повисла на еловой лапище, точно игрушка новогодняя! – Матвей Иванович сощурил правый глаз. – А сейчас, – он отошёл чуток, – гляньте же, безжалостные клешни обхватили бедняжечку и душат, душат её в объятиях! – кричал как ребёнок, Катю в бок толкал!

– Нет-нет! – отозвалась восторженная девушка. – Нет-нет! – и помотала головёнкою. – Луна-шалунья проглядывает сквозь лапы еловые, – глупышка облизнула губки пересохшие – вот-вот потрескаются! – точно глазное яблоко сквозь ресницы мохнатые… Ой! – остолбенела. – Смотрите же, смотрите: смола, смола – заплачет сейчас! – и, роток открыв, воззрилась на Матвея Иваныч, а тот стоит: руки на груди – ну чистый повелитель! Родимые матушки!

Поэт бо солнцу подобен: лучи исторгает неведомой смертному дланью… глаголом немолчным уста окрыляет – словес изверженья на земь посылает… и их вереницы – златы колесницы – по полю бумажному мчатся… и чтивец нечистый, вонми сим строчицам иль отврати свои очи от поэтических стрел полчищ, коими – дщерьми молневыми – песнопевец-вития велеречивый струны души ранимой надрывает – тетиву тугую отпускает… Чок-чок, коченевское, молчок…

Театр тает в Катиных глазах: тихонько уплывает, раскачиваясь на облаках пара… испарина… душно… кто-то призрачной дланью коснулся её пылающего лба… квадрига соскочила… мчится неудержимо… Царица июля Юлия вьётся змейкою золотистой… солнце в зените… глаза знойно-зелёные сузила… Злится!.. Рыжая, жарою пышет… в раж вошла… душу щемит… шепчет иссохшим большегубым ртом томные речи… вечер, скорее бы вечер… очаровал бы её, омрачил, черногривую, смуглую Юлию, власа распустил, схожи с ветвями ульма… и тлели б глаза её, угли июля…

Матвей Иваныч подхватил Катю на руки.

– Это она… – прошептала девушка.

– Кто?

– Царица июля… Она жжёт мою белую кожу, кудри превращает в солому, глаза иссушает…

– Она Вам завидует…

– Она меня презирает… Ой, она квадригою правит…

– Э-эх! Да нешто я в киятре не была, Катьша? Ты уж мене совсем за дурищу какую почитаешь!

– А в каком театре-то?

– А то ты не знаешь: большущий такой, каменнай. Да у нас и ахтриса тут жила, Фира Абрамовна. Матвей Иваныч, помнишь, небось, Фиру-то Абрамовну? Ишь ты, ровно мышь на крупу надулся: молчит! Молчи-молчи… Молчун учёный… Я с отцом ейным сидела, с покойником. А старая уже была, Фира-то Абрамовна самая, седая, полнущая! А всё кривляться надобно! Ой, страм один! Прибежит, стало, а упреет вся: так вонько от ей пахнет, прости Господи! А я как подумаю, что хтой-то ить целовать там её аль обнимать, едрит твою мать, должон… Ой, страмное рукомесло!.. Тьфу!.. – плюнула – и пошла почтенная Марфа Игнатьевна: пошла – да возвернулась, родимая. – Слышь, Катьша, мордуешься, да ишшо и в рифму… умора… – Марфа Игнатьевна, Марфа Игнатьевна!

А ширма покачнулась – да и рухнула… Марфа спросонья Игнатьевна и перекрестилась, и то, спать не дают, оглашенные, башкой, нешто, об стену бьются… А всё он, всё он: на свой норов девчонку подравнивает…

А времечко ждёт – не ждёт – тянется! А времечко бьёт по темечку! А времечко что ярмо-яремечко – впрягайся, неси своё бремечко!..

А меж тем исходили Москву вдоль и поперёк, поперёк и вдоль Катя с Матвеем Иванычем: что калики перехожие, Москву взглядом пожирают – да поражаются, в кажну щелку заглядывают.

А Москва-т, дескать, добрая-предобрая матушка, хлебосольная, первопрестольная… да ещё, сказывают, белокаменная… Ох и замаскировалась ты, матушка, заигралась, родимая! Простушкою какою прикинулась… пастушкою… За нос и водит, Москва промозглая, слякотная… Слышь: плачет-хлюпает: на судьбу, старинушка, жалится… Москва промозглая… А сама на мозг огромный похожа, серый, аморфный… да мозг-то… мыслящий… шевелящийся – и все эти речушки, улочки-извилинки… У, Москва! Да что с ней говорить! Катя чует: ногу её засосало что-то склизко-тянучее! Мерзопакостное!..

Москва квасная квакает-акает сквозняками сквозь скважину… Москва – самка смачная, смазливая… Москва промозглая… Москва осквернена оскалом, оскоминна… Москва – смоква вам… Москва – маска восковая… Москва – ось востока… Москва – скворечница… Москва – мосткам-косами скована… Москва – косматая-космическая… Москва – вас осмеивает скоморошинами… Москва – скамейка страннику… Москва – страница скомканная… Москва – сказки сказывает… Москва – мова… Москва – молва… Москва – самая…

Чок-чок, коченёвское, молчок! Сумасшедшая Катя наша!..

– Модуитси! – Катя вскинула бровки: что-о-о? Марфа Игнатьевна сглотнула, языком прищёлкнула. – Я грю, мордуется. Ишь! – и кивнула на дверь Матвея Иваныча, вставшую стеною грозною пред Катиными робкими потугами достучаться. – Сиди-сиди! – и отхлебнула из большущей чашки. – А там, небось, мо́кредь? – на Катю глянула. – Лывень хлыщет? – Катерина тряхнула кудрями. – Да тише ты! – старуха замахала ручищами. – Разбрызгалась! Пишка хошь? – Катя наша опять что чумная: глазами лупает – понять не поймёт Марфу Игнатьевну! Экое диво! – Я грю, пирожка будешь? – старуха сызнова отхлебнула из чашки. – С пылу с жару, а? – и манит, и дразнит своими причмокиваниями. Катя качнула головой. – А он тебе не пустит, не-е, – старуха замахала руками. – Я анадысь стукнула к ему, тихохонько так… – и не успела договорить почтенная, как полоска бледно-жёлтая по полу юркнула, высветив Катино белое личико: капли дождя ещё не высохли и блестели росинками-жемчужинками; кудри влажные отяжелевшие сбегали по оголённым озябшим плечикам потемневшими струями – глупенькая, совсем продрогшая! Ах ты голубка!

Матвей Иваныч просунул голову в узенькую дверную щель, глянул на Катю глазами сухими злющими.

– А, это Вы… – и захлопнул было дверь, но девица проворная успела подставить ножку: куд-д-да? И вошла, влажная, желанная! Глядела, глядела… Матвей Иванович опустил глаза. Волосы, очи её, рученьки – и всё какое-то новое, неведомое, ароматное – и золотистое, золотистое: кудряшки ли, на лоб, на щёченьки ниспадающие, реснички ли загнутые, кожица прозрачная, нежным детским пушком покрытая – всё золотистое! И вся она светится, золотится, Катя! И стоит себе, ивушка бесприютная, безмолвная… Матвей Иваныч ожёг её взглядом: так что пошатнулась, зашелестела листвой наша ивушка золотистая! И чуть не силой вытолкнул робкую, податливую, гибкую Катерину нашу ивистую…

– Иди чайку покушай! – Эх и добрая же душа Марфа Игнатьевна! Руки-то у неё что плошки большущие, коричневые, пирогами пропахшие сдобными! – Неча сокрушаться! Ирод какой выискался: не пущает! Ты глянь-ка… Ой! – икнула, за грудь схватилась Марфа Игнатьевна. – Наелась как бык – не знаю, как быть! – и плеснула Кате чаю золотистого обжигающего.

– Тоже мне, Саломея выискалась, – что прыщом выскочил!

– Ишь, разошёлся, ровно лёгкая в горшке! О, о! – Марфа Игнатьевна руки в боки! – Беснуется, что угорелый! – и пироги-то, пироги – сами сейчас в рот и запрыгнут! – вытаскивает, да маслицем, слышь, сливочным умащает, да надкусывает – а он, румяный добрый молодец, так и пышет: пышич! – да на Катю-то поглядывает старая, да ещё и приговаривает: – Пирог ты пирог, не ходи за порог! А уж начинка чинная!

– Ей и палец в рот не клади! – витийствует Матвей Иваныч, а у самого глаза-то голодные, ой голодные-е-е!

– Кричи-кричи! – жуёт Марфа Игнатьевна… пироги ли, звуки ли… – Дюжа скусны калачи!

А Матвей Иваныч что шалый стал: не пущает Катюшку – та точно собачонка пороги обивает, пироги на кухне у Марфы Игнатьевны подъедает, да речам, что за дверью за заветною рекутся-пекутся, внимает: сызнова к ему мужик пошел – и ширму во́н выставили.

– Творцы! – Марфа икнула. – Ишь, испетушился! – старуха фыркнула, в дверь к Матвею Иванычу стукнула – тот в крик. – Ишь, словомол! – знай своё Марфа. – Ну а ты чего лахудрой простоволосой косисси? – Кате. – Чаю ему снеси! Сейчас и блинков спросит… Слышь, Катитка-волхвитка, а хто это с им? – Катя наша и прильни к самой что ни на есть замочной скважине глазком вострым: темно, темным-темнёшенько, хоть криком кричи! – Ну? – Марфа с вопросом, а Катерина только плечиками и пожала, да волосиками тряхнула: ишь, русалка! – Ладно, ступай к печи, – махнула рукой недовольная старуха, – да блины мечи! Хто бы он ни будь: голосом голосит – стало, и рот открывает, и блины уминает! Э-эх! Творожить-ворожить! Да ты чего, девка? – А Катя-то наша и впрямь истукан истуканом стоит: всё голос незнакомца тщится уловить! – На-тко, чупура́й млины! – прикрикнула эдак-то старуха – раз-два – а уж на сковороде и шкворнем шкворчит-ворчит, что лывень чури́т! Чур-чур-чур… Ну, Катя-то наша слезами и залилась: так, знаешь, по волосам по русым и текут слёзы, так и текут. – Эх, девчоночка! Не пущают тебе изверги эти! Ишь, закрылися в норке и воркуют во́рком! – Марфа кивнула на заветную дверь – Катя ивистая и того пуще: ревмя ревёт, неуёмная! – Ну ладно, будет! Невеста уж! Орёт что оглашенная! И-и! – завопила вдруг старуха. – Млин подожгла, лахудра! – а Катя смолкла, прислушалась, шалая, а Матвей Иваныч и крикни за дверь:

– Ну и долго?..

– Подождёшь – не разобьёсси, – пробунча́ла старуха сердитая – и пошла греметь чашками-плошками, ложками-колотушками. Катюшка нить беседы и выпустила…

А Матвей Иваныч виною томился… И с того боку приступит к Катерине, и с эдакого, и ширму в комнатку затащил…

– Катерин, а Катерин? – Марфа Игнатьевна ин вся светится: что такое? Катя ещё и порога не перешагнула – а старуха уж ки́дается к ей с объятьями! – Глянь-ка! – и головой кивает: дескать, и что это у Марфы-то, а? – Привет тебе с Коченёва с твово!

– Письмо?

– Како письмо – сам приехал, живой-живёхонький! – и толкает Катю эдак, подталкивает: да что это сталось со старухою – и крутится и вьётся повитухою!

А Катя, как Косточку-то увидала, родимые мои матушки, вот так вот, на кухне: рукава засучены, ручонки длинные, тонкие, кисти большущие… картошечку чистит… передничек на ём Марфин, фартучек Игнатьевнин… Как увидала – только и ахнула! Глазам своим не верит наша девица: Господи, это ж Косточка! Что деется… Да разбежалась – да кинулась-прижалась к родимому: и обнимает, и целует, и милует!

– Костя!!! Косточка!!! – А тот стоит что столб каменный: ножик-то в руке. Катю и обнять-прижать пужается: и то, ранит не то. Так и стоят, голубки…

А Матвей Иваныч тут заметался вдруг: туда-сюда, сюда-туда! – места себе ищет – не находит! То так скакнёт, то сяк скакнёт, то сядет, то встанет, то, будто вспомнил что, бежать кинется – ан нет, остановится, призадумается, да в одну точку и глядит-уставится, да нить пуще прежнего трет! А у самого глаза-то что у дитяти малого: растерянные, круглые… дескать, и что такое, и не разобрать никак!

Марфа ему:

– Экий ты какой, Матвей Иваныч! – и головой покачивает: вот чудак-человек, ей-божечки!

А Матвей Иваныч только плечами-то и пожал, руками лишь и развёл!

– Да нешто не видишь ты? – поёт Марфа Игнатьевна. А он оглядывается, оглядывается: мол, и что это видеть-то надобно? – О-хо-хо! Да им ить поговорить, небось, потолковать хоца! – и ручищей машет сгоряча. – А ты вьёсси тут, прости Господи! – и уходит поспешно почтенная.

– А-а! – бессильно протянул Матвей Иванович. – А мне… – и рукою на дверь лишь показывает.

Ох и жалко стало Кате старика: как бросится к ему, прижмётся как! Марфа дверью и хлопнула: это она, видно, от обиды, Марфа-то Игнатьевна: не потрафили… чтоб она лопнула…

А Катя:

– Да что Вы, Матвей Иваныч? – знай своё кричит зычным голосом. – Да мы сами сейчас уйдём! – и тянет Костю-гостя долговязого, тянет-упирается, точно Косточка окаменел вдруг. Матвей Иваныч глазами похлопал, потряс головёнкою седенькой.

– Да-да, да-да… – только и вымолвил… – А может, в Пушкинский?.. – и глаза его замерцали будто… и взгляд робкий такой, тихий, светлый… ах ты Господи!..

– А давайте? – вскрикнула Катя и на Косточку зырк: дескать, ну же, ну, и чего стоять?

– Да ить он голодный! – Марфа тут как тут: руками всплеснула – а руки-то в тесте… пироги, стало, затеяла…

– После, после! – Катя отмахивается и тянет Косточку к выходу. Вот чумная, а? И куда черти несут?

– Родимая моя матушка… – это уж Марфа им вослед: тихо так, точно и не сказала – выдохнула.

– Катя! – Костя остановился. – Я там привёз кое-что… – и глаза опустил горящие.

– Потом, Костя, потом… – и… ровнёшенько ветром их и сдуло, заполошных!

А Матвей Иваныч-то, Матвей-то Иваныч! Эк разухарился: сокол соколом, рубаха красная… ишь ты…

– Вы представляете… – и разъясняет, и растолковывает: а руками-то машет, на ходу подпрыгивает… а глазища-то… ну так и жгут, так и жгут! Катя что зачарованная: очей с его, с Матвея Иваныча свово, не сводит, да ещё на Костю эдак поглядывает: дескать, глянь-ка, какой лихой! И сияет вся, и светом светится! Ну Катя… А Костя… а что Костя… как говорится, и он там бывал, мёд-пиво пивал: по усам-то, вишь, текло, да в рот-то другим попадало!

Ох и хорош-ш-шо-о-о в Пуш-ш-шкинском-то музее! Уж-ш-ш до чего ж-ш-ш хорош-ш-шо-о-о…

– Красота-а-а! – Матвей Иваныч глаза-то зажмурил, да руки небу, к небушку… – Ну что, по домам?.. – осёкся, на Катю глянул растерянно. – Домой?.. – и жалостливо смотрит так: виноват, мол, виноват… – Музыку послушаем… а?..

– Да у меня поезд… – Константин руки бессильно опустил, стоит что неживой.

– Как поезд? – Катя обомлела: оглянулась на Матвея Иваныча – а он-то что скажет: сам стоит… дитё малое: ручонками развёл, головёнку в плечики втянул… вот оно как развязалось-то… – Что же ты, Костя, раньше-то не сказал? – лапушка наша сейчас заплачет! А Костя молчит…

Проводили-спровадили Косточку, помахали ему ручкою… У Кати ком в горле – идут, слова не вымолвят…

– А парнишко иде? – Марфа их привечает-приветствует. А ей-то что ответишь… так, молчком да бочком: вошли… лица на них нет, а коль есть – каменное… – Никак спровадили?

– Уехал он… – это Матвей Иванович… голос глухой… точно из бочки…

– Ах! Родимые мои мамушки! – и пошла ахать да причитать: ну Марфа, ну Игнатьевна! – О-о! – и головой качает, и рот ладошкой прикрывает. – Да что вы за люди такие не́люди? Не моё то дело, прости Господи! С самого что ни на есть прикатил края крайнего: здрассьте! – Марфа сплюнула. – О-хо-хо! – и всё больше на Матвея Иваныча зыркает: дескать, он, старый охальник, его повадка – пропади он пропадом! – и девчонку на свой лад настраивает!

– Ну будет, Марфа Игнатьевна, будет Вам…

– Да что будет-то, старый ты олух! Прости Господи! Таперича ничегошеньки уж не будет – не станется! – Катерина сама не своя: ни слова ни полслова; личико бледное: ни кровиночки! – Я вон и каравай спекла: думала, сядем как люди, выпьем по чарочке за здравие молодых!

Тут наша дева и молвила:

– Это каких это молодых, Марфа Игнатьевна?

– Вот те раз! – старуха только руками и всплеснула: дескать, вот так та́к? – Ты что, Катерина, скотинишься? Он ить жених твой?

– Кто? – растерялась наша Катя, зарумянилась-замялась, а сама на Матвея Иваныча поглядывает. Тот плечами пожал, глаза опустил – сидит что заморышек: тише воды ниже муравы.

– Да как хто? Он! – кричит старуха. – Костя твой! – и дурнем на Катю глядит, шарами лупает.

Тут Катя и рассмейся.

– Костя? – и сызнова на Матвея Иваныча зыркает, ровно пред им кается!

– А то хто ж? Сам. Я, грит, жених ей – она мне невестою… Не так, что ль? – и стоит, полоротая.

– О Господи! – у Кати руки-то плетьми и повисли. – Нет, ну надо же, а?..

– Я вон и каравай спекла… – залепетала Марфа Игнатьевна, залепетала – да опомнилась! – А-а! – махнула рукой обречённо так. – Делайте вы что хотите, изверги! Моё-то како дело! – и с кухни пулею: только её и видели.

Матвей Иваныч поднял на Катю глаза, слёз полные, встал… дверью хлопнул… ушёл…

Катя кусок каравая-то оттяпала: стоит жуёт, да жадно, да неистово зубами рвёт мякоть белую. А после ровно что вспомнила: спохватилась – и в комнату, а там… гвоздички в вазочке (Катя заплакала: то цветочки её любимые… от Косточки…), стыдливо поопускали свои белые головушки… да на столе рядышком… что это… колечко золотое… обручальное-печальное… да в самую пору нашей невестушке… а варенья, а варенья-то…

Матвея Иваныча дня два духу не было: не спал – не ночевал.

– Ишь, носу не кажет! – скажет Марфа да сверлит Катю глазами-буравчиками: как же, спровадили парнишку, нехристи! – Знает кошка, чьё мясо съела! – развернётся – и уйдёт как ни в чём не бывало… а Катьше и без того тошнёхонько… колечко в комод – да на замок: чтоб не видать его, обручального… гвоздички сами засохли без водички от горюшка-тоски…

Явился… Матвей Иваныч-то! А уж что пьяный-препьяный! Царица Небесная!

– Друга встретил! – а сам едва на ногах дёржится.

– Ага, знаю я того друга! – Марфа из своей двери выглянула, да сейчас и сгинула: не ровён час, ещё и в морду плюнет, антихрист!

Молчали несколько дней-ночей, друг на друга глаз поднять не подняли… это Катя-то с Матвей Иванычем… потом ничего, прошло… по-прежнему зажили, по-старому…

– Подрясников! – Катина головёнка из-за ширмы и выкатилась. – Валентин Подрясников. – Кивнула молча Катеринушка – и опять скрылась за ширмою. – Твоя? – нарочно громко пробасил Подрясников.

– Валентин! – Матвей Иваныч пропел с укоризною.

– Твоя! – с развязной уверенностью изрёк разошедшийся Валентин Подрясников. – Твоя – я носом чую!

– Ну полно, ну что ты несёшь? – зевнул Матвей Иваныч.

– Меня, брат, на таких вещах не проведёшь, я, брат…

– Ну, во-первых, не брат я тебе…

– А почему Вы от нас скрываетесь, а? – продолжал Валентин игривый, языком прищёлкивал (чирей ему в хвост да в гриву, чёрту!). Катя сызнова высунулась, девчоночка, глазёнками захлопала стыдливыми. – Нет, ну ты посмотри, а? Да за эдакой не то что за ширму, за эдакой… – Матвей Иваныч, прервав порыв Валентина, сейчас сам за ширму, да к Кате, да молит слёзно:

– Катюша, выручайте! – и склонил повинную голову… которую, как водится, меч не сечёт!

– Да не могу! – зашептала Катя румяная.

– Что так? – глаза Матвея Иваныча подёрнулись влагою.

– Ну… он на хорька похож… – хорошенькая Катя – язычок востренький! – не утерпела, рассмеялась тихохонько.

– Катерина, ну это же несерьёзно! – взял, да и тоже рассмеялся.

– Воркуете, голубки? – Катя и Матвей Иваныч воровато оглянулись, вздрогнули: выхода не было – пришлось открыться нашей девице.

В продолжение вечера балагурил Валентин Подрясников, шумел, головою тряс, выпил преизряднейше, что-то эдакое глазами изображал – намекал на что-то эдакое, языком прищёлкивал, очи закатывал, шевелюру ерошил всею пятернёй, краснел, раком пятился, а то вдруг вскачет – и ну бегать кочетом по комнате… в общем, вёл себя точно истый шевалье (а баушка Чуриха – не к ночи будь помянута! – швалью его окрестила бы…).

Вдруг откуда ни возьмись Валентин: улыбнулся лукаво из-за кулис…

А Валька, он ловкий, Валька… экий ловкий какой шельмец-молодец, богаты-ы-ырь… разбери его лешак…

А Валентин, он не ленив… он и лавиною, он и тиною-паутиною – оплетал нашу Катерину – не лепетал – не улепётывал… да всё не так…

Экий он какой, увалень вальяжный: прохаживается, ишь, важно, на Катю глядит влажно!..

– Влюблён, чую, влюблён! – Валентин кулаком себя в грудь бил. – Дай-ка гитару! – интриговал Валентин, тигрой ревел, неистовствовал!

– Может, ты избавишь нас…

– Ги-та-ру…

– Ах уволь, Валя! Твои шуточки, знаешь…

– Ги-та-ру! – затряс головой Валентин Подрясников.

Валентин рьяно струны рвёт, да глаза-то прикрыл эдак томно, да носом будто и впрямь что вынюхивает! А потом ка-а-ак заорёт дурным голосом – Марфа Игнатьевна за порог!

– Матвей Иваныч, ты что глотку дерёшь? Ночь на дворе! – и врывается в двери-то. – Ой, простите… – да обратно и пятится. – Я думала, Вы, а это не Вы… Ночь на дворе… – и халатиком-то прикрывается!

– К нам, к нам, к нам! – манит Марфу Валентин: эк разошёлся, родимые матушки! – Ничего не хочу слышать: к нам! – вот Ирод иде! Старуха села – куды денешься – да скрозь бровь так, знаешь, и поглядывает на гостя незваного: таращится, что на какого татарина.

– Катерина, и ты с ими? Тебе ж завтрева в шесть часов вставать горшки таскать – эти-то супостаты выспются! – и заахала: дескать, ночь на дворе… Девица наша только и пожимает плечиками. – Тебе не подпоили тут случа́ем? – Катя ну веселиться: Марфа-то, ну ей-богу, тётушка Авдотья вылитая: капля к капле… да и взгрустнула наша Катя, пригорюнилась.