Чуров род

Глянул на неё ласково.

– Ты прости меня… Не смог я тебя обрести… хоть и сто пар башмаков износил… – засмеялся тихохонько и руками развёл беспомощно. Катины губушки дрогнули.

– А хочешь… хочешь… – залепетала она что махонькая девочка, – назови меня женой своей? – и моргает, моргает глазёнками.

– У-у, – покачал головой, погладил Катю по румяненной щёчке с ямочкой. – Иначе сказке конец… тш-ш-ш… – и ласково: – Давай спать? Я так измучился… – и отвернулся…

Нешто он сейчас засопит?.. Рванула на себя простыню, уткнулась в подушку… Вот оно как… А ведь только что целовал-миловал… Господи, а как целовал-то, как миловал! Тело её мял-то… до сих пор горит… Преступница… да она подлая, подлая! Втянула головушку бедовенную во́ плечи… Господи, стыдно, до чего ж совестно… Но она же чаяла, она чаяла, произойдёт-случится что́… не произошло… не случилось… Она жаждала, истинный крест, жаждала… Господи, как жить теперь… Не разгадал загадку… обрести не обрёл… Сто пар башмаков… Засопел-запел соловушка… И точно ничего не было, а?.. Оглянулась: нешто спит?.. Из другой сказки… да… Она его запутала… русалка… нить красную из рученек выхватила… А после выпишет, выпишет… Ведь целовал-миловал… Тело, тело горит-пышет… Господи, ну нешто вот эта шея, руки вот эти – вот они… кожа… Господи, кожа-а-а… Грудь вот эта… Нешто всё это создано для того, чтобы никто того и не видывал… Луна подлая подглядывает скрозь полотно реденькое: хитрющий жёлтый глаз… подлая… И металась, томилась истомою наша девонька… А он и не шело́хнется… Но вот же он… совсем рядом: живой, горячий, дышит вон… Лицо блаже-е-енное! Торчащий носик, слюнка вытекла из полуоткрытого рта… Впалая грудка, стыдливо обнажённая… редкие кустики бесцветных волосков… Сухие длинные руки без единого мускула и кисти, большущие, неуклюжие, точно чужие… И ничего-то не убавишь не прибавишь… Может, вот это любовь… А как же искать, искать… Зевнула… А ведь целовал-миловал… да… а она преступница… А как же эта кожа… груди вот эти… Да чтобы эти грудушки, да мил дружок не мял?.. Их же видеть надобно… Открыть и прочесть… да… была бы честь… И после описать, описать… да спать, спать… И искать, искать… искать… кать…

– Ой, Катя ты Катя! И непутёвая ж ты непутёвая! И всё-то у тебе бочком да торчком выходит! – пригорюнились тётушки: охают, ахают, головами раскачивают!

– Это меня, видать, Господь наказывает!

А тётки в голос:

– Да за что он тебе наказывает-то, девчончишка? Ты ить и не жила ишшо? – и крыльями машут, неугомонные!

Тут уж пришёл Катеринин черёд диву дивиться!

– Это как это не жила? – а сама глядит растерянно: а ну и впрямь не жила – тогда что?

– Дык ить не наделала ж ничего! – тётки ей в ответ. Покачала наша Катя головой да и призадумалась: а дума та, что змеище подколодный, мозг жалит: вот оно как, стало быть! Ровно и нет её, Кати-то? Это сейчас в зеркало глянь – а там пятно, что ль, белеется: будто лицо кто замазал? И тётки – эка невидаль, – мысли они Катины нешто считывают: – Чего с тобой, девка? Лица на тобе нет!..

И вот благословили тётушки Катю – кровиночку свою – в путь-дороженьку, попричитали-поплакали: дескать, бедовая головушка, горькая сиротинушка! – да делать неча: в город Камень и укатили… и когда теперича свидятся… и доведётся ль им свидеться… Так, из окошечка поезда толь и махнули крыльями своими белыми…

И пошла наша Катя бесприютная к отчему к дому, к дому к ро́дному… к Чурову дому… и как-то теперь величать его станут… проститься пошла…

А Галина дверь-то ей перегородила: дескать, чего надобно! – да ка-а-а-к зыркнет! Катя головку и опустила: ну, на нет и суда нет! Поплелась тихохонько, да не стерпела – обернулась: а в окошечке том, откуда всё баушка Чуриха выглядывала, да всё высматривала, Цвирбулина будто головушка мелькнула красная: Кате робко подмигивает, ручонкой помахивает: дескать, ничего, девица, ничего, красавица! Только Катя помахала в ответ Цвирбулину – Галина тут как тут: окошко захлопнула, да ещё занавесочку задёрнула: мол, ходют всякие, в чужие окны заглядывают!

Постояла-постояла наша Катя, да так ничего и не выстояв, поплелась на станцию, поплелась родимая, ширма на плече…

Часть 4. Москва

– Ах! Катерина, ты?? – Марфа Игнатьевна рот-то ладошкой прикрыла, потому словцо точно пес с цепу срывается, того и гляди, на Катю нашу кинется. – Ой, родимая матушка, не признала, видит Бог, не признала! – и стоит ровно столб каменный.

– Я, Марфа Игнатьевна, я… Что, постарела?..

– Да нет… повзрослела будто… Господи, да входи ты, входи… и́збу застудишь… Катя ты Катя… непутёвая ты Катя… Господи… – и в слёзы: ревмя ревёт-убивается. – Комнатка-то его целым-целёхонька: я и не заходила туда, вот те крест! Живи, покуда под корень-т нас не снесли, девка!..

А Катя только вошла в комнатку, в ихну… комнатку… да ноги-то у ей и подкосились, что колоски… так, знаешь, на коечку и рухнула… а уж что пылищу-т подняла… Царица Небесная! Лежит точно в тумане… Ах Матвей Иваныч, Матвей Иваныч… И воет, и воет… А куды денешься: жить-то надобно…

Вот и живут-поживают. Марфа что шелко́вая: никак Катьшу спугнуть пужается – вот и ласковая-жалостливая! И то, одной-то не сладко, ой не сахарно!

Катя ей всё про жизнь свою обсказала, а старуха толь головой покачивает да ахает: о-хо-хо! А после прижала к себе Катю-то, приголубила.

– Оставайся, дочка, – молвила, – не покидай ты мене! Ни словом ни полсловом тебе не попрекну! – проскрипела и заглядывает в глаза Катины потухшие, жалостливо так заглядывает: ин сердце заходится! – Не избежишь? Изба большущая… А и наследников чтой-то след простыл… а и дом-т не ровён час заломают. – Катерина слезу толь смахнула да головушкой помотала: мол, и куды ей бежать-то пробежками?..

И ходила, и бродила наша Катьша бесприютная: по тем тропкам-дорожкам, где они когда-то с Матвеем Иванычем хаживали, и бродила, душу себе бередила. Музей Пушкинский, пруды Патриарши… Да в сам музей-то, в сам пруд не заходила: так, постоит подле, глазами будто обласкает – и дальше пошла-пошлындала: знай себе ступает по улочкам мощёным… ин сердце щемит…

Вот сызнова куда придёт: да так, постоит стоймя, поторкается у ворот, разиня рот, ровно зачарованная какая, да за ворота́-то нейдёт – отворачивает…

Вон и башмаки уж прохудились… пальтишонко кой-како: ветрище треплет его туды-сюды, туды-сюды, что отымалку: того и гляди, сорвёт напрочь… простоволосая: всё лахудрою… глазища большущие круглые, и не плачет ими – глядит лишь глазищами-то своими… и куда глядит… Бог её и ведает…

Вот на Патриарши придёт… а будто неловко ей, будто чего стыдается: постоит-постоит на землице, на водицу полюбуется – и пошла, кроткая, пошла, голубица наша, скиталица… А спроси ты её, вот спроси: чего она ходит-то, свищет чего? – посмотрит на тебе с прищуром, жалостливо – ей же божечки, душу выматывает тем взглядом особельным! – и опять пошла-потяпала, Катя молчаливая, бессловесная… Ах ты девица красна, зорюшка ясна…

Домой придёт: умаялась – рукою лишь бессильно и махнёт: дескать, не до разговоров ей нонече! Чайку разве и похлебает – да в комнатку: закроется – и сидит, листками шуршит… Уж Марфа Игнатьевна и не зайди! Вот страсть-то иде…

– Тут у нас, Катя, – начнёт старуха, да робеет, да с опаскою на Катю нашу поглядывает: не сболтнуть бы чего лишнего! – мужчина один вдовый… хороший такой человек… жена-то его, покойница…

– А на что мене вдовец? – и как в воду, на старуху глядит своим чёренным глазом бездонным: и идей-то там жизня-т залегла девичья?..

– Да ты слушай, – будто и не примечает добрая Марфа Игнатьевна, своё гнёт, – я про вдовца-то вдового не стану сказывать: вдоволь уж понаговорено… а хороший человек! – и руками всплеснёт. – Завсегда мене и мучицу поможет донесть и… – А Катя сидит и сидит стуканом: даже не пошевелится! – Дык я и говорю, вдовый он… ага… покойница-то его… – и так и сяк крутится старуха почтенная: не знает, видно, с какого боку к ей, к Катерине-то нашей, и подступиться, пустомеля ты! – Дык я и говорю, он-то уж старик, вдовец-то, а сын у его есть: хороший такой мужчина, чинный… ну, правда, не молодец… но добрый мужчина, тверёзый, работящий такой… хороший! – и махнёт рукой. – Сыщи ты мне, грит, Марфа Игнатьевна, невесту, да, грит, такую невесту… чтоб, как водится, не с кислого теста… Катя! – крикнет вдруг. – Слушаешь, что ль? – Катя кивнёт будто головёнкой еле приметно. – А я ему, слышь, и говорю: да есть, мол, говорю, уж такая сдобная булочка, что толь надкусишь – да всю целиком и сшамаешь… Катя… А-а! – старуха посмотрит-посмотрит на невесту-то нашу: ох и горе горькое! Ин зуб ноет, что об сухарь точён. Постоит-постоит – да так ни с чем и уйдёт, нос кулаком и утрёт!

На могилку к ему кинулась, а как же, сами ноги и несли. Завалилась могилка на бок, камень сырой – и карточка точно окошечком каким светится, а на карточке сам Чудинов Матвей Иванович, такого-то годка рождения, такого-то роду-племени, да выглядывает с того окошка, улыбается, ну вот что живёхонький. И цветочки лежат на сырой земле: гвоздички красные, первым снежком тронуты. И чья рука положила заботливо? Постояла Катерина что стуканом каким: ни слезинки не проронила, ни вот капельки… А дома к Марфе склонила головушку к Игнатьевне: спасибо, мол, за заботу об ём, об милке, мол, моём… А Марфа:

– Да то, поди, Агнеюшка, он всё с ею полюбовничал… – и прикусила язычино, и заохала: – Ой, прости, девка, я тобе и не сказывала, дурища-то старая!

А Катя что собака с цепу сорвалась, да в крик: это какая-растакая Агнеюшка, мол, когда я, мол, жена его законная! А Марфа:

– Да ты что, девка, чеканукнулась? Жену-то он в могилу свел… – и пошла рот крестить, потому видит: глаза у Кати сумасшедшие, сейчас из орбит повыскакивают! – Ой, горе горькое!

А та пуще прежнего чудит: сыщи ты, мол, ей, погляжу, мол, и что за полюбовница, и на что́ он мене, мол, променял, моё, мол, тело белое, мою, мол, душу чистую!

Марфа платок на голову Игнатьевна – и почапала: а куды кинешься? Хошь не хошь, а Агнессу с-под земли и добудь!

А та, Катерина-то, кажный божий день… портки надень… и воет и воет: совсем житья не стало. Ширму-то поставила, а сама на постелю Матвея Иваныча улеглась, мыслишек его сонных понабралась, а как же, вот глотку и дерёт! А и чего орёт, один пёс ей и разберёт! Проснётся эдак, раззявит рот – и всё одно поет. И мечется ровно угорелая… Вот ить сказка-оказия…

И ко́го рожна ей надоть, Катерине-то? Марфа уж и носу казать пужается: раз отворила дверь – а та, что анчутка, на ей и кинулась: сыскала, мол, Агнессу? А иде ей сыскать? Сама приходила к упокойнику, царство ему небесное, страм творить. Да той-то, Катьке, палец в рот не клади – по локоть оттяпает. А тут попритихла Катерина-то…

Да не на ту напала – видит добрая душа Марфа Игнатьевна: удумала девка какую удумку, удумала лукавая – видит, вздыхает, да пальчиком эдак Катю и подзывает:

– Ходили тут ходоки – художники! – по углам шарили, почитай всё поперешерстили, а я-то, Катьша, так и порешила – толечки не серчай на старушку, не ершись – схоронила я, Катя, каракульки-то его, писульки-то покойного Матвея Иваныча, все как есть, все, что ты за порог не вывезла, и схоронила – не выдала, не ухайдо́кала…

– Ай да лапушка Вы моя! – и на шею ки́дается Катя наша, дикарка, к Марфе-то Игнатьевне – та и мигнуть не мигнула: уж и сама не рада, что связалась с этою волхви́ткою!

А Катерина – да в писульки-то что, в каракульки начертанные, вцепилась, ровно лукавый ей подначивает!

Ночь не ночевала, очей не смыкала: что в бесконечность канула… и не икнула… А Марфа знай крестится: можа, образумится, можа, от Агнессы Господь отведет!

Экая бумаг прорвища: один чёрт и разберёт! – всё сберегла почтенная Марфа Игнатьевна, дай Бог ей здоровьечка! А Катя-то наша знай на пальчик поплёвывает да страничечку за страничечкой, что шалая какая, перелистывает!

Услыхал Господь Марфины молитвы Игнатьевны: сама Агнесса объявилась, ровно что чуяла. Марфа сейчас к Кате: так, мол, и так, объявилась Агнеюшка, на могиле, мол, будет тобе ждать – пойдешь, не то? А сама крестится: с этой станется, ишшо на Агнессу кинется да в глотку вцепится.

Катя-то как, Катя-то наша ожидала увидать там такую из себе пышную раскрасавицу, потому с замиранием сердца ревнивого, с нетерпением-кипением, чуть не до зверства-бешенства, оглядывала женчин-деушек, что к могилкам склонили свои головушки: и которая-то из них Агнеюшка? Вот оглядывать-то наша Катерина нетерпеливая оглядывает – да всё не то, всё не то! Господи, да пошто она нейдёт: фасон нешто дёржит, мордуется?

А тут ещё старушонка какая-то – принеси ей нелёгкая, места ей мало! – так и скётся рядом с Катею, на оградку опирается: сгорбленная, сухонькая, махонькая такая старушоночка; куценький хвостик волосиков вылинявших на макушке-маковке, личико с кулачочек – смо-о-орщенное старческое личико, помя-а-атое, точно бумажка изжульканная! И посматривает эдак робко на Катю, душу ей выматывает: глазёнки кро-о-откие, улыбочка блаже-е-енная… Катя что вошь на гребешке вертится!

А-а, должно, то старушонка подосланная: Агнесса-то, видно, сама в путь-дорожку не собралась – вот и подрядила эту юродивую… экое диво… Катя стала к ей присматриваться – та осмелилась: возьми да и обратись к нашей девице:

– Вы не Агнессу поджидаете? – и глазёнки опустила… Так и есть, старушонка подосланная… Ну и слава Господу, что Агнесса сама не явилась… ровно рукой сняло… Катя выдохнула: чего греха-то таить, побаивалась она той Агнессы-то, ой как побаивалась… – А я и есть Агнесса! Она самая… – Дева наша часто-часто глазами-то и замигала…

А Агнесса заговорила – торопливо, сбивчиво… точно опасалась спугнуть глупышку нашу, губушки надувшую:

– Вот Вы какая… А я Марфе-то звоню Игнатьевне, а она: Катя, мол, приехала, сродственница, мол, Матвея Иваныча… – Катя рот и раззявила. – А он же мне про Вас ни словечечка не рассказывал.

А Катя:

– Да какая-такая сродственница? – криком кричит. – Жена я его законная. Так-то вот… Мой он! – и на окошечко зыркнула – а Матвей Иваныч оттуда, с окошечка-т, ей и подмигивает. Ну, она и разошлась что лёгкая в горшке: да глянь, мол, на себе, какая ты из себе вон вся старая, на морщину изо́шла вся, что худая гармонь!

А Агнесса:

– Да я вот и сама раньше-то как думала: стыдно быть морщинистой, седой, жалкой… – она развела руками и как-то беспомощно вниз глянула, точно обронила что, утеряла что – и никак сыскать не сыщет! – А теперь, когда красота ушла… Матвей Иванович… – и улыбнулась виноватою улыбкою… а рот-то беззубый совсем… Прости Господи! – Он меня и такой любил! – Агнесса будто оправдывалась пред Катею! А та что злыдень какая: да на кой ты, мол, сдалась ему – моё, мол, он тело мял белое, мою почитал душу чистую! Та как-то нелепо выпучила глаза, дабы предотвратить поток слёз, – а они лились, ливнем лились, вот неугомонные, стекали по сморщенному личику: на миг задержатся в бороздках-морщинках – и, сбившись с дороженьки, плюхаются на редкое полотно плащика, растекаются кляксами… и стоит она словно окроплённая святой водой!..

И так жалко стало Кате Агнессу блаженную, жальче самого жалкого. А Агнесса лепетала-лепетала, пришепётывала:

– Одна ить я! Нет у меня никого! – и выкрикнула резко, по-птичьему, головёнкою тряхнула, взвизгнула: окромя, мол, его! – да сама-то и испужалась первая: на Катю глянула потерянно, засуетилась, заметалась… да и успокоилась: глаза, глаза прежде всего успокоились… – Катя, а ведь мне тогда тридцать-то и было что годков, это вот когда его повстречала, Матвея-то Иваныча! – покачала головой. – Да не бойтесь Вы так, голубушка… – А Катюшка что в лихоманке пошла подсчитывать, это сколько ж лет прошло, кануло, минуло – десять, двадцать… Господи, да сколько же… А Агнесса меж тем тихохонько глянула в глаза что Матвею Иванычу – и пошла себе, побрела-засеменила своими крохотными сухими ножонками…

И тую ж ноченьку Матвей Иваныч явился к Кате нашей: вот пришел и смотрит эдак… с закавыкою… Ты, говорит, не забижай, мол, Агнессу, Катеринушка. И строжится.

– Мотечка мой! – и кинулась к ему на плечь, и хохочет смехом дурным, заливается. Марфа за стенкой и вошкалась, и вошкалась Игнатьевна: ночь на дворе, а она орёт, что оглашенная! – да не утерпела, вошла в Катину комнатку. Да так в щёлочку-то просунулась тихохонько – видит, не в себе девка: подушку тискает, по постеле мечется. Окрестила старуха комнатку да и пошла себе посыпохивать. А Матвей Иваныч Кате: и ты, мол, спи, а я после ишшо приду – и поцаловал ей в лоб, а губы что ровно пышичем пышут, родимые матушки! Нешто в аду кромешном и жарится…

Вот спит наша девица, а Матвей Иванович, задумчивый, даже какой-то робкий Матвей Иванович, еле слышно, точно боялся разбудить ребятёнка крохотного, прокрался к большущему старому комоду красного дерева – этим комодом, почтенным величавым комодом, он дорожил, дорожил особенно! – откинул краешек кружевной салфетки-скатёрочки и извлёк с-под неё фотоснимок выцветший да каку-то китрадочку – вот извлёк и за пазуху: на том свете всё сгодится, мол. А и что за карточка, что за китрадочка, одному Богу и ведомо.

– Мотечка мой… – Катя пролепетала еле слышно, одними губами – и звука-то никакого не было… но ей всё одно показалось, что слышит она, слышит какой-то голос, чужой, чужой голос! Не она, не Катя, говорила то! А Матвей Иваныч встрепенулся вдруг, глянул на нашу девицу, распахнул руки… Она двинулась ему навстречу… А он пальчик к губам: спи… И только его и видели, только и мелькнула что рубашечка красная…

Наутро сели завтрикать, как ни в чем не бывало, Катя да Марфа Игнатьевна. Катя за троих ест да знай нахваливает: и блинки-т удались, и оладьи ладны, а уж пышки сладки шибко! А Марфа и рада-радёшенька: никак, дурь-то вся поповыветрилась – да Кате сметанки-маслица подкладывает. Да и выспрашивает:

– Что эт ты, Катерина, трепалась-т всю ночь, моталась по постеле, что отымалка какая? Я уж и так и сяк и головой об косяк – нейдёт сон, отворачивает! – А та очи опустила стыдливые: да, мол, муженёк пожаловал – с им, мол, и кувыркалась! Обронила словцо – да сызнова знай наяривает! А Марфа рот и прикрыла ладошкою – блин колом встал, масло по мысалам текеть… Силы небесные! – А с Агнессою-то свиделись? – А Катя рот отерла: а как же, мол, свиделись. И к оладушкам прилаживается. У Марфы душа вон: страсть одна!

И уж толь темь нашла – Катя юрк в комнатку и ждёт-пождёт свово желанного: рубашечку надела новую кружавчатую, что матерь припасла в приданое.

Тот и явился…

– Матвей Иваныч… Мотечка мой! – А он там что улыбается: во всю губу. Да пальчиком погрозил: мол, тш-ш-ш, тишину не пужай… – Ты откуда… ой… – И сызнова улыбнулся, глаза поднял: дескать, оттуда… откуда ишшо… – Боже… милок ты мой! – Катя и рванулась к ему, да со всею силою, да рубашечка кружавчатая спала с плечика, обнажила белые грудушки! Да и выдохнула: – Ну зачем, ну зачем ты улетел от мене, сокол мой?.. – А старик усмехается, головёнкой покачивает, на прелести белые любуется. А сам сидит пред нею всё в том же сереньком плащике, в тех же ботиночках… – А как там, Мотечка? – А тот приложил палец к губам и помалкивает, за грудь белую дёржится мертвою хваткою. А Катя и не мигнёт, до того сладостно! – А не встречал ты там мою матушку? – и кусает губки алые. – А баушку Чуриху? – А Матвей Иваныч толь и улыбается, толь и покачивает головушкой. А после сдавил белую Катюшину грудушку клешнёй своей – и скрылся… ровно его и не было… Толь серый глаз ишшо долго сиял в теми́ светляком каким…

Вот посыпохивает, Катя-то, да слышит скрозь сон: нашёптывает кто в дверь полуоткрытую (потому, видать, Матвей Иваныч уходил, да не прикрыл как следовает). А веко, что оковами сковано, не подымается. Долго ли коротко, роток раззявила, ощерилась, да за порог.

Что такое, за столом сидит Марфа, что молодка, обряжена в красный платок, а с ей рядком… прости Господи… А не столе-то, на столе, одной живой воды толь и нет!

– Али не узнала дорогого гостя, а, Катя? – и глаза потупила бесстыжие, Марфа-то, Игнатьевна-т. Катя и смекнула сейчас: её работа, чья ж ишшо? А тот сидит: жрёт-пьёт – морда трескается, а волос ровно у козе под хвостом!

Валентин игривый голову склонил, подмигнул Катерине – а на голове-то, на самой маковке-то, проплешина, что… тонзура времени! Толь не ясно, какому богу служит Валька-то Подрясников. Улыбнулась Катя зоркая-лукавая на плешь ту – смолчал, стерпел Валентин, побледнел лишь чуток, самую капельку.

– Ах ты время, времечко! – Марфа и заахала. – Это ж сколь годков минуло…

А Валька держался-держался Подрясников, на Катину красу глядючи, да ровно трясуном каким и пошёл: эк петушится-то!

– А Вы не меняетесь: Всё такая же… – и сомлел, и глаза потекли… перебродившим елеем! И губищи облизывает.

– Да что эт я сиднем-то сижу! – Марфа красный платок скинула, заметалась, закудахтала. – Мене ж к обедне идтить надобно! О-хо-хо! – и на Валентина зыркает. И за дверь, и что ветром сдуло ей.

– Где ж Вы пропадали-то всё это время, а, Катенька? – а сам что дурень какой сделался: глазом катается по Катиному телу белому.

А Катерина чаёк наливает неспешной рукой: локотушечка с ямочкой, – да с сахарцом в прикуску и наяривает: ох и горячущий! И толь потянулась к крендельку, толь роток раззявила – Валька, что голодный волк, схватил тело белое Катино да и поволок в комнатку что Матвея Иваныча… Та и не опомнилась – а он халатик с ей содрал, что кожицу, да на постелю повалил каким увальнем нашу девоньку. Да толь коснулся лона заветного, мошна и повисла худым мешком… А Катя залилась русалочьим хохотом – и стыд не прикроет, потому чует свою силушку! Ишь ты, на его-то постеле, да в ей войтить осмелился! А тот стоит глазами лупает, на Катю рот раззявил, ин сопрел… Постоял-постоял – да к двери и пятит… Валька ты карнавалька: повалил Катю – да с ног на голову!

– Да куда ж Вы? Чайку-т откушайте! – и хохочет, русалка бесстыжая.

Спасибо, Марфа возвернулась Игнатьевна, точно что чуяла!

– О-ой, Валентин, да ты куды? – и заахала почтенная, и запричитала.

– Да я, Марфа Игнатьевна… – а сам на Катю толь и зыркает, там весь пунцовенный, да ишшо пятном пошёл. А та приоделась, да за столом посиживает, да кренделёк надкусила – пожёвывает.

– Господи, да как же… Я ж наготовила, что на Маланину свадьбу! – пропела старуха стыдливая и засуетилась, закудахтала… а сама краешком глаза на Катю поглядывает: видит, куражится девка, в раж вошла, пустое её ботало! – Да проходи в комнаты, Валёк!

А Валька губёнки поджал, головёнкой лысенькой покачивает, а куды кинешься – к столу и присаживается, да насупротив Катерины. А та кренделёк маслицем обмазала – да и посасывает, толь губа и лоснится, красная, толь язычок и мельтешит пред глазами Валькиными шалыми. Пьют, едят, друг на дружку, что злыдни какие, глядят да помалкивают. Марфа не стерпела Игнатьевна.

– Ты, Валя, обженился, чай? – А тот одно и знает что слюну сглатывать, на кренделя Катины пялиться. А Катька сама, не ровён час, и Вальку живьем заглотит, палец ей в рот не клади.

– Да пока нет… – А Катерина, слышь, похохатывает: а ну как сказать Марфе про женилку Валькину. – Но здесь несвободно! – и ткнул в грудину, в сердце самое.

– А-а! – пропела старуха да на Катю косится, лукавая: эх ты, мол, ворона, проворонила… ан норову свому отворот-поворот не указала, лохти топерва, небось, кусаешь…– Ну что ж, дело молодое…

А Катя понаелась да позёвывает: так дремь измором и берёт, да во весь рот.

– Ну, спасибо за угощение, – и откланялась. – Будете в наших краях, милости просим, – бросила словцо гостю… ровно псу шелудивому кость, ухмыльнулась – и хлопнула дверью.

Марфа только и ахнула:

– Да ты что? Какая собака тебя тяпнула? – А Кати и след простыл. – Ну и чёрт с тобой, прости Господи! – и голову повесила: слог нейдёт, с ритма сбивается наша Марфа-страдалица… – Чайку выпьешь ишшо, Валёк? Чаёк свеженький! – куд-кудахчет старуха. – Вареньице вот… медок… а то, можа, сливочек… – Валька чаю отхлебнул… губы в варенье… да обжёгся, да слюну сглотнул – и толь чашкой о блюдце трум-бурум… Катя в дверь голову и просунула:

– Да, верно сказывают, не в свои сани-то не садись… – пропела Катерина-сирена лукавая.

– Да каки-таки сани-то? Каки салазочки? – Марфа рот раззявила: ишь ты, сани удумала…

– Ну-у… это, Марфа Игнатьевна, такие сани… – ишь ты, понукает, лихач, да и сверлит Катю своими глазками-буравчиками! Проваливал б к едрене матери! Нешто в морду ему чаем плеснуть… чаёк свеженький… – Такие сани… Вот ездят они, ездят-ездят… пустопорожние… полозьями лишь и скрипят…

– Всё шутки шутите? – улыбнулась старуха наивная. – На то вы и молодые, шутки-то шутить. Я вот тоже, бывало, любила пошутковать. Вася-то мой, упокойник, уж такой шутник… – и смолкла: Катино личико как помертвело вдруг… Царица Небесная…

– Катерин? – Та открыла глаза. – Слышь, что ль? – Катя спросонья щурится. – Я говорю, спишь? – Марфа Игнатьевна! – Ушёл он… сгинул! – старуха озирается растерянно!