Всю жизнь я верил только в электричество

Начался новый день. Естественно интересный и добрый. Как обычно.

У кустанайцев в те времена было три главных увлечения, которым не то, чтобы противиться, даже подумать против них не решался никто. Даже наедине с собой, где-нибудь в туалете, когда мыслей твоих крамольных не улавливал никто, не смел народ перечить общественным культурно-просветительским и гигиеническим традициям общества. Им было очень много лет и как-то незаметно они были нерукотворно вписаны в священные, незыблемые и ритуальные. Первую традицию я описывал в ранних главах. Поэтому просто назову. Это инстинктивная потребность ходить в областной драматический театр семьями, группами соседей или родственников, с любимыми на пару или необъяснимо почему, вообще в одиночку.

Вторая святыня: быть куда-либо записанным. В библиотеку, в кружок кройки и шитья, в самодеятельный ансамбль народных и современных танцев, на хор казацких песен, в студию народного творчества, где учились писать стихи, прозу, а также игре на балалайке, домбре и других инструментах, которые можно носить с собой в чехле. Это не всё, конечно, далеко не все примеры. В городе было несколько дворцов культуры, домов почти такой же культуры, плюс ко всему – станции юных и взрослых техников. Поэтому хватало всем. В принципе, всё население, кроме недвижимого, где-то состояло, чему-то обучалось и чем-нибудь обязательно облагораживалось. Чтением периодических изданий, например. Их можно был купить запросто в любом киоске. Но народ покупал только то, что читал крайне редко или не выписал на весь год по причине стеснённости в средствах. А вот выписывание периодики на дом в те годы было честью и доблестью любого, считающего себя современным и развитым представителем замечательного советского общества. В обязаловку, которая чётко контролировалась профкомами в любом работающем заведении, были включены только газеты «Правда», «Известия» и толстый журнал «Партийная жизнь». Остальное народ выписывал самостоятельно, причем в большом количестве и разнообразии. Тогда было множество всяких газет, не носящих партийного или профсоюзного налёта. И для взрослых, и для маленьких. Журналов издавалось, по-моему, не меньше. Были и политические, и образовательные, научно-популярные, сатирические и юмористические, познавательные, специальные для людей разных профессий, несколько прекрасных толстых литературных, да ещё «Роман-газета», где публиковали всех, действительно хороших писателей. Были журналы отдельно для женщин и для мужчин. И добровольная тяга населения к выписыванию и чтению массы всяких изданий хоть и съедала чуть ли ни половину семейного бюджета, хоть и выглядела откуда-нибудь из-за рубежа слегка маниакальной, именно она сделала то поколение разносторонне развитым и неглупым, что было ценно для строителей коммунизма. К гражданам, никуда не пристроенным и ничего не выписывающим из периодики, относились иронично, сочувственно, но без презрения и других нехороших эмоций.

А третья святыня, которую по значимости надо было бы всё равно поставить на первое место, – это Баня с большой буквы. Потому, что просто бани в Кустанае не было. Тем более, хорошей частной. В глубинах кварталов, застроенных маленькими домишками, домиками, времянками, землянками и бараками приспособления под баню имелись. Но то были либо варианты старинных моечных «по-черному», или маленькие глинобитные помещения, куда вставляли печку-каменку с трубой и одну лавку для мытья водой из кадушки, которая занимала половину бани.

Настоящих бань, очагов культуры и отдыха, искусства мытья и парения, получения эстетического удовольствия от научно обоснованных гигиенических испытаний, было в Кустанае только две. Истинно народная общественная городская и для утонченных, особо искушенных в поэзии банного священнодействия, – заводская. Вроде бы её построил для своих ещё в войну завод, где делали порох, а потом вискозное волокно. А другие окрестили её заводской, потому, что сам завод на соседней улице, рядом стоял.

В баню не ходили просто помыться с мылом, мочалкой и забежать пару раз в парную. Туда шли оголить не только тело, но и душу выпустить голышом, чтобы и она разомлела, откисла, помылась, пропарилась насквозь и передохнула от суеты всех сует, нападавших на душу с телом всю неделю. По одному тогда баню никому и в голову не приходило посещать. Ну, примерно так же, одному, можно играть с собой в шахматы. Но делают это немногие. В баню группами или вдвоём идут для расслабленного общения до входа в моечную, во время мытья и в парилке, а, главное – после. Никто и никогда, превратившись в розового, пахнущего разными вениками, мылом и свежестью обновленного человека, не шел домой раньше, чем через пару часов. Он сидел с друзьями или родственниками в одном из буфетов и много пил, восстанавливал водный баланс. Дети заливались лимонадом и газировкой, взрослые пивом с водочкой, водочкой с пивом или просто чем-то одним. Чаще пивом.

И вот часа через два, не в самой, заметьте, бане, а намного позже, сваливалась и гора с плеч, и камень слетал с души, да чистое тело стремилось внезапно к такой же чистой жизни.

– А! Так ты встал уже! – Шурик зашел в комнату и сел на подоконник. Он был серого цвета. Серая рубашка, брюки и лицо. Одежда такой и была, а лицо заимело мрачный окрас после ночи пения под баян и регулярной подпитки силы и красоты голоса «московской» водочкой. Затем зашел батя такого же цвета. Точнее, костюм на нём был светло-синий, рубашка белая, а лицо серое как пыль возле ворот.

– Вы, это…– сказал он, со вздохом опуская большое туловище на стул. – Готовьтесь на баню. В городскую пойдём. Сейчас нам Анюта с тёщей всё чистенькое соберут. Полотенца там, мыло, мочалки, простыни и порошок зубной и тебе, Шурка щётку новую. Твою потеряли куда-то. Не могут найти.

– А вот же она. – Шурик вынул свою щётку из кармана рубашки. – Я ж рано встал. Во рту – фу-у! Так я почистил.

Помолчали. Они потому, что тяжело было беседу вести. А я просто не знал, что говорить и думал только о том, как сманить с собой в баню Жердя, Носа и Жука. Отец блёклым взглядом исследовал мой внешний вид и состояние духа. Возможно, ему удалось глянуть в меня глубже. Потому, что он поднял вверх указательный палец и вынес приговор.

– В баню идем втроём. Вот мы идем. Я, Шурка и ты. Никто больше. Откликнись.

– Ну ладно…– упрашивать отца было так же бесполезно, как заставить радиоприёмник спеть ещё раз песню, которая понравилась.

Зашла бабушка с большой хозяйственной сумкой коричневого цвета, которая сверху затягивалась толстым шелковым шнурком.

– Вот здесь всё. Бельё и полотенца внизу. Простыни, мыло, вихотки – наверху. Зубной порошок, щётки. Пакетик с валидолом, валерианкой в пузырьке и корвалол сбоку в отдельном мешочке.

Шурик взял сумку, отец достал из портфеля деньги, я накинул на себя толстый чесучовый спортивный костюм с белыми полосками на штанинах и рукавах. Можно было переходить от одного праздника к другому.

И наша маленькая дружная бригада попёрлась пешком за пять километров до самого лога, разделявшего город на старый и совсем старый. Перед склоном в сторону совсем старого Кустаная стояла одноэтажная, выложенная из добротного кирпича прошлого века, огромная в ширину и длину одноэтажная баня, окруженная клёнами, желтой акацией и скамейками для отдыхающих после бани, да ждущих своей очереди в земной рай немытых граждан.

В очередь мы вписались удачно. Впереди страдало предвкушением радости банной всего человек пятнадцать.

– Повезло, – обрадовался Шурик. – Час посидим, подождем. Не больше.

– От силы, полтора, – батя глянул на часы, потом на меня. Причем, часы он разглядывал внимательно, а мне достался короткий взгляд и такой же приказ. – Вот тебе рубль. Принеси три бутылки «Дюшеса».

– Давай возьму два «дюшеса», а одну «Крем соду», – я уже взял рубль. Ждал, что отец скажет.

– Бери себе что хочешь, кроме пива, – батя вытянул ноги и лёг на спинку стула. Стул не шевельнулся даже на миллиметр, хотя отец пристраивался поудобнее довольно резко и долго.

– А прибит стул к полу, – поймал мой удивленный взгляд Шурик. – Казённая мебель. Вон, видишь, на ножке сверху вниз номер написан инвентарный. Несмываемой краской. Не украдешь. Найдут по номеру. Да и как украдешь, когда приколотили его намертво. Как на корабле. Но там боятся шторма. Мебель гулять будет по всей каюте. А тут нас с тобой боятся. Вдруг у нас дома стульев нет. Так и снесём все, пока в очереди торчим. Да потом ещё и помоемся с удовольствием.

– Ты это серьёзно? Про то, что кто-то захочет из бани стул украсть? – мне стало смешно.

– Да пошутил, конечно, – Шурик тоже вытянул ноги и принял батину позу. -Положено в общественных местах, не во всех конечно, кружки пристёгивать цепочкой к баку, из которого пьют. В парках, например, в больницах. Стулья, диваны, столы и шкафы кое-где прибивают. Вот какой-то придурок предложил для сохранности применять этот приём. А другие придурки, которые начальники, предложение оценили как правильное и записали его в документ важный. И раздали всюду. Тем, кто управляет общественными местами. Они ж ослушаться не могут. Да ладно. Главное, стулья-то есть.

Купил я лимонад, на сдачу газировки попил вдоволь, отдал «Дюшес» мужикам и пошел на улицу. Сел на скамейку, подёргал её, подвигал под собой. Нет, не прибита. Посидел, приговорил лимонад до последней капли и спустился в лог. Откуда он взялся, что тут было раньше? Может, речка маленькая? Или специально выкопали, чтобы обозначить границу старинного города? Все говорили, да и в газетах писали, что Кустанаю и ста лет нет. Но когда знаешь все его уголки, то видишь, что построены там домишки и кирпичные здания далеко не двадцать или пятьдесят лет назад, а куда раньше. И подсознательно гордость почему-то появляется. Старинный город наш. Лет пятьсот, не менее. А то и тысяча. Просто кому-то надо утвердить, что Кустанай – это дитя советской власти. Город будущего.

Вот я перешел лог в сотый, наверное, раз, и опять не заметил ничего новенького. Даже бочки с квасом за лог не возили. Автобус за него ходил всего один. Остальные разворачивались возле бани. И продуктовых магазинов было всю жизнь два. Все говорили. И что за логом ни парикмахерской нет, и будочек по ремонту обуви, примусов и керогазов тоже ни одной. Из наших краёв сюда никто не ходил. Ни у кого не было за логом ни друзей, ни родственников. Мы, пацаны, конечно, залетали сюда из любопытства. Интересно было посмотреть, что там вообще. Но кроме мазанок старинных, землянок и избушек из тёплого и крепкого кизяка ничего мы здесь больше не видели. Людей встретить попутно – большой удачей было. Да и люди, наши вроде, кустанайские, а выглядели не так. И даже походки у них не наши были, не кустанайские. Что забавно, никто толком мне за всю жизнь так ничего и не рассказал об этом отдельном городе в нашем родном городе Кустанае. И до сих пор я не знаю, то ли тайна какая-то числилась за этим местом, то ли просто не было у местных вообще никаких денег, чтобы обосноваться по другую сторону лога, там, где кипит быстрая и складная советская действительность. Однажды только слышал я уже ближе к старости своей, что жили за логом какие-то сектанты. Может, староверы. Или баптисты. В те годы я ничего не знал ни про тех, ни про других.

– Эй! Славка! Эй! – Шурик кричал с крыльца бани.– Пять человек осталось. Давай, бегом!

И я из мрачного места этого рванул на полной скорости к бане, чтобы не подвести своих, не опоздать. А то у меня и билета даже не было. Но успел. Через полчаса мы уже искали свободные шкафчики в раздевалке. Нашли, разделись, взяли с собой всё, что надо, и сухой банщик (сухой, потому, что никогда не заходил в моечное отделение) длинным крючком из толстой спицы через дырку в двери изнутри закрывал шкафчик на внутренний замок. Снаружи теперь без него уже ничем не откроешь.

– Ну! – воскликнул батя и похлопал себя кулаком по мощной груди. – Ну, Шурец, я тебя сегодня попарю от сердца! Не обижайся. Ты ж мастер спорта? Значит будешь легко переносить перегрузки. А я их тебе открыто обещаю. Лишь бы дед Иваныч веник мне хороший нашел. Чтоб даже такую кучу мускулов пробить можно было.

Шурик изо всех сил врезал брату ладонью по голой заднице и они, удобряя друг друга шуточками, дернули дверь в моечный зал. И передо мной отворились врата в тот самый рай земной, про который все, даже женщины, говорили только с нежным придыханием.

В «раю» было туманно от конденсата, ни тепло, ни холодно, но мраморные стены из маленьких светлых плиток сбрасывали с себя природную прохладу благородного камня на намыленных мужиков и «мокрого» банщика Соловья. Так его все звали. Он всегда свистел какие-нибудь мелодии. От простеньких, до замысловатых фрагментов из классики. Мужики постоянно рисовали ему словами плохую финансовую перспективу.

– Не свисти, Иваныч, денег не будет!

– Дались мне эти деньги как собаке пятая нога! У меня вместо денег любимая работа. Вот эта. Копеечная. И если бы мне за неё вообще не платили, а давали поесть и место, где поспать, то и не надо больше ничего, – банщик на всех глядел хитро так, с прищуром. Он себе цену знал. К нему веником стегаться в очередь записывались. На неделю вперед. Вот он себя и держал вровень со своей ценой. – А рубашек летних у меня две. Свитер есть. Фуфайка. Валенки и ботинки. Шапка есть. А на работе мне на кой хрен одёжка? Вот она – фартук кожаный. Никогда не сносится. А я-то, почитай, цельными днями вам тут спины тру, да веником парю. И вы, голые, все для меня одинаковые. Начальники – не начальники. Много у вас денег или только на баню наскребаете, мне лично не интересно.

Шурик с отцом с Иванычем поручкались. Я тоже руку протянул. Банщик аж повеселел.

– А чего, малой, веником прогуляюсь по тебе? Не супротивничай. Только лучше станешь. Ишь, мускулистый какой. Спортсмен, штоль?

– Ну да, – засмущался я. – Спортсмен. А как меня веником парить, если я не записывался ещё?

– Батю твоего уважаю. Статьи читаю евойные. Голова мужик. И правду пишет, не врет никому в угоду, – Иваныч похлопал батю по спине. – Потому я на вашу семейку выделяю премиальный пакет удовольствий. То бишь, без очереди обслужу завсегда. Никто не обижается. Если я кого поперёд записавшихся забираю на обработку, то так мне надо, и перечить не смей никто. А то сам будешь возюкать по себе веником. Такие у меня, малой, правила и распорядки!

Я ещё раз крепко пожал скользкую огромную руку «мокрого» банщика и пошел догонять отца с Шуриком. Догнал и мы как три богатыря с картины Васнецова приставили ребром ладони над глазами и крутили головами по всей моечной. Отслеживали для перехвата освободившиеся тазики и места на столах моечных. Места появлялись внезапно, поэтому наблюдать надо было зорко и цепко. Вот вроде только полминутки назад мужик ещё фыркал, обливаясь холодненькой, да снова бегал к кранам за новой порцией, как вдруг незаметно и неожиданно исчезал, прихватив свой моечный инструментарий: пару разных по жесткости мочалок и кусок хозяйственного или дегтярного мыла. Тут надо было моментально и кратчайшим путем, первым из нескольких претендентов, добежать до стола с пустым тазиком. По скользкому цементному полу, отлитому с уклонами для стока воды в специальные дырки с решетками, огибая торчащие в разные стороны голые ноги и согнувшихся, отклячивших задницы, мужиков, которым соседи или друзья свирепо терли мочалками спины. При этом надо было ухитриться не слететь с колёс на скользких мыльных ошметках, устилавших огромные участки похожего на ледяной каток пола. Мы охотились за тазиками, которые в бане надо было назвать только «шайками», ну, не менее тридцати минут. Первому повезло отцу. Прямо возле него товарищ, ополаскивающий почти лысую голову водой с уксусом, поднял глаза на отца и оповестил, что он уже уходит. Батя сел на пустое место возле пустого тазика, но за водой идти не собирался. Ждал, когда мы тоже пристроимся. Потом и Шурик отследил толстого розового деда, который, стоя, поливал себя из шайки сверху. Стол его был рядом с кранами. Поэтому он раз пять наливал в шайку холодную воду и с криком « оп-па!» обрушивал на себя литров десять воды. Шайки большие были, глубокие. Цинковые. А на них прицепленные к ручке цепочкой такие же цинковые жетоны с номером тазика. Зачем на них вешали номера – загадка. Они расхватывались хаотично, присваивал шайку всегда самый проворный. Поэтому номер шайки никогда не совпадал с номером покрашенного коричневым суриком шкафчика, где сохранял ты свои шмотки. Вот дед вылил на себя воду в последний раз и бросил в маленькую клеёнчатую сумочку своё мыло и мочалку. Он сказал напоследок радостное «оп-па!» и трусцой убежал в раздевалку. Шурик тоже сел на край стола. Он был рядом с кранами, поэтому набрал в шайку кипяток, ополоснул её со всех сторон, а потом кипятком продезинфицировал после деда сам стол моечный.

Остался я один неприкаянный. Но пофартило и мне. Из парной вывалился крупный красный мужик, подбежал к своей шайке, в которой уже была холодная вода. Он сунул для начала в таз голову и задержал дыхание на минуту. Здоровый мужик был. Вынырнул и, не обливая тело, взял в левую скользкое мыло хозяйственное, в правую – огромную как полотенце мочалку и легко выдыхая мокрый воздух, тяжело побрёл к шкафчику своему. Переборщил, видно, с парной. Тут и я сел. Оказались, что находимся мы друг от друга далековато. Тут Шурик применил несколько элегантных дипломатических приёмов и ещё через двадцать минут мы сидели в рядок. Три стола подряд – наши. Мы по очереди обработали столы кипятком, то же самое сделали с шайками и начали с удовольствием мыться. Я намыливался и попутно в сто первый раз любовался моечным столом. Это было неподдельное произведение искусства ручной работы. Не в бане ему стоять, а в кабинете председателя горисполкома. Толстое тело стола выточено было из куска серого гранита. Ножки к столу мастер придумал необычные. Вырезал из цельного тонкого гранитного пласта внутреннюю дугу. Получились полукруглые ножки, вставленные в продолбленное по размеру углубление в массе стола. Нигде никогда ничего подобного по простоте исполнения и завораживающей, совершенной красоте, я не встретил до сих пор. У стола были мягко закругленные бока, два параллельно прорезанных углубления, в которые стекала лишняя вода. Она сливалась на пол, а тот, кто мылся, сидел не в луже воды, смешанной со смытой грязью, потом и мылом.

Он совершал гигиенический моцион в культурной обстановке, сидя на практически сухом столе, да ещё на таком красивом.

– Слышь, Славка, – Шурик махнул мне мочалкой. – За водой пойдешь, то мыло в мыльнице и вихотку клади на середину столика. Чтоб никто не занял пока ты там себе разбавляешь горячую холодной. Я так и сделал. Набрал воды в меру горячей и с большим удовольствием стал намыливаться, потом намылил мочалку из куги, настоящую, природную, прочную и шершавую как тонкая наждачная бумага.

Мылись мы долго, делая десятки забегов за водой за час. Натирали друг другу спины до пурпурного цвета, а сами себя не то, что не жалели, а просто-таки испытание творили каждый себе на стойкость к горячему и холодному, на терпимость к жесткой мочалке и добротному коричневому мылу с берёзовым дёгтем, которое пахло так, что не будь это баня, лично я выкинул бы его так далеко, как в лучшие времена швырял на соревнованиях имитацию гранаты.

Время ползло медленно, как пар из парной, когда кто-то открывал дверь.

И настал-таки, прозвучал призывно наконец долгожданный и самый важный банный аккорд. Подошел сбоку, незаметно и плавно «мокрый» банщик Иваныч к отцу моему и сказал, маня за собой одной только интонацией.

-Борис Палыч, мой лучший березовый помощник просит всю вашу троицу отведать его угощения по полной программе. Только шайки водой наполните, поставьте рядом с мочалкой и мылом. И пошли!

Мы налили шайки. Банщик Иваныч принес два молодых веника. Один из берёзы. Из такой, какая растет и во Владимировке. С крупными листьями и длинными ровными ветками.

Мы поглядели друг на друга, на Иваныча и веники. И Шурик задорно так подколол нас:

– А они, Иваныч, жару боятся. Городские. Мы-то у себя в деревне баньку до ста греем. Аж шкура пятнами под жаром идёт. А городским и ваш лёгкий парок – почти казнь.

– Вот же балабон! – засмеялся отец. – А чем болтать, пошли проверим веником да парком хорошим – кто тут у нас покрепче, городские или ты, дерёвня неотесанная.

И мы пошли туда, откуда все возвращаются обновленными, просветленными и готовыми к житейским подвигам. В святая-святых бани нашей. В парную. За острыми ощущениями и несравненной пользой.

Иваныч-банщик первым вошел. Веников у него было два. По одному в руке. Один был большой берёзовый, а второй – куцый, без листьев. Ветки с шишечками светло-зелеными. Они вместо листьев на ветках. Нет, коротенькие скрученные листочки вроде имелись на ветках. Но всё равно выглядел он по-дурацки. У нас в школе дворник метлой двор метёт. Вот на неё этот веник и смахивал

Народу на каждый полок набилось как в автобус, когда все на работу едут. А полков – широких деревянных сидений от стены до стены, почти от пола и почти до потолка, поместилось в парной пять штук. Получилась такая лестница без перил. На вершине лестницы сидели самые, наверное, хладнокровные мужики. Если внизу даже стоять было жарко, то все, кто сидел на двух верхних полках, по всем законам химии и физики, которые я уже учил в школе, должны были вскипеть изнутри и расплавиться до состояния жидкости. Но каждый раз, когда я приходил в парную, на самом верху обязательно жарился мужик, всегда другой, который орал нижним, населяющим первый полок:

– Эй, братки, а ну, плесни, кто поближе, ковшик на камушки!

– Да засохни ты там! – угрюмо отвечал один из нижних. – Хрена тут плескать, когда и внизу сидеть – уши скоро отклеются.

Тогда верхний хладнокровный поднимался и сходил вниз, наступая на разные части тела красных людей, совал руку в бочку, доставал полный ковш воды и метал её в нишу стены, На дне ниши лежали в два этажа друг на друге раскаленные булыжники. После броска двух литров воды на камни из ниши вырывалось похожее на дым от взрыва кипяченое облако пара перегретого. Оно, как высший военный командир приказывало всем: «Ложись»! И народ сгибался в три погибели, ложась друг на друга, чтобы пониже была голова. Обжигающего урагана из испарившейся за долю секунды воды боялись все и прятались от него как могли. Хотя, что странно, в парную ходили именно за этими мазохистскими ощущениями.

Я присел на корточки, не поднимаясь на полок, а Шурик с отцом поползли, вежливо раздвигая обомлевшие от жары тела, и уселись на предпоследней площадке. Банщик опустил оба веника в бочку. Размягчал листья. Взгляд мой недоверчивый к одному из веников он отловил ещё до парной. Поэтому достал его из бочки, пошел, подержал над камнями и дал мне понюхать. Запах веник имел одеколонный. Приятный своей свежестью и ароматом, который если и напоминал одеколон, то очень уж дорогой, французский. Я читал, что французские одеколоны и духи – это вершина искусства парфюмерного.

-Это, малой, можжевельник. Мне присылают эти веники из Ташкента. Лечебный веник. Мало кто знает, что после него кровь начинает улучшаться и правильно течь внутри человека. А для здоровья это главное. Кровь, она ж не просто там по артериям носится. Она всякие вещества переносит в нужные места. В сердце, в печень, в почки, в кишечник.

– У вас что, образование медицинское? – удивился я.

– Да нет, – Иваныч вздохнул. – Шофером я был. Зимой как-то полаялся с женой и ночевал в машине. В гараже. Движок включил, печку. И уснул. Потом еле откачали. И то потому, что в гаражных воротах большая щель была. Отрава понемногу туда вылетала. Так все равно, чуть копыта не откинул. Лечили меня почти год. А потом один друг стал таскать меня в баню. Вот сюда. И через три месяца я стал как новенький. Помолодел. Сила вернулась, здоровье. Баня – это чудо чудесное. А потом меня сюда один большой человек устроил банщиком. Я сначала трёхмесячные курсы прошел в Челябинске. Получил бумагу, что могу работать как лечебный массажист. И уже одиннадцатый год тут. Пока никто не обижался и морду мне не бил. Значит, это моё место. Я точно знаю.

Он рассказывал мне это как взрослому. Но зачем стал рассказывать о себе я так и не понял. Может, думал, что я отцу всё расскажу, а он про него статью напишет. Так мог бы самому бате и рассказать. А, возможно, просто совпало так и человеку надо было выговориться. Не знаю.

Парились мы долго. Отец с Шуриком раз пять выходили в прохладную моечную. Там Иваныч их и обрабатывал вениками. На столах.

– В парной нельзя веником стегаться, – объяснил мне банщик. – Кроме вреда ничего другого.