
Полная версия
Всю жизнь я верил только в электричество
Ну, девок было всяких – не считал даже. Красавицы , молоденькие, розовенькие… Э-эх, мля! Зашалавился – как в болото затянула меня житуха вольная. Что хотел, то и имел. Отказов ни в чём не получал. И как-то она понеслась, жизнь, козликом. С прискоком, да с радостным блеяньем. И в марте сорок первого шарахнуло мне уже тридцать три. Жены нет, одни девки загульные кругом тебя вертятся. С родителями, да родственниками натянулись отношения. То ж я им помогал завсегда. А тут пивко, винцо, шампанское, дружки-придурки вечно пьяные, ну и девки – сучки. Домой ночевать только забегал, да и то не каждый день. Справили мне семейный день рождения, да перессорились на нём все. И со мной, и из-за меня друг с дружкой.
Тут батя мне и сказал на утро:
– Ты, – говорит,– Миха, поди-ка поживи малехо у кого из дружков-подружек. Мать видеть тебя не может спокойно. Плачет мать-то. Душу не трави нам. И сам, может, встряхнешь мозги-то. Есть ведь мозги, мать твою!
И ушел. Я собрал чемоданчик фанерный с бельём, да бритвой и одеколоном тройным, написал записку, что искать меня, если вдруг надо – у Антохи Резванова. Они знали, где мой первый дружок живет.
Погуляли мы с Антохой лихо после работы до утра почти. Я чую, что выпивать стал безмерно уже. Льётся в меня одинаково что вермут поддельный, что плодовоягодное – полная отрава, да пива по пять кружек зараз вливалось. На работе руки стали мелко подрагивать, узоры несколько раз запарывал, мимо рисованных линий промахивал. Мастер с комбината, он же и завцехом был, подошел как-то раз и тихо предложил мне поменять работу. Иди, мол, кровельщиком. Зарплата пониже, конечно, но и работы тонкой там не бывает. Не попортишь ничего. Обиделся я. Матом послал его подальше, а потом плюнул, пошел в отдел кадров, написал заявление, что увольняюсь по собственному и зарплаты с выходным пособием не надо мне. Посидели мы недельку дома у Антохи, попили вдоволь, конечно. А потом чувствуем оба: осточертело всё. Аж воротит от одного вида стакана с бормотухой. И поехали мы к его куму Димитрию на речку Вологду в поселок Чашниково. Порыбачить и душу наладить на нормальную жизнь. Жили ведь как люди когда-то.
Рыбачили от души. Погода была – хоть целуй её. Навялили рыбы, ухи объелись и местным ребятам по-над речкой косить помогали. А сами в шалаше жили. Толстые ветки от тальника под купол укрепили, тонкими обвили каркас и травой сверху заложили плотно. Дождь сильный всего раз, правда, прошел, но сквозь траву не протиснулся. Отдыхали душой, в общем. Без питья и девах. Одни. И хорошо было. Светлеть стало перед глазами. Жизнь вылезла стоящая сквозь память о загулах и пустой трате существования.
Двадцать второго июня с утра мы стояли по колено в речке возле берега и кидали донки. А сбоку от берега торчали наши удилища с поплавками мёртвыми. Не было клёва. А часов в двенадцать прискакал на коне сам Димитрий. Бледный. Растерянный. Сполз с седла, сел на берегу и тихо сказал тревожным и дрожащим голосом:
– Мужики. Война с немцами. С четырёх утра идет уже. Напали они, конечно. Но правительство сказало по радио, что наше дело правое и мы победим. Погоним немчуру таким макаром, что у них штаны трещать будут и подмётки на ходу отскакивать. Но надо ехать вам домой и сразу в военкомат. Красную Армию собирают всю по особой статье мобилизации. Вылезайте, сматывайте удочки.
Вечером мы были уже в Вологде. Зашли домой к Антохе, я забрал чемодан, отнес его к родителям и побежал в военкомат. Там на входе сидел старлей и смотрел у всех документы. Мой паспорт его ничем особо не расстроил, но он всё равно сделал кислую рожу и сказал:
– Старикам сбор в резервный полк. Иди в двадцать шестой кабинет.
– Где стариков видишь, офицер? – удивился я.– Сюда глянь.
– В паспорт глянул уже. Мне хватает. Иди, говорю, не маячь тут. Двадцать шесть – номер кабинета.
– Да ладно, – огрызнулся я. Обиделся за «старика»
В двадцать шестом было человек сорок. Взрослые мужики все до одного. Когда набрался кабинет битком, на стол поднялся маленький толстый майор с грязными петлицами и объявил, что общий сбор завтра в семь ноль-ноль на вокзале. В теплушках всем раздадут обмундирование пехотинцев и выдадут военные карточки. А билеты военные – по прибытии на место дислокации. Всем сдать паспорта и идти домой до утра. Кто опоздает утром к семи – автоматически переводится в штрафбат.
Дома батя успокоил меня:
– Это, Миха, делов у вас будет на неделю-полторы. Сравни нашу Красную Армию и немецкую. Её, Германию, и на карте почти не видно. И начальник главнокомандуюший у них – ефрейтор. Да придурок полусумасшедший причём. Гитлером вроде зовут. Сравни его с нашим Иосифом. Тьфу! Блоха паршивая! Давай, спать иди.
– Батя, в шесть разбуди на всякий… – я пошел к себе и лег, не раздеваясь.
Утром нас всех затолкали в теплушки, дали по два комплекта нижнего белья, форму: пилотку, гимнастерку, галифе, портянки и сапоги. Мне все подошло. Кроме сапог. Жали со всех сторон. Но я решил, что разносятся и пошел, хромая, в другой конец вагона за сухим пайком на три дня.
– Это куда три дня ехать-то?– спросил какой то мужик из наших. – Прямо в Германию что ли?
Все вокруг развеселились.
– Отставить!– заорал лейтенант, который пайки выдавал. – Куда ехать вам – командованию видней. Кто паёк взял – на место а-арш! И тихо чтоб. Не на свадьбу едете.
– Про то как ехали рассказывать не буду. Ничего интересного, – Михалыч выпил «Солнцедара» еще пол стакана и сказал: – Сбегаешь по новой? Кончится скоро.
– Да ты чё, Михалыч! – я улыбнулся.– Ясное дело – сгоняю. Минута туда, пять минут там, да минута обратно. Вот жизнь-то у тебя была! Прямо как в книжках пишут. Всё испытал, всё попробовал. Прямо зависть берет по-хорошему. Мы вот куда скучнее живём.
– Не дай тебе бог даже намека на такую житуху, как у меня была. – Дядя Миша перекрестился. – Сбегай лучше. Деньги выгреби у меня в левом кармане.
Через десять минут он откупорил новый пузырь двенадцатого портвейна, нарезал ещё колбасы с хлебом и выпил немного. А закусил хорошо. В это время я уже снова сидел на верстаке с открытым ртом. Рассказ приближался к самому главному и страшному.
– Ну, короче, встали мы где-то ночью, – Михалыч похлопал себя по лысине и прищурился. Вспоминал что-то: – Не, не вспомню, где точно. Свистеть начали командиры в специальные свистки и кричать: – Возле своих вагонов построились все! Быстрее, мать вашу! Шустрее шевелиться будете – немца веселее погоним!
А кто-то с ярким фонарём внизу, видно, поглавнее других командир, всех перекрикнул хрипло и уверенно:
– Из достоверных источников известно, что Верховный приказал очистить нашу русскую землю от врага за неделю. Загнать его остатки назад в Германию и там прикончить до последнего! Да здравствует товарищ Сталин!
– Ура-а-а! – воскликнул весь наш длинный эшелон. Аж земля задрожала и листья с деревьев осыпались.
И пошли мы от железной дороги походным шагом на тусклые огоньки вдали. Километрах, может, в пяти от нас. Шли молча. Я разулся, портянки в сапоги вставил, а сапоги вложил под мышки, потому, что в руках нёс развернутую, не скрученную в скатку шинель и паёк на три дня.
– А как это так тихо кругом? – робко выкрикнул кто-то из середины волочившейся толпы будущих воинов-победителей. – Война с какой стороны? Пушки, гранаты, пулемёты с винтовками чего не шумят? Может, пока мы ехали, немчуру уже и уделали!? Хоронят теперь потихоньку.
– Разговорчики в строю! Пять суток сортиры драить будешь! – рявкнул офицерский бас. Здоровенный, видать, мужик был.
Так дошли до огоньков. Это была большая деревня, судя по лаю разнокалиберных собак, которые голосили и перед нами, и далеко с двух сторон, да впереди нас тявкали где-то вдали. Командиры велели всем разойтись и оправиться, а потом вернуться и подстилать шинели для ночёвки.
– С утра у нас – расквартировка по хатам всего состава. Здесь будет стоять наш стрелковый батальон резерва. Семьсот семьдесят восемь бойцов. Шесть рот. Одна хозяйственная, одна рота связи, остальные – боевые пехотные стрелки. Завтра после расквартировки всем выдадут винтовки Мосина и СВТ-38. Самозарядные винтовки Токарева. Безотказное оружие Протяженность дислокации по флангам – пять километров. По глубине – два. Всем ясно?
– А окопы рыть надо будет? – крикнул уже знакомый голос.
– Так точно! Правильный вопрос, боец! Рыть будем две линии окопных. Заднюю – на пять километров. Внутреннюю, под атаку, – три километра. Ещё вопросы!?
– Никак нет! – ответили почти все.
– Тогда отбой до шести утра.
Офицеры, пять человек, ушли в сторону, разожгли из веток костер и курили до утра. Под их тихий разговор мы все беззаботно уснули. Потому, что на душе тревоги не было. То, что Красная армия всех сильней мы знали как молитву и все поголовно понимали наверняка, что фашистов всей нашей силой могучей мы как клопов раздавим за неделю-другую.
Расквартировались, вырыли окопы, получили винтовки и по двадцать патронов. Потом оружие и патроны забрали и сказали, что выдадут по потребности в огневой ситуации.
И стали мы жить. Осень пришла и быстро пролетела. Окопы завалило снегом, но команды выбрать его из траншей не было. Ходили мы в гражданской одежде. Нам в каждом доме находили нужные для зимы вещи.
Село называлось Кутьма. Это примерно тридцать километров на северо- восток от города Орёл. Жили хорошо. Помогали местным по хозяйству. А они нас и кормили, и самогонки давали вволю. Потом весна радостная прибежала вместе с ручьями и ямами с талой водой, с весенними цветами вокруг наших окопов и весёлым тёплым солнцем. Когда подсохло мы подровняли окопы, распределили для всех места на расстоянии двенадцать метров друг от друга, потом вбили на места колышки с вытравленными на них хлоркой своими фамилиями. И ушли снова в Кутьму. Просидели в деревне ещё пару месяцев пока двое наших разведчиков не доложили радостно, что под бугром, в полукилометре от нашего передового окопа появились немцы. От первого нашего окопа – метров пятьсот до них. Не больше. Тоже окопы роют. Прямо вдоль наших и такие же по длине.
– Бой будет? – поинтересовался я у командира, майора Степчука.
– Может, будет, – загадочно ответил майор и посмотрел под бугор в бинокль. – А может и не будет. Как командование скажет. Будем ждать.
Прошло ещё месяцев пять. Немцы давно всё сделали и ушли за «высоту». За бугор. И долго не показывались. А к нам каждый месяц по два раза приезжал грузовик с продуктами и наглядной агитацией, страшными плакатами, на которых красноармейцы либо держат фашиста на штыках, либо едут через целый взвод перепуганных немцев на танке. Ещё привозили военные газеты с округа и «боевые листки». Мы добросовестно всё читали вслух на политзанятиях и понимали, что война идет где-то далеко от нас. Какие-то города мы сдаём, какие-то занимаем. Бьём врага без устали и с большим успехом. Но враг упорно сопротивляется и так это потихоньку занял почти половину страны. Заблокировал Ленинград, который героически сопротивляется блокаде и не сдаётся. Защитили и не сдали Москву. Очень сильно побили немцев под Курском и в Сталинградском сражении, а ещё крепко покрошили их под Ржевом. Победные бои мы ведем на Кавказе, понемногу очищаем от фашистской нечисти центр и юг СССР, ну и кусочками Украину с Белоруссией. В общем, дух наш – боевой, силы крепчают и враг дрожит, а вскоре и сдастся. Про Ржевскую битву мы читали регулярно. Длилась она аж до марта 1943 года и закончилась нашей победой за восемь дней до моего дня рождения. Это был дорогой мне подарок. Как и всей стране, конечно.
Однажды, в апреле сорок третьего, нам раздали винтовки, дали по двадцать патронов и рассадили по своим местам в окопах. Мы решили, что пришел наконец и наш черед проявить героизм. Хотя за год мы с немцами нашими как-то приноровились жить без вражды. А, прямо скажу, с небольшой дружбой. Ходили друг к другу, обменивались куревом. У них сигареты, у нас махра и папиросы. Потом мы с ними выпивали наш самогон, а они приносили в больших фляжках свой шнапс. Они по пьяне разучивали с нами «Катюшу» и «Полюшко-поле», а мы ихние любимые песенки «Эрика» и «Liebe ist stark…» ("Любовь сильна"). Командиры не возражали ни с той стороны, ни с нашей. И самогонки совместно попили, и шнапса тоже.
Это была подготовка к бою. Ждали приказа к наступлению. Мы в тот раз посидели в окопах полдня, немцы тоже. После чего нас свистками отозвали с позиции, мы закинули ремни винтовок за спины и, не спеша, пришли в деревню. А немцы – за бугор. Тоже, не спеша. Да, они ещё и пели что-то, чего мы вместе не разучивали.
Но однажды, в конце мая сорок третьего, пришел приказ от наших высших командиров – атаковать противника, выбить его из окопов и взять этот бугор, который по нашему звался «высота». Наши старлеи и майор снова раздали всем винтовки, дали патроны и послали в окопы по своим местам. Через двадцать минут из села выскочил майор и побежал к нам. Он размахивал своим «ТТ» и во всё горло орал: – За мной! В атаку! Ура! За Родину! За Сталина!
Мы выбрались из окопов с заряженными винтовками и побежали к внутреннему нашему окопу, стреляя куда попало, останавливались, перезаряжали патрон, снова стреляли куда-то вперед, падая, заряжали лежа винтовку, стреляли в туже сторону, вскакивали и бежали вперед. Немцы выпустили штук тридцать коротких автоматных очередей поверх наших голов, выбрались из окопов и пошли за бугор.
Наш командир закричал: – Организованно отходим боевым порядком на позицию и первым побежал к селу. Мы шли не торопясь и вдруг услышали противный вой воздуха. Тихую весеннюю атмосферу разбрасывали ноющими струями в стороны тяжелые, летящие быстро металлические предметы. Это были мины. Сами минометы стояли далеко за бугром и место падения мин приходилось как раз на наше поле. Кто-то лег, некоторые побежали, другие упали и ползли по-пластунски. Взрывов было всего пять. Земля вздыбилась местами и последних ползущих накрыла тонким слоем из грунта с травой и мелкими кусками земли. Осколками не задело никого.
– С крещением вас! – майор отдал всем честь.– Держались молодцом. Это была проверочная атака. Выяснили тип вооружения на «высоте». Следующая атака будет на поражение. Высоту надо взять!
– Есть, взять высоту! – хором вскрикнули бойцы.
Но ещё целых два с лишним месяца команды не поступало. Мы расслабились. Снова курили вместе с немцами сигареты и папиросы, пили самогон и шнапс, пели песни. Первый день августа и конец июля удались дождями. С грозой и просто с летней свежестью, навеянную прохладной небесной водой. Грибы пошли. Всякие. Как раз на полянах, исковерканных нашими и немецкими окопами. И с утра по сырой траве увлеченно и сосредоточенно бродили два вражеских батальона, раздвигая полёгшую зелень ветками и тонкими палками. Они собирали грибы в свои уродливые каски, а мы-то гуляли в гражданке и в деревне брали напрокат ведра под грибы. Насобирали много. Немцы ссыпали всё в большую кучу под бугром, а мы часть своих грибов бросили между их и нашим окопами. Мы приволокли из деревни три ведра с водой, набрали немного сухих дров во дворах, где квартировали, соли принесли, перец и сварили три ведра грибного супа, который издавал настолько благородный и мирный запах на пару километров в округе, что мне случайно подумалось, что как бы было чудесно, если бы вся война пахла именно так. Мы собрались всем батальоном с мисками и ложками своими, покричали немцам, помахали им: – Давайте, мол, сюда. И подняли вверх миски и ложки. Через пятнадцать минут окрестности озвучились чавканьем, прихлёбыванием и восхищенными словами на двух языках. Как ни странно, трёх полных вёдер супа хватило всем. Облизали ложки в сопровождении одобрительных «Зер гут!» и «Охренительно», после чего все разложили тела на подсыхающей траве и просто глядели в небо, вдыхая нежное тепло и любуясь маленькими быстрыми, отливающими золотом солнца и синевой неба птичками. А в это время под немецким бугром шестеро рядовых на металлическом листе, который они подняли над землёй четырьмя штык-ножами от автоматов, жарили грибы, подложив под лист пробитую шину от мотоцикла. Он, видно за бугром и стоял. Что там ещё было кроме миномётов – мы и не догадывались. А видно через бугор не было ничего. В общем, после второго захода на грибное блюдо, теперь уже жареное с перцем и солью, мы выпили понемногу ихнего шнапса, попели разученные немецкие и русские песни, ещё часик полежали пузом вверх и, помахав друг другу руками с мисками и ложками, расползлись по своим позициям. Вечер пришел тихий, командиры, глотнувшие побольше нас шнапса и отяжелевшие от грибов, вели себя ещё тише ветра. Расползлись по поселку, насвистывая кто что хотел и напевая то же самое. Спали все в голос, на улице в основном, на шинелях, и храпели громче, чем тявкали собаки.
Следующие два дня мы выпрашивали у командиров винтовки и патроны, чтобы потренироваться. Пострелять в цель. Место было много в сторону от села, старых вёдер в деревне не знали куда девать. Скоро же в атаку. Высоту брать. Так хоть перезаряжать бы быстро и без ошибок научиться. Ну и стрелять хотя бы в определенное место. Майор со старлеями вдали от нас совет держали ежедневно все две недели. Но каждый день говорили, что сегодня ещё рановато. К атаке позабываем всё. А на следующий день, числа третьего августа, на коне прилетел как на штурмовике нарочный с пакетом. Майор пакет вскрыл, прочитал, перекрестился и передал пятерым старлеям. Те креститься не посмели, но встали во фрунт, заправились и козырьки фуражек подровняли на три пальца от глаз ко лбу.
– Бата-а-льон! Ста-а-вись! Сми-и-рна-а! – проревел майор басом, какой бы сгодился в любом оперном театре. Красивый бас имел майор. За пять минут все семьсот человек, не считая поваров, выпятили груди и прогнули спины, соединив каблуки.
– Завтра атака! Берем высоту. К нам в подмогу шестой батальон уже выдвинулся от деревни Никулино. Полторы тысячи воинов, бесстрашных и преданных партии, Родине и товарищу Сталину завтра с десяти утра до одиннадцати дают клятву – взять высоту!
– Ура-а-а!– показал боевой дух наш дивизион.
Винтовки и обмундирование получить у каптёра и подготовить к бою. Патронов каждому будет дано по сорок штук. В каждый карман – по двадцать. Атака производится мгновенным броском из окопных линий в направлении высоты через вражеские окопы, уничтожая живую силу противника. Укрепившись на высоте, ждать подхода наших штурмовых отрядов, которые наступают вихрем, применяя танки, мотопехоту, артиллерию и авиацию. Но быть на высоте первыми – честь выпала нам, бойцы!
Все снова троекратно крикнули: Ура-а-а-а!
После чего все поплелись в поселок готовиться. Получили всё. В одни фляжки нам доверху налили водки, в другие – воды. И вот с винтовками наперевес, с фляжками, бьющими по бедрам и прыгающими патронами в карманах мы, одетые по полной форме, красивые и уверенные, побежали ночевать в окопы. К полуночи с фланга на фланг прошли офицеры, говоря на ходу всем: «Наше дело правое! Не подкачайте, братцы!»
Ночью не спали, утро встретили в состоянии легкого помутнения сознания, но каждый хлебнул по три глотка водки и стал вполне пригодной боевой единицей.
Страх пришел уже после девяти. Было тихо. Тяжело и жутковато. Вспомнилась первая атака. Не мне одному. Всем вспомнилась. И к десяти часам мы, зарядив винтовки и хлебнув ещё по три глотка, стали с дрожью в ногах ждать нашего победного наступления. Наконец из окопа вылезли старлеи и майор. Они глянули на часы и каждый выстрелил в воздух из пистолета. Стояли они позади окопа, поэтому приказ пролетел над нашими головами в немецкую сторону:
– Батальон! В атаку! Вперед! За Родину, за Сталина! Ура!
И мы, подстегнутые оптимизмом командиров и выпитой водкой, вылетели из окопов как пружинками подброшенные. Я выстрелил сразу. Вперёд. Увидел как из бугра вылетела струйка пыли и рассеялась над травой. Потом стали стрелять все. Кто стоя, кто на бегу. С немецкой стороны из окопов сухо и приглушенно посыпались трескучие короткие очереди. Нас было много и бежали мы довольно быстро. Впереди меня наши двигались в полный рост тремя рядами и стрелять больше я не мог. Это неслись к немецким окопам ребята из батальона, пришедшего на подкрепление. Никто из нас, бежавших позади, не смел нажать на курок. Стрелять в спину своим для нас было невозможно.
А позади, широко по флангам, пригнувшись перемещались наши из родимого батальона. Они орали всякие лозунги для появления внутри тела смелости и отваги. Но вот только стрельба в основном щла от немцев. Причем над головами пули больше не свистели. Я лег на минуту, чтобы зарядить винтовку. Зарядил, поднял взгляд и увидел как передние ряды валятся на траву. Падали сразу по двадцать-тридцать человек и первыми становились уже мы, а не они. Наши старлеи бежали по сторонам, но в одном ряду с нами. Они стреляли из своих «ТТ» вверх и кричали нам: «Огонь!» и «Вперед!» Потом два старших лейтенанта одновременно рухнули в траву. Незакрепленные на подбородках фуражки их сорвались и, кувыркаясь, покатились к немцам.
Я встал на карачки, посмотрел вперед и вбок. Ждал момента, чтобы стрельба стихла и я мог подняться и рвануть к бугру. Но автоматы молотили без остановки. А издалека, с немецкой стороны, громко ухнули пять выстрелов из больших дальнобойных пушек. Снаряды с шипением пролетели высоко над нами и взорвались километрах в семи за деревней. Сосед мой, один из уцелевших лейтенантов плюнул и произнес одно слово, которое мне ничего не разъяснило.
– Фердинанд.
Сбоку и слева от меня, да и впереди тоже, падали наши мужики. Они заваливались набок или слетали с ног плашмя, странно вскидывая руки, ронявшие винтовки. Я выстрелил сидя на корточках, но не увидел – куда. Потому, что сзади на меня с разбега упал кто-то тяжелый и его винтовка прикладом так саданула мне в шею, что я снова лег. На мне сверху лежал кто-то. Его били конвульсии, а по моей гимнастерке ручейком потекла тёмная его кровь. Сбросить с себя мёртвого бойца мне удалось не сразу. Освободился, поднялся в рост, запустил руку в карман и вынул патрон. Рука дрожала, пальцы тряслись и вставил я его с трудом. Передернул затвор, увидел немца, который по пояс вылез из окопа и целился из шмайсера влево. Навел я на него ствол, но вонючий пот вместе с пылью заливал глаза и различить на конце винтовки мушку было невозможно. Выстрелил наугад. Рядом с немцем подпрыгнул маленький песчаный фонтанчик. Промазал, значит. Мимо меня слева и справа пролетели две пули с тонким свистящим стоном. Сзади кто-то громко втянул в себя воздух, потом многоэтажно выматерился и застонал.
– Плечо… – повторял он, скрипя зубами, бил прикладом о землю и матерился. – Плечо, твою мать!
Я огляделся. Мужик сзади прижал ладонь к плечу. Вверх и вниз из-под неё кровь хлестала так, будто изнутри её толкал компрессор. Справа ползли несколько человек. Они двигались не по-пластунски, а извиваясь как змеи и тянули за ремни винтовки Мосина. Их было человек пятнадцать. Остальных было тоже видно, только они лежали на боку, на спине и вниз лицом. Слева картина была примерно такая же. Больше всего присевших на колени бойцов было сзади. Они пытались вскочить, метнуться вперёд, к окопам, но автоматные очереди подняться не давали. Среди них стоял один наш майор, которого пули почему-то облетали стороной. Он собирался выстрелить в воздух из пистолета, руку уже поднял, а в эту секунду завыло, казалось, само небо. Оно застонало и зашевелилось от чего-то, толкающего воздух вперед и
в стороны. Это снова летели мины. Но выбросили их уже не поштучно, а залпом. То, что через пару секунд произошло на земле – рассказать я не смогу. Не хватает слов таких. Всё просто поднялось на дыбы. Земля взлетала комьями вверх, взлетали тела, попавшие под мину, воздух перестал быть прозрачным и превратился в высокую черно-желтую непроглядную мглу. Она не висела в воздухе как пыль, а подпирала его снизу. Где-то высоко эта грязная завеса заканчивалась, конечно. Но неба видно не было. На несколько секунд после залпа стало почти тихо. Только раненные кричали из последних сил и неподалеку от меня стонал тот мужик с пробитым плечом.
Майор выстрелил всё же и громовым голосом издал устный приказ:
– Батальон! Слушай мою команду! Откатиться на позицию! Отступать срочно! Бегом! Всем назад, мать-перемать!
Услышали его все живые и полумёртвые. Живые, и я среди них, вскочили и изо всех сил рванулись на крик. Видимость была нулевая. Но голос майора как бы завис над полем и бежали все точно на него. Я нёсся быстро мимо ползущих в ту же сторону. Одного даже схватил за руку, хотел поднять и потянуть за собой. Но он обмяк и хрипло попросил: – Скажешь, чтобы после обстрела подобрали меня. И ещё тут живых немного есть. Сёстры пусть подберут.