Теория Фокса

– А это как?

– Многие вещи ценны лишь тем, что их считает ценными кто-то другой. Как картины Рембрандта. Когда-то давно кто-то первый заплатил за них деньги. И теперь толпа слепо идёт вслед. И действительно, если это не настоящее искусство, разве бы оно стоило таких денег? Разве считали бы столько людей эти картины ценными? Собирали бы выставки столько посетителей? Толпа собирается вокруг рембрандтов, полагаясь на мнение других. Это не собственное мнение, это мнение толпы.

– Хм-м. Толпа, говоришь? Ну, и как ты их находишь, этих своих искателей?

– Надо смотреть на скрытые сигналы. Например, отношение к роскоши. Планк избегает фальшивой роскоши.

– Фальшивой? – он повёл бровью.

– Роскошь, к которой стремятся лишь потому, что окружающие считают её желанной. Роскошь, которая повышает социальный статус, и только. Другими словами – рембрандты.

– Ну и как же отличить настоящую роскошь от фальшивой?

0 дней, 2 часа, 04 минуты.

«Почему? Почему он задаёт так много случайных вопросов? Вдруг он не Планк?.. – от одной мысли Джима обожгло как огнём. – Нет, должен быть! Он просто хочет убедиться… Ведёт разведку… Проверяет меня».

– Для этого есть тест «Никто не смотрит», – сказал Джим. – Захотел бы ты эту вещь на необитаемом острове? Где некому её показать? Когда некого ею впечатлить, продемонстрировать статус? Если нет, то роскошь фальшивая.

– А настоящая?

– Время, любимые люди, любимое дело и дом с видом на море.

– Ха, и где же мой дом с видом на море? – ухмыльнулся Ли.

– Уверен, что с твоего балкона открывается неплохой вид на озеро Щуэн-у.

– Ты наблюдателен, – Ли улыбнулся, и его круглое лицо стало ещё чуть более круглым. – Что ещё? Расскажи… Расскажи, Джим.

– Ещё Планки одиноки. Они терпеть не могут имитаторов, бегут от них, как от огня. Рядом с ними приживаются лишь искатели истины, такие же, как они сами. А поскольку таких мало, то Планки одиноки. Ну, или кажутся такими. Ты очень одинок.

– Более, чем хотел бы… – прошептал Ли.

– Ты не принимаешь никаких наград. Тебя вообще мало интересует мнение окружающих, их признание.

– Ты тоже Планк? – спросил Ли.

– Я синтезатор. У меня нет собственных идей, я живу чужими.

– И когда ты находишь Планка, как ты убеждаешь его поделиться знаниями? Что ты даёшь взамен?

– Обычно… – Джим запнулся, – это происходит само по себе. Найдя благодарного слушателя, они рассказывают всё сами.

– Как интересно…

0 дней, 1 час, 59 минут.

Увидев, как таймер, мигнув, перевалил за двухчасовую отметку, Джим вдруг взорвался:

– Ли, к чему эти бесконечные вопросы! Умоляю, помоги!

– И что же ты ищешь сегодня? – спросил Ли, не меняя приветливого выражения.

– Собирается ли Китай продать американские казначейские облигации? – сказал он залпом.

– Это твоя работа? Твоё дело?

– Да!

– И зачем ты её делаешь?

Джим уже было хотел рассказать о Марии, как внезапно что-то его остановило. Предчувствие шевельнулось в нём.

– Деньги, – соврал Джим.

– Правда? И зачем тебе деньги? – Ли снова улыбнулся.

Его лицо по-прежнему было дружеским, но внутри у Джима уже вовсю гудел набат.

«Не так… Что-то здесь очень не так, Джим».

– Чтобы быть независимым, – снова соврал он.

– Так ли много денег нужно для независимости? Ты хочешь сказать, что у тебя их нет?

– Есть. Точнее, были. Их забрали люди, которые наняли меня.

– А-а-а, ну хоть что-то стало понятно. Но всё равно должно быть что-то ещё. Из-за чего твои нервы в таком расстройстве, Джим.

– С чего ты взял?

Постепенно Джим начал понимать, что его тревожило. Это не был типичный разговор с Планком. Это был допрос под прикрытием дружеской маски.

– Ну, это просто. Твои глаза, они дёргаются. Еле заметно, но дёргаются. Руки, посмотри на свои руки. Тебе стоит больших усилий не выдавать волнение. У меня руки дрожат от старости. Отчего же они дрожат у тебя? Так что, есть что-то ещё, Джим. – Он подул на чай и затем вдруг добавил: – Да, и почему ты кусал ногти?

– Многие кусают ногти, – неожиданно резко сказал Джим, посмотрев на свои руки. – Что в этом такого?

– Ну, не до такой степени. Ты на грани. – Джиму показалось, что Ли улыбнулся. – И это не из-за денег. Так в чём же дело? Будь открыт со мной.

– Ты пытаешься меня прочитать?

– Конечно. И что в этом такого? Моя очередь. Ты знаешь обо мне всё. Я же о тебе не знаю ничего. – Ли откинулся на стуле, его ноги скрещены. Он потянулся за салфеткой и громко высморкался. – Твои часы показывают час пятьдесят пять. Что случится потом?

Джим посмотрел на него в упор.

– Моя дочь умрёт.

Что-то неуловимое изменилось в его лице, но Джим не успел прочесть. Ли слегка наклонил голову, как если бы рассматривал его поверх несуществующих очков, оценивая.

– Она в заложниках?

– Да, – ответил Джим.

– Американцы или японцы?

Джим молча уставился на него. Становилось теплее. Но разговор уходил не в то русло – Ли быстро захватывал преимущество. Своими вопросами он препарировал Джима, как школьник лягушку. В попытке перетянуть инициативу на себя Джим решил идти напролом.

– Ли, скажи прямо, у тебя есть ответ? Собираются ли китайцы продавать облигации? Что такое Зоя, откуда она пришла? Кто её создал?

Ли обхватил чашку обеими руками. Казалось, что ответа не последует, как если бы вопросы ушли в песок. Ли погрузился в созерцание рисунка, который в холодном утреннем воздухе вырисовал пар. Затем он подул, и рисунок исчез.

– Да, – сказал он немного спустя. – У меня есть ответ на первый вопрос.

– И насколько ты в нём уверен?

– Уверен.

– Можешь ли ты мне сказать? – голос Джима задрожал.

– И что я получу взамен? – Он снова улыбнулся, но Джим увидел, что это была уже совсем другая улыбка. Улыбка не друга, а приёмщика в ломбарде.

«Маски сброшены!» – с ужасом понял Джим.

– Я дам тебе всё, что пожелаешь.

– Ну, – протянул Ли, – ты же не можешь рассчитывать получить ценное знание просто так, не предлагая ничего взамен. Мне нужно будет от тебя что-то существенное.

– Назови, что нужно, и я достану!

– Ты собиратель историй. Ну, так расскажи мне историю. Что-то, чего я не знаю. Расскажи, и я спасу твою дочь. Но это должно быть что-то важное. Что-то экстраординарное. Да, и ещё – ты первый. Ты должен рассказать свою историю первым, до того, как я помогу тебе, – сказал он с блуждающей улыбкой на губах, наслаждаясь ароматом чая.

– Через час пятьдесят, – прошептал Джим, – умрёт моя дочь. Помоги спасти её, а затем я расскажу тебе все истории, которые я знаю. Всё, что у меня есть. До единой! Клянусь! Но только спаси её, умоляю!

– Джим, друг мой. Сто пятьдесят тысяч людей умирают каждый день. С того момента, как ты прошёл через эту дверь, – он кивнул, – уже умерло три тысячи человек. Скажи, в чём важность кого-то одного? Как меня может волновать, что кто-то умрёт?

– Потому что это моя дочь! И я сижу здесь, напротив тебя, умоляя. И Чарли, которого ты встретил в семьдесят втором, был моим учителем.

– Ааа… Ну, как же, помню, помню. Так это он всё задумал? – Ли закивал и снова постучал указательным пальцем по губам. – Ну и что? На этой планете живут восемь миллиардов человек. Какое значение имеет один, если вокруг их ещё целых восемь миллиардов?

Джим свирепел, в нём закипала кровь.

– Что ещё может иметь значение, если не люди, Ли?

– Скоро на этой планете их будет сто миллиардов. А затем – триллион. Ты думаешь, что и тогда индивидуум будет кого-то волновать? Это человеческая инфляция, Джим. Чем больше людей, тем менее важными они становятся. Человеческая инфляция…

Ли отрешённо рассматривал рыбу, обхватив руками колено. И затем вдруг сказал:

– Я не спас свою племянницу, почему я должен спасать твою дочь?

Джим сидел с открытым ртом.

– Ты не спас кого?!

– Тьяо. Свою племянницу.

– Ты?.. Не спас?.. Свою… племянницу?!

– В семьдесят первом её арестовали хунвейбины. Я мог освободить её одним звонком. Который я так и не сделал. Все об этом знают, Джим.

Он, выдвинув вперёд подбородок, посмотрел вверх, как будто пытаясь высмотреть что-то в квадрате серого неба над ними. Кирпичные стены давили со всех сторон – они сидели в каменном колодце. Сад превратился в камеру.

– Ты мог спасти свою племянницу, но не сделал этого? – Джим не мог поверить своим ушам.

– С того самого момента моя сестра так ни разу и не заговорила со мной. И не заговорит. Почти пятьдесят лет я не слышал её голоса. Ни одного слова, Джим. С тех пор она молчит.

Он продолжал смотреть вверх отсутствующими глазами.

– Но почему?! Почему ты не спас её?

– Как раз эти самые слова я слышал от сестры последний раз… Тогда, в холодном семьдесят первом. Здесь же, на этом самом месте…

– И что же ты ей ответил? – в ярости прошипел Джим.

– Как я могу заботиться о ком-то одном? Об одном индивидууме? В чём может быть важность одного человека? Человеческая инфляция, Джим.

– Но как… Как ты мог… – Джим замер с открытым ртом.

– Как я мог – что?

– Жить все эти пятьдесят лет?.. Сколько раз ты пытался убить себя?

– Зачем? Как можно оставаться объективным и рациональным, если ты заботишься о ком-то? Если ты зависишь от кого-то?

Джим смотрел на него, не в силах пошевелиться.

– Как можно управлять миллиардом человек, если ты заботишься об одном? – продолжал Ли. – Ты не можешь позволить себе иметь любимчиков. Разумеется, нужно притворяться, что заботишься обо всех. Иначе ими труднее управлять. Но отдавать кому-то предпочтение – это слабость. Надо уметь жертвовать.

Джим уставился на него, не моргая.

«Планк-мутант!»

– Видишь, Джим, во мне не осталось жалости. Ни капли – я высох. Так что тебе лучше рассказать мне хорошую историю. Что-нибудь большое. И ради Бога, забрось надежду достать из меня ответ пытками. Ничего хорошего из этого не выйдет, уверяю.

– Ли, а что, если она тебе не понравится? Что, если история будет недостаточно большой? – глухо произнёс он, всё ещё не силах поверить в происходящее.

– Тогда ты получишь неверный ответ. Но узнаешь об этом только тогда, когда уже будет поздно. Так что, Джим, давай, расскажи мне историю.

– Остался час сорок. На другую историю уже не останется времени. Так какую же мне тебе рассказать?!

– Давай начнём с того, почему ты кусал ногти.

– Что?! – Джим сжал кулаки.

– Расскажи мне, почему ты несчастлив. Ты же наверняка потратил кучу времени, копаясь в себе. И наверняка многое узнал. Но, Джим, прошу… Я чувствую крысу за милю. Будь открыт и честен, – он посмотрел на него пустым взглядом, не моргая. – Иначе твоя дочь умрёт.

«Это ловушка, – крутились мысли. – Как проверить, даст ли он правильный ответ? Да и есть ли вообще у него ответ? Это всё могла быть имитация, обман… А что, если… Ли – это притворщик, способный обмануть даже Чарли? Вдруг он просто… просто… Шофёр!» От одной мысли Джима бросило в жар.

Ли наблюдал за ним, прищурившись, изучая.

– Поверь, Джим. Это лучший способ найти большую идею. Просто следуй течению, и оно выведет тебя на что-то важное. Это твой единственный шанс спасти дочь. Так что расскажи мне, почему ты несчастлив?

0 дней, 1 час, 38 минут.

Джим закрыл глаза и выдохнул:

– Я потерял веру в людей.

– В людей?.. Вот так раз!.. И почему?

– Я пытался им объяснить, что с ними делают группы. Как группы обманывают их, манипулируют. А взамен… – Джим умолк.

– Что?

– Взамен меня заклеймили заносчивым эгоистом, думающим только о себе. Считающим себя лучше других… Меня презирают, Ли… И в ответ я начал презирать их.

– Хм. Ну, и как же, по-твоему, группы манипулируют людьми?

– Даже не знаю, с чего начать. Куда ни посмотри, везде одно и то же – сплошной обман.

– И всё-таки…

– Хорошо, – Джим вздохнул. – Человеческое общество как самая большая группа хронически нам лжёт. Возьми хотя бы цели, которое оно в нас закладывает. Практически все они фальшивые. Нас с детства инфицируют ложными целями, которые нужны обществу. Не нам, а обществу! Не нам, а группе. Для неё мы – просто собака, радостно бегущая за брошенным мячом. Да мы, собственно, и есть эта собака.

– Собака, бегущая за мячом? – спросил Ли.

– Было время, когда я любил сидеть на пляже и просто смотреть на горизонт. Вокруг выгуливали собак и время от времени бросали им всякие палки или резиновые мячи. Меня всегда поражало то слепое удовольствие, даже счастье, которое это доставляет псу. И ни разу собака не остановилась, не задумалась, на кой чёрт ей этот мяч и вообще, зачем она бежит в этом направлении?

– Автоматическая реакция. Рефлекс. Так устроены собаки. Это нормально.

– Мы ничем не отличаемся. Первый мяч бросают в детском саду… мы ещё и говорить-то толком не умеем, а нам уже внушают: «Ты сейчас всего лишь ребёнок. Подожди, скоро пойдёшь в школу. И ты уже не будешь просто детсадовцем. Ты станешь школьником! Будешь важным человеком, не то что сейчас».

Когда ты попадаешь в школу, всё повторяется: ты узнаёшь, что надо идти в университет. Там и только там ты, наконец, станешь кем-то значимым. Найдёшь свою профессию, станешь счастливым.

В университете снова то же самое: тебе бросают новый мяч и ты узнаёшь, что надо найти работу в крупной компании, лучше всего в банке, ну, или стать доктором или юристом. Вот тогда, тогда ты станешь счастливым!

Затем новый мяч. На этот раз тебе нужно стать вице-президентом. И уж тогда ты точно станешь счастливым и по-настоящему значимым. Только тогда ты будешь успешен. Ведь все, кто ниже, – неудачники, обречённые на жалкое скуление и поддакивание на бесконечных корпоративных заседаниях. И чтобы избежать этой прискорбной участи, ты начинаешь карабкаться по трупам корпоративной лестницы.

– И живёшь нормальной жизнью, – сказал Ли, раскачивая ногой.

– И однажды, лет через пятнадцать, тебя делают вице-президентом. В первый день ты думаешь: «Боже мой, я успешен!» Но потом оглядываешься вокруг и не видишь никакой разницы. Ровным счётом никакой! Тебе дали угловой кабинет. Сквозь стекло, прямо напротив, ты видишь другой, точно такой же кабинет в соседнем небоскрёбе. Когда темнеет, в нём видно точно такого же, успешного и значимого, как и ты. Вы иногда машете друг другу. Большая часть времени проходит в бесконечных встречах, в бессмысленности которых ты постепенно забываешь о мяче. Забываешь, ради чего всё это было. И вот однажды ты придёшь на работу и увидишь шарики повсюду. Опять эти проводы на пенсию… Ты их видел тысячу – они все одинаково ничтожны. Но эти проводы особенные. Знаешь почему?

– И почему? – Ли приподнял бровь.

– Они твои. И вот ты стоишь там, посреди этой комнаты, судорожно сжимая букет и пластиковую награду «Спасибо за 30 лет работы в нашей компании». Растягиваешь губы в улыбке и отвечаешь на вымученные поздравления людей, большую часть которых ты даже не знаешь. А внутри всё кричит: «И это всё?! Это и есть успех?! Что это вообще было? Какова была цель?!» Ты кричишь, потому что больше никто не бросает тебе следующий мяч. Никто больше не говорит тебе, что делать дальше. Больше нечего достигать! Нет больше битв, сражений… Твой кабинет уже отдали другому, а фотографии твоих родных со стола сгребли в картонную коробку для уничтожителя бумаги. Вот она, эта коробка, стоит в углу на полу, у двери. И тут ты слышишь: «Следующий, пожалуйста. Свободная касса!» Тебя списали.

Джим пролил чай.

– Ранее тебе всегда было к чему стремиться. Тебе говорили, что, если будешь много работать, в будущем с тобой случится что-то хорошее. Никогда не говорили, что именно это будет. Но что-то будет! Не может же не быть, да? Перед тобой всегда висела морковка, и ты пытался её схватить. Но теперь, когда успех достигнут и ты наконец прибыл к пункту назначения, морковки больше нет. Нет её! Да и самого пункта назначения тоже нет. И, как оказывается, и не было! Ты сам по себе, и никому нет до тебя дела. Твоим бывшим коллегам не терпится разбрестись по кабинетам и выкинуть тебя из памяти. И скоро – очень скоро – ты обнаруживаешь себя в хосписе, в паллиативном отделении. Ты умираешь, один. Абсолютно один. Сидишь в наклонном кресле, не в состоянии встать, мысли замутнены обезболивающим, и смотришь в потолок. Ждёшь… И вдруг, в самом конце, когда способность ясно мыслить на мгновение возвращается, пробивается через медикаментозный туман, ты кричишь: «Что это было? Вся эта жизнь, к чему она? Зачем?!» Кричишь, потому что понял, что не жил. Но никто тебя не слышит. Ты совсем один… Все умирают в одиночестве… Мы все умираем одни… И только тогда ты поймёшь, что всё это время ты гнался за чужим мячом. Сражался в чужой битве. Но уже ничего не изменить…

– Чужой битве? – спросил Ли.

– Знаешь, какой самый верный способ проиграть сражение? Ввязаться в чужое. Даже если ты его выиграешь, то всё равно проиграешь.

– И?

– Всю жизнь ты сражаешься в чужих битвах. Они бросают тебе мячи, и ты слепо бежишь за ними. Тебе не дают времени сесть и подумать, что нужно тебе. Не кому-то, а тебе! И поэтому ты никогда не будешь счастлив. Всю свою жизнь ты растратишь на чужие сражения.

– И кто же стоит за всем этим? Чья же эта битва? Кто бросает мяч? Общество?

– Кто выигрывает от всего этого? Кому это нужно? – спросил Джим. – Группам людей, государству, человечеству. Они бросают тебе мяч, чтобы ты работал на них. Им нужен твой труд, время. Чтобы ты был как все.

– Понятно…

Ли сидел, раскачивая ногой, а затем медленно произнёс:

– Я могу сказать, что это такое. За чем они все бегут. Что это за мяч такой… Это типичный «завтрашний джем».

– Завтрашний джем? – Джим затряс головой.

– Помнишь «Алису в Стране чудес»? Белая королева предложила ей джем по прочим дням. И по определению, это – никогда сегодня. По прочим дням, то есть всегда завтра. Завтрашний джем. В латыни есть одно очень интересное время. Оно часто называется «jam» и означает настоящее время, но только в будущем. И этот «джем» всегда остаётся в будущем. Поэтому королева так легко его предложила – это невыполнимое обещание. Ведь завтра не существует. Оно никогда не настанет. Оно всегда будет завтра.

– Не понимаю, – сказал Джим.

– Любишь кошек? – невозмутимо спросил Ли. – Мы все любим кошек. Но ещё больше мы любим их котят. Ведь они такие милые. Мы часами можем смотреть, как они играют. Но ещё больше мы любим котят этих котят. Они ещё милее. Ну, и так далее, до бесконечности. Мы запрограммированы любить следующее поколение. Запрограммированы проводить с ними время, заботиться о них. Как только у кошки появляются котята, всё внимание переключается на них. Это даёт нам иллюзию вечной жизни и осмысленности. Обещание смысла в будущем. Джема завтра. Не сегодня, завтра!

Но в обмен на обещание завтрашнего дня у нас забирают сегодня. Все играют с котятами, а сама кошка уже никого не интересует. Мы забываем о сегодня и ждём завтра. Но завтра никогда не наступит. Джим, завтра не будет джема. Римляне знали это: не зря они отвели под это целое отдельное время. Завтра не существует, потому что, когда оно наступит, это будет сегодня, и мы будем так же безразличны к нему, нетерпеливо ожидая следующее завтра. Будущее – это иллюзия, его не существует. Есть только сейчас. Вот прямо сейчас, этот конкретный час и минута.

Он отхлебнул из чашки.

– Но твои собаки, взбирающиеся по корпоративной лестнице, просто никогда об этом не задумаются.

– Они лишь смотрят в будущее… – пробормотал Джим.

– Мы так запрограммированы. В нас заложено пренебрежение к сегодняшнему дню… Так работает эволюция.

– При чём здесь эволюция?

– Те, у кого в генах был «завтрашний джем», особенно усердно заботились о новом поколении. Ведь они все смотрят в будущее. И поэтому их потомство имело больше шансов на выживание и дальнейшее размножение. А те же, у кого джема не было, оставили меньше потомства, если вообще оставили. Так что мы, по большей части, потомки тех, кто жил завтрашним днём. И поэтому мы слепы сегодня.

– Джем завтра, но никогда сегодня.

– А поскольку завтра не существует… – начал Ли.

– То вообще нет никакого джема, – выдохнул Джим.

– Ну, вот! Видишь, Джим, это эволюция. Она бросает этот мяч. Ты бежишь за ним, потому что твои гены хотят воспроизвестись. Потому что генам нужно будущее.

«Сообщение! – Джима вдруг ослепило. – Потому что им нужно доставить сообщение!»

– Да, завтра – это мяч, – сказал Ли. – Но это ты сам запрограммирован на то, чтобы бежать за ним. Ты, твои гены бросают его тебе. Так что группы тут ни при чём. Ты лаешь не на то дерево, Джим. Это твоя собственная природа играет с тобой. Человеческая природа.

Джим замер. Он долго смотрел на узкую дорожку перед собой, на растрескавшуюся гальку, выстилающую замысловатые узоры. Затем он медленно поднял голову и спросил:

– Почему мы сами не можем решать, куда бросить мяч?

Ли еле заметно ухмыльнулся, долил из чайника и закинул ногу на ногу, обхватив рукой подбородок.

– Общество пытается оттянуть тот момент, когда ты поймёшь, что имеешь дело с луковицей.

– Луковицей? Какой ещё луковицей?!

– Потому что интуитивно, в подсознании, ты чувствуешь, что тебе досталась луковица, а не апельсин.

– Луковица, апельсин?! – переспросил Джим.

– Глубоко внутри себя ты уже знаешь ответ на вопрос.

– Да какой же вопрос?!

– Что именно общество скрывает от тебя.

– И что же оно скрывает?

Ли едва заметно ухмыльнулся.

– То, что несчастье – глубокое, фундаментальное, безграничное – лежит в основе этого мира. Несчастье – это естественное состояние человека. Мир тотально безразличен к нам. Если завтра всё человечество, включая невинных младенцев, погибнет в ужасной агонии, природа этого даже не заметит. Нет ничего страшнее безразличия – оно бесконечно. Оно холодно. Пусто. Даже ненависть, она и то лучше. Поверь мне, Джим, ничего не может быть мучительней безразличия… И это именно то, из чего сделан мир.

Джим, ты когда-нибудь замечал, что природа проектирует животных так, чтобы их рождалось заведомо больше, чем может выжить? Большинство умрёт, не сделав и нескольких шагов в этом мире. И только несколько сильнейших выживут. Жестоко, не находишь? Все эти крошечные котята, щенки, птенцы – безразличная природа обрекает их. Человек ничем не отличается – мы окружены той же пустотой.

Он вздохнул.

– А теперь, Джим, скажи. Неужели ты предлагаешь оставить людей один на один с этой пустотой? Как ты можешь быть так жесток?

– Мы просто звёздная пыль… – прошептал Джим.

– Именно. Каждый пришёл из ничего и в ничто уйдёт. И нет никого, Джим, кого бы это волновало. Так скажи, как можно оставлять людей один на один с этим жутким фактом? – Он прикрыл глаза. – Группы, которые ты так не любишь, государство, общество, они делают единственно возможное – успокаивают людей. Как родители успокаивают детей перед неминуемой смертью. Общество прикрывает тебе глаза… Оно говорит, что тебе повезло и тебе достался апельсин. Большой, яркий, оранжевый. Чувствуешь, как он пахнет? Всё, что нужно сделать, это снять кожуру. А дальше будет сладкая мякоть. Дальше будет смысл! Надо лишь пробиться через верхний слой.

– А на самом деле, – зажмурился Джим, – сколько ни снимай кожуру, под ней будет то же самое, слой за слоем… Луковица!

– Разве можно винить общество? – спросил Ли. – Это обман с благой целью. Общество заботится о тебе, как родитель…

– Родитель, который лжёт?

– Ты ведь детдомовец, да? – неожиданно спросил Ли, уперевшись локтем в колено.

– Как?! – у Джима спёрло дыхание. – Как ты узнал?

– Ну, кто ещё будет задаваться вопросами об обществе? Нормальные люди даже не понимают, о чем идёт речь, – сказал Ли. – Но мы-то замечаем. Мы другие. Сидя зажавшись в том холодном углу, мы с пелёнок научились распознавать ложь. Мы чувствуем её нутром. Вот почему ты чувствуешь это, Джим. Ты чувствуешь ложь, не можешь спать и кусаешь ногти до крови. Но пойми, эта ложь во благо. Группа спасает тебя, заботится о тебе. Как родитель.

– Давая ложные цели? Кидая мяч в неправильном направлении?!

– Джим, – сказал он, доливая чай, – тебе не приходило в голову, что направление неважно?

Джим вздрогнул.

– Даже если оно неправильное?

– А что такое правильное направление? Что, если его не существует и все направления неправильны? А нам просто нужно за чем-то бежать, что-то преследовать? Мяч даёт хоть какое-то направление. Представь, ты отправляешься в плавание в открытый океан и отец даёт тебе компас. И этот компас не показывает север. Но он показывает хотя бы что-то. Может быть, лучше иметь неправильный компас, чем не иметь компаса вовсе?

– Плацебо-цель…

Ли кивнул.

– Джим, общество – не обманщик. Наоборот. Это навигатор, компас. Родитель, который даёт детям цель.