Теория Фокса

Посвящается Владимиру Н. Южакову

– Чего ты так боишься?

– Что у меня не хватит времени.

– На что?

– Чтобы понять, где мы.

Глава 1

– Скажи, за что ты меня убил?

Они сидели, всматриваясь друг в друга.

– Так всё же за что? – повторил он, держа руки в карманах. – Надеюсь, у тебя была хорошая причина. А то ведь, согласись, как-то глупо умирать из-за нелепости, а?

Его лицо свело судорогой.

– Я не понимаю, о чём ты, Нельсон.

– Не понимаешь, Джимми? Ну, так послушай. Забавная история вышла сегодня ночью. Забавнее не бывает… Давай я расскажу, и мы посмеёмся…

Шапки на нём не было, ветер трепал непослушные тёмные волосы, уже слегка подёрнутые сединой.

– Ну, так вот, представь… Представь себе, Джимми, сижу я с покупателем лицом к лицу. Вокруг полный мрак – только я, он и лампа. Всё как всегда, обычная продажа. Деньги уже на счету, я передаю ему идею. Наизусть, по словам. Медленно, не спеша, как телеграмму зачитываю. Он ждёт до самого конца. И затем спокойно, не говоря ни слова, протягивает мне утренний выпуск «Уолл-стрит Джорнал»… И прямо на первой странице: «Японский золотой запас пропал»… Дальше и читать не надо, всё и так понятно. Слово в слово – идея, которую я ему только что продал. Твоя идея, Джим!

Джим сидел на самом краю скамейки, ссутулившись, как будто холодное осеннее небо давило ему на плечи.

– И вот, – продолжил Нельсон, – мы сидим напротив друг друга в кромешной темноте, и вдруг до меня доходит, что лишь самый последний бездомный в самом дальнем углу нью-йоркской подземки ещё не в курсе… Что может быть страшнее? А, Джим? Продать уже слитую журналюгам идею!

Он замолчал; доносилось лишь обрывистое дыхание, его скулы свело в приступе ярости.

– Джим, ты когда-нибудь пробовал продать дилерам разбавленный кокаин? Целую тонну левого порошка? Причём так, что сам ты узнаёшь об этом последним?.. Тебе когда-нибудь бывало страшно, по-настоящему страшно? Так, чтобы дрожали колени и хотелось залезть под стол?

Взгляд Нельсона источал ненависть.

– Так вот, расскажи мне, Джим, зачем же ты её слил? Зачем ты меня убил?

Джим вздрогнул и отвел глаза. Затем, наконец, прошептал:

– Верни ему деньги.

– Вернуть?.. Ему?.. Деньги?! – Нельсон уставился на него. – Ты совсем потерял рассудок?! Ты забыл, кто я?! Это продавец ещё может вернуть деньги. И, может быть, покупатель его даже пощадит. Но я, я же не продавец! Я же оценщик, один из трёх во всём Нью-Йорке, будь проклят этот чёртов город! Все эти деляги, когда им надо найти цену идеи, идут ко мне. Ведь как узнать цену, не зная идеи? А если знаешь, то зачем тогда платить? Каждая третья сделка, каждая третья идея идёт через меня. Сотни, сотни идей за последние тридцать лет… И ведь я помню каждую…

Он вдруг побледнел и стиснул руки.

– Они… Все эти покупатели и их самые сокровенные секреты… Эти сумасшедшие коллекционеры, заплатившие за идеи миллионы… Знаешь, что они сейчас делают? Я ведь вижу их лица, прямо сейчас!.. Все они, до единого, эти сотни покупателей, проснулись сегодня и узнали, что я заговорил. Их оценщик заговорил! Это как если узнать, что твой банкир сошёл с ума и начал раздавать деньги прохожим. Слив сегодня одного, кого я солью завтра?

Он прикрыл глаза рукой. Двух пальцев на ней не было. Вместо них ладонь рассекал давний, грубый рубец. Его исковерканная рука казалась одним длинным щупальцем.

– За всё время было лишь четыре случая, чтобы оценщик заговорил. И ни разу – ни разу, Джим! – он не дожил до утра. Такое не прощают… Я мёртв! У меня на груди мишень размером в пол-Манхэттена. И повесил её ты. Меня убил ты, Джим…

Воздух между ними застыл.

– Скажи им, что это продавец. Что это – моя вина, – прошептал Джим, пар шёл у него изо рта.

Глаза Нельсона вспыхнули, в горячке, в приступе отчаяния он смотрел на него, как будто отказываясь поверить в происходящее.

– Джим!.. Да ты сам себя слышишь?! Они же не знают о тебе, что идеи – твои! Чёрт тебя возьми, да ты же сам настаивал, чтобы о тебе никто не знал! И ведь я, идиот, согласился – быть и продавцом, и оценщиком… Как же глупо получилось… Это конец…

Нельсона всего трясло. Его искусанные, синие губы дрожали. Вдруг он резко развернулся и посмотрел на Джима в упор.

– Ты же всё это знал, да? Ты ведь знал, что это мой приговор?

Джим закрыл глаза, затем кивнул.

– Знал, что, сливая идею, ты убиваешь меня? И всё равно слил?

Джим снова кивнул.

Нельсон вдруг замер, и лишь на виске у него пульсировала артерия. Затем он засунул руку в карман, достал термическую гранату и поставил её между ними… Взрыватель был взведён.

– Ты ведь знаешь, что это?

– Да… – Джим оторвал взгляд от гладкого цилиндра и посмотрел Нельсону в глаза. – Уничтожитель идей.

– В радиусе пяти метров не останется и байта информации. Даже по ДНК не смогут опознать… – Нельсон тяжело дышал. – И вот теперь, когда нас ничто не отвлекает, всё-таки поведай мне, Джим. Зачем ты меня убил?

Джим поднял голову и огляделся по сторонам. Он сам не знал, почему так любил эту часть Центрального парка – ту, где лес скатывается к озеру. Прелый запах листвы и грибов, торчащие из воды и все во мху, коряги. Уже наполовину опавшие кроны деревьев. Почти голые клёны вперемешку с держащимися до последнего дубами, струящийся сквозь них свет, отдающий своё последнее тепло. Единственное место в центре бетонного муравейника, где ещё можно было остаться наедине с собой.

– Нельсон, – сказал он наконец, – твой покупатель работает на Центральный банк. ЦБ Японии.

Нельсон побледнел.

– Быть не может! Я проверял.

– Может. И есть. Это государство.

Непослушными пальцами Джим расстегнул молнию, достал из нагрудного кармана помятую фотографию и протянул Нельсону. На ней двое садились в машину.

– Того, кто слева, ты знаешь.

– Покупатель… – прошептал Нельсон.

– А справа, – сказал Джим, – это замглавы Центрального банка.

– Где… Где ты взял это фото? Оно… настоящее?

– Это государство, Нельсон. Сто процентов. Твой покупатель – государство…

Нельсон зажмурился и как-то весь сжался, схватился рукой за голову.

– Почему?! – простонал он. – Почему ты не сказал раньше?

– Я сам узнал только вчера. Твой телефон был выключен…

– Нее-е-т!.. Треклятая Зоя! Проклятый вирус! Телефон же не работает!

– Я так и подумал. Но найти тебя не смог… Я сделал всё, что мог, Нельсон. Но ты нарушил правило. Моё единственное правило: никаких властей… Когда я узнал, единственное, что оставалось, это уничтожить идею. Рассказать её всем… И я её слил…

– Ты хочешь сказать… – Нельсон задыхался, – что вот из-за этого… Из-за этого своего глупого принципа ты меня убил? Не захотел поступиться, чтобы меня спасти?!

– Это было моё единственное условие, Нельсон. Тогда, два года назад, мы договорились: никаких властей. Никаких государств. Ты обещал.

– Да мало ли какие условия! – закричал Нельсон. – Мало ли кто что обещал! Это же жизнь! Моя жизнь! Ты что, не мог переступить через себя? Всего один раз? Государство… Ну и что такого, что государство?! Неужели я, человек, для тебя совсем ничего не значил?

Джим лишь покачивался, закрыв глаза.

– Так будь ты проклят, Джим! Трижды проклят. Ты не человек, нет! Вот так вот просто взять и убить…

Нельсон вынул из кармана руку с зажатым детонатором, его губы дрожали.

– Почему государства? – простонал он.

– Ты никогда раньше не спрашивал, – сказал Джим и посмотрел на него.

– А я раньше и подумать не мог, что погибну из-за этого. А вот теперь мне интересно. Так почему же государства, Джим?!

– У нас не хватит времени.

– О, нет! – сорвался Нельсон. – С этой скамейки ни ты, ни я уже не встанем. У нас всё время мира… Так что давай, рассказывай, ты, ублюдок! Я хочу знать, почему умираю…

Джим попытался заговорить, но горло пересохло. Где-то вдали, из глубин города, урывками доносился звук полицейской сирены. Она завывала, пульсируя, и Джим вдруг почувствовал, как всё его тело сковало, холодные мурашки пробежали по спине.

– Так при чём здесь государство?! – прорычал Нельсон.

– Обман, – выдавил из себя Джим. – Государство – это обман… Крысиная стая, паразитирующая на людях… Обман… Я его ненавижу всем нутром, как кошки ненавидят собак. Вот почему.

– Чёртов одиночка… Джималоун… – Нельсон простонал, вцепившись себе в волосы. – Будь ты проклят! Да будь ты трижды проклят!.. И кого же оно обманывает?!

– Всех. Абсолютно всех.

– Меня. Меня оно тоже обманывает?

– Оно всех обманывает, Нельсон.

– Меня не интересуют все. Как оно обманывает меня? Меня, чёрт тебя возьми!

– Да во всём, Нельсон.

– Хватит! – он закричал в голос, тряся детонатором. – Хватит играть со мной! В чём оно обманывает меня?!

Джим затих.

– Ты же экономист, Нельсон.

– И что?!

– Ты потратил десяток лет, изучая экономику в Гарварде. Неужели ты не заметил, Нельсон? Вся эта твоя экономика – это гигантский обман. Целая наука – одно сплошное мошенничество, созданное государством, чтобы манипулировать, чтобы отвлекать внимание.

– Бред, – Нельсон замотал головой.

– За всю историю ни один экономист не заработал и цента, применяя экономику на практике. Они все либо преподают её, либо раздают предсказания. И все сидят на грантах и зарплатах. Никто экономику не применяет! Спроси меня почему.

– Бред!

– А потому, – продолжил Джим, – что ни один закон экономики не работает. Ни один!

– Бред!

– Возьми любой закон. Любой. Вот хоть закон спроса и предложения. Ведь что он говорит? Цена падает, спрос растёт, да? Возьми роскошь – что будет, если ты решишь продавать сумки Шанель по сто долларов? Кому они будут нужны? Возьми рекламу – ты увеличиваешь цену, направляешь её на рекламу и продаёшь ещё больше. Да в конце концов, посмотри на рынок акций! Самый большой рынок из всех. Что происходит, когда цена растёт? Все хотят купить. А когда падает? Помнишь прошлый биржевой крах? Бесконечная череда примеров, когда закон спроса и предложения даёт сбой. И знаешь почему? Да потому что он не работает. Вообще.

На лице Нельсона застыла гримаса боли.

– Ни один закон экономики, – продолжал Джим, – не воспроизводим. В физике или химии если проводишь два одинаковых эксперимента, на выходе будет один и тот же результат. В экономике же ни один эксперимент нельзя повторить. Вообще ни один! Поэтому их предсказания не работают. Да и потом, Нельсон… Ты ведь оценщик. Скажи, ты хоть раз видел стоящую идею, которую бы отдавали бесплатно?

Нельсон молча смотрел на него.

– А экономисты, – продолжил Джим, – раздают свои идеи направо и налево… Если бы они сами верили в то, что говорят, то были бы богаты. А нет… Все сидят на зарплате. Почему, Нельсон?

Джим замолчал. Ему на колено упал кленовый лист; он подобрал его и посмотрел сквозь него на свет. Солнце уже приподнялось над деревьями, и тусклый солнечный луч пронзил лист насквозь, обнажив кровавые прожилки, как вены, пульсирующие сквозь ещё недавно живую плоть.

– Наука, результаты которой нельзя ни воспроизвести, ни применить на практике. Которая не может создать ничего полезного. Как ты назовёшь подобную науку?

– Ты хочешь сказать, – проскрежетал Нельсон, – что все эти сотни тысяч людей, что они просто так?! Студенты, профессора… Нобелевские лауреаты?

– Нобелевская премия по экономике? Мошенничество. Вымысел. Фантом.

– Да что ты говоришь-то такое?! – Нельсон уставился на него.

– Не создавал Нобель никакой премии по экономике, – сказал Джим. – Ну, не создавал! Они придумали её в 1969 году.

– Они?!

– Государство. Нобелевская премия по экономике не имеет к Нобелю никакого отношения. Вообще никакого. Они просто присвоили себе бренд… Вставили имя Нобеля в название премии. Семья Нобеля пыталась было протестовать, но им быстро всё объяснили.

– И зачем им это нужно? Государству-то зачем всё это нужно?!

– Нельсон, скажи, а что такое государство? Кто это? Политики? Не больше чем пустобрёхи, которых волнует лишь, что скажут окружающие… Может быть, военные? Пушечное мясо в погоне за звёздочками. Кто ещё? Бюрократы? Серые, ничего не решающие мыши. Всё, что у них у всех есть, это лишь иллюзия… иллюзия власти… Так что такое государство, Нельсон? У кого настоящая власть?

Нельсон лишь тихо простонал.

– Есть только одна власть. Настоящая власть. Власть денег. И у кого она? Скажешь, у богатых? Нет, это всё пешки, мелочь. Сдача… Настоящая власть у того, кто печатает деньги. Тот, у кого в руках печатный станок, контролирует их всех – политиков, военных, бюрократов. Он и есть государство… Бенджамин Франклин, отец-основатель Америки, лицо Америки, смотрящее на мир с каждой стодолларовой купюры… Так вот, Бенни бы тебе подтвердил. Ведь кем он был? Скромным печатником, в подвале которого стоял единственный на всю страну станок, способный печатать деньги. Днём колонисты печатали купюры. А на ночь станок закрывали. И действительно, а вдруг кто-нибудь вздумает напечатать немного неучтённых денег, а?

– Ты… – запнулся Нельсон. – Ты хочешь сказать… что Франклин…

– Закрой глаза и представь себе, – сказал Джим. – Ночь, тёмный подвал, закрытый станок, дающий безграничную, абсолютную власть… И безвестный печатник, двести лет спустя снисходительно посматривающий на мир с каждой купюры… Ну что, всё понятно? Старик Бенни кое-что понимал в настоящей власти!

Через тропинку метнулась крыса. Они невольно проследили за ней взглядом.

– Отец-основатель нации печатал себе деньги?! Да ты с ума сошёл!

– Он сначала печатал деньги, а потом стал отцом-основателем. Чувствуешь разницу?

Нельсон сидел, не в силах пошевелиться.

– И что нужно, – продолжил Джим, – чтобы тебе никто не мешал спокойно печатать деньги? А прежде всего, чтобы никто о тебе не знал. Чтобы никто даже и не догадывался, чем ты таким занимаешься. Нужно прикрытие. Ореол загадочности и таинственности. И если ради этого придётся создать фальшивую науку, легенду прикрытия… Или фальшивую Нобелевскую премию, чтобы твои нобелевские лауреаты с важным видом обосновывали необходимость печатания ещё большего количества денег… Так что дело того стоит.

– Ты сошёл с ума… – выдохнул Нельсон.

– Что, не каждый день узнаёшь, что дело твоей жизни – обман? Что всё это подстроено теми несколькими ушлыми людьми на самом верху пищевой цепочки?

Джим раскачивался из стороны в сторону. Ветер скрипел в ветвях, срывая бурые листья, бросая их под ноги.

– Государство – крысиная нора, Нельсон. Куда ни посмотришь, везде одно и то же – крысы, управляющие толпой. Бесконечный цикл. Обман… Даже Нобелевская премия, и та фальшивая! Так чему верить?!

Нельсон согнулся пополам, как от боли. Затем простонал:

– Джим! Ну это же природа так устроена. Она полна паразитов. Это же естественная ниша! Комары, ленточные черви, ракообразные, кукушки. Ты что, думал, в человеческом обществе их не будет?

Джим не отрывал взгляда от земли, упёршись руками в скамейку.

– Но это не значит, – тихо сказал он, – что нужно иметь с ними дело.

Город гудел – он сливался в одну тревожную ноту, как расстроенная струна какого-то гигантского невидимого контрабаса.

– И вот… И вот из-за этого ты меня убил? – голос Нельсона задрожал.

– Я ведь просил одного, Нельсон. Лишь одного – не иметь с ними дел. Мы договаривались…

– Ребёнок… О, какой же он ребёнок! И какой же я дурак!.. – простонал Нельсон, схватившись за голову. Ещё долго он что-то бормотал про себя. Затем вдруг, не поднимая головы, прорычал:

– Где? Где ты их доставал?!

– Кого?

– Идеи! – взорвался Нельсон, сотрясая кулаком со взрывателем. – Где ты находил все эти идеи?! Откуда? У кого ты их брал?!

Джим замер и затем прошептал:

– Два плюс два равняется пяти.

– Не шути со мной! Вот только не сейчас!

– Синтезировал, – выдохнул Джим. – Я их синтезировал. В мире идей два плюс два может равняться пяти.

– Опять этот чёртов абстракционизм, – выкрикнул Нельсон. – Примеры! Дай мне примеры.

– Цикады.

– Что цикады?!

– Есть виды цикад, которые личинками проводят под землей 11, 13 и даже 17 лет. Прежде чем всем одновременно выйти на поверхность. И затем всем снова исчезнуть. Понимаешь, 11 и 13 – есть, а 12 – нет. Почему?

– Простые числа?

Джим кивнул.

– Делятся только на единицу и на самих себя. Хищнику или паразиту трудно синхронизироваться с ними. Если ты сидишь под землей 12 лет, то любой хищник с циклом в 6 лет или даже в 4 года подстроится под твой ритм. А просиди под землей на год дольше, и ты выживешь.

– Что за чушь? – Нельсон снова сорвался на крик, и парочка на скамейке у озера обернулась. – Цикады? Какое значение это может иметь? Как это вообще может быть важно?

– Стратегия, на которой основано выживание целого вида, как она может быть неважна?

– И где тут синтез?

– Биология, математика, – ответил Джим.

– Бред, это всё бред собачий. Где ты взял эту идею? На сдачу купил у коллекционеров? Так ты переплатил, Джим!.. Большое, дай мне что-нибудь большое! Давай!

– Зачем тебе большая идея?

– А чтобы не так скучно было умирать, Джим.

Он поднял руку со взрывателем, его глаза блестели.

– Ну хорошо… Вот тебе… большая идея. Теория замены частей тела.

Джим взглянул на Нельсона, но тот молчал.

– Человечество развивается волнами. Их ещё называют индустриальными революциями. Три волны, каждая как цунами, сметающая всё на своём пути. Паровая машина, электричество и потом – компьютеры с интернетом. Три волны цунами, три революции, что сформировали мир. Что у них общего? Ты не можешь увидеть будущее, если не поймёшь их природу.

– Хватит загадок! – выпалил Нельсон. – Говори прямо.

– Индустриальные революции – это замена частей тела. Каждая волна сделала ненужной одну из них. Что заменил паровой двигатель?

– Ноги?

Джим кивнул.

– Чтобы перемещать грузы, ноги стали не нужны. Достаточно поезда или машины. Вторая волна – электричество – сделала ненужными руки. Электрические инструменты, конвейер, а потом – роботы. Нужда в руках отпала. Затем пришла очередь нервной системы – компьютер с интернетом заменили её. Это была третья революция, третья волна. Стало возможным передавать информацию без человека. И заодно – память. Чтобы передавать и сохранять информацию, человек тоже больше не нужен. Что дальше? Что ещё осталось у человека? Что ещё можно заменить?

– Мозг?

– До мозга… Глаза и уши, Нельсон! Зрение и слух. Сенсоры! Раньше компьютеры не могли самостоятельно воспринимать внешнюю информацию. Они не понимали, что изображено на картинках, не распознавали звуки и речь. А теперь могут. Мы научили их. Компьютер получил зрение и слух. И поэтому сенсорная революция будет даже помощнее, чем пар, электричество и интернет.

– Она заменяет часть тела… – пробормотал Нельсон.

– Сначала ноги, руки и нервная система с памятью. Теперь – зрение и слух. Это повторение одной и той же закономерности.

– И при чём тут синтез? Как это всё применить?

– А просто посмотри в историю. Посмотри, к чему привели первые три волны, три революции. К гегемонии стран, которые их возглавили. Сначала Англии, потом – Америки. А ведь первая волна началась в Италии. Это всё с Галилея пошло. На церковном служении в Пизе он смотрел на колеблющуюся лампаду и от скуки считал свой пульс. И вдруг заметил, что, как бы быстро лампада ни колебалась, одно колебание всегда занимало одно и то же время.

– Маятник, – сказал Нельсон.

– Закон маятника, – Джим кивнул. – Длина маятника, а не его скорость или амплитуда, определяет время между колебаниями. Маятник дал Галилею то, чего ни у кого до него не было. Он нашёл способ измерять время надёжно и точно, а не с помощью песочных часов. И это положило начало науке.

– Религия породила науку… – пробормотал Нельсон, положив руку со взрывателем на колено.

– А когда поняла это, попыталась удушить в зародыше, но было поздно. Галилея было не спасти, но вирус науки уже вырвался на свободу. В год смерти Галилея родился Ньютон – он взял его наработки и изобрёл дифференциальные уравнения, которые позволили измерить изменения во времени. И это породило первую волну. И скоро подчинило весь мир. Англичанам, с их искусственными ногами, нужен был один работник там, где остальным требовались десять. И скоро маленький и Богом забытый островок на северо-западе Европы становится Британской Империей, а могущественная Италия сжимается до не более чем туристического направления. И поэтому мир говорит на английском, а не на итальянском. Наука решает, кому жить, а кому умереть.

Взгляд Джима остановился на гранате, он смотрел на её тусклый, холодный блеск. От неё веяло смертью.

– Идет четвёртая волна, Нельсон. Четвёртая революция – сенсорная. И она будет помощнее всех предыдущих, пройдёт как цунами, сметая всё на своём пути. Началась в Америке, как и первая революция в Италии. Но кто в ней победит? Скажи мне, кто станет новой Англией?

Тот помолчал мгновение и наконец произнёс еле слышно:

– Китай.

Джим кивнул.

– Чтобы натренировать сенсоры, нужны данные и программисты. Много данных и много программистов. И у Китая есть и то, и другое, как ни у кого другого. Китай станет новой Британией! Добро пожаловать в новый мир.

– Синтез, значит… – Нельсон замер, прикрыв глаза. – Но как ты это делаешь?

Джим вздохнул.

– Ты хотел большую идею? Ну, так держи… Что было самым большим открытием тысячелетия? Двойная спираль ДНК, код жизни. Что может быть больше? Знаешь, кто его открыл?

– Уотсон и Крик.

– Пара сумасшедших студентов. И ничего больше. Что один, что другой. Никто, абсолютно никто не воспринимал их всерьёз. Без оборудования, денег, без каких-либо глубоких знаний. Просто пара любителей-экспериментаторов… Знаешь, что у них было, какое оборудование? Кусочки картона и проволоки, из которых они лепили модель ДНК. Со стороны это всё выглядело, как какой-то школьный проект. Конкуренты приходили посмеяться… И у конкурентов было всё – приборы, деньги, поддержка и признание. И тем не менее, открытие тысячелетия сделали именно Уотсон и Крик. Спроси меня почему.

– Почему? – голос Нельсона был едва слышен.

– Они следовали трём железным правилам синтеза. Первое: никогда не казаться самым умным в комнате. Потому что самому умному никто не поможет… Чувство превосходства и собственной значимости – вот лучшие друзья несчастных аналитиков, затерявшихся на обочине истории. Истинные знания не даются заносчивым неудачникам. Свою дозу синтезаторы получают не от осознания того, что правы, а от процесса поиска правды… Это было главной ошибкой конкурентов: они были столь самоуверенными, что никто не хотел с ними разговаривать, делиться информацией. Они самоизолировались. А Уотсон и Крик слушали и слышали. Они разговаривали со всеми, и все им помогали. И это второе правило синтеза: слушать и задавать вопросы. Не спорить.

– Не спорить?

– Никогда, Нельсон! Это же бессмысленно – спор невозможно выиграть. Когда спорят, люди не слушают. Вместо этого, пока говорит другой, они думают, что сказать в ответ. И в результате никто никого не слушает. Все лишь говорят!.. Поэтому победить в споре невозможно. Невозможно переубедить соперника, если лишь он не захочет этого сам. Так что задача синтезатора – не пытаться убедить, а быть готовым к тому, чтобы убедили его самого. Спор бессмыслен…

Джим перевёл дыхание.

– Ну и третье, самое важное правило. Иди вдоль реки Сакраменто и подбирай самородки. Прямо с поверхности. Не ищи рассыпное золото, не трать жизнь на это. Никогда не копай.

– К чёрту загадки… – прорычал Нельсон. – Не сейчас…

– Идеи – как золото, Нельсон, бывают двух видов – самородки и россыпи. Тот, кто ищет рассыпное золото, отфильтровывает тонны песка и находит лишь крупицы. Можно провести всю жизнь, зарываясь в один маленький прииск, и найти лишь крохотные идеи. Так физики ничего не знают об органической химии. Химики понятия не имеют о физике звёзд. Они все с головой ушли в свои маленькие мирки, свои прииски. Это копатели… Но ведь можно пройтись вдоль русла реки и найти огромные идеи, блестящие самородки, размером с кулак, лежащие прямо на поверхности – точно, как первые путешественники Калифорнии. Они просто шли вдоль реки Сакраменто и подбирали с земли гигантские куски золота. Они никогда не рылись в земле. Зачем копать?

– Странник, а не старатель? – откинулся назад Нельсон.

– Синтезатор… Зачем тратить всю жизнь и рыться в одном месте, когда чуть дальше, прямо за изгибом реки, лежат огромные идеи-самородки? Они лежат там и ждут тебя! Надо их лишь подобрать. Уотсон и Крик были странниками. Они узнали главные идеи из химии, физики, кристаллографии… А их конкуренты были типичными копателями, зарывшимися в одном прииске. Самоуверенные труженики лопаты, отказывающиеся поднять голову и выглянуть из своей ямы. Вот так… Три правила… Синтез… Собственно, так я узнал, что твои японцы потеряли золото.