Улисс

– Ты не моя сестра,– сказал непослушный Томми.– Это мой мяч.

Но Кисси Кэфри сказала маленькому Бодмену посмотреть вверх-вверх, высоко, на её палец, и мигом выхватила мяч, и швырнула его по песку, а Томми пустился следом во весь опор, добившись своего.

– Чего не сделаешь ради спокойной жизни,– засмеялась Кисси.

И она пощекотала малышонка под обе щечки, чтоб он забыл, и стала играть: вот лорд-мэр, вот две его лошадки, вот его карета-пирожок, а вот он заходит: щипульки, щипульки, щипульки, щип. Но Эди надулась, как мышь на крупу, что он такой настырный и все его всегда балуют.

– Уж я б ему дала,– сказала она,– ох, и дала б, не скажу по чём.

– По задовнице,– весело засмеялась Кисси.

Герти МакДовел потупилась и покраснела, пламенея тёмно-розовым румянцем – подумать только, какую непристойность для женских уст выдала эта Кисси, да так громко, она бы умерла от стыда, сказав такое – и Эди Бодмен заметила, что джентельмен напротив наверняка услышал что она тут ляпнула. Но с Кисси как с гуся вода.

– Пусть слышит,– сказала она и, с упрямым встряхом головой, задиристо выставила нос.– Буду я на него смотреть. Дай и ему по тому же самому месту.

Ох, уж эта сумашедшая Кисс с её торчащими, как пружинки, волосами. С ней порой и не хочешь, да засмеёшься. Например, когда спросит, не угодно ли вам чаю с валиновым мареньем, и начнёт расставлять чашки, а на её ногтях мужские рожицы красными чернилами, или когда ей надо сходить (сами знаете куда) она говорит, что забежит проведать мисс Беляшку. И во всём эта Кисси такая. Разве забудешь тот вечер, когда она в костюме и шляпе своего отца намалевала себе усики жжёной пробкой и прошлась по Тритонвил-Роуд, покуривая сигарету? Может такое учудить, что в жизни никто не додумается. А вместе с тем, она – сама искренность, наихрабрейшее и честнейшее сердечко из всех, что сотворяло небо, это вам не какие-то там двуличницы, слишком приторные, для настоящей подруги.

В этот момент в вечернем воздухе проплыл звук голосов и сладкозвучный гимн органа. Это с собрания непьющих мужчин, где миссионер, его преподобие Джон Хьюг, Об. Ис., правит молебен, службу и благословляет всех Преблагим Писанием. Они собрались воедино, без разграничений на общественные классы, и до чего же назидательно это зрелище сказавших "нет" алкоголю в скромном храме у края волн, где, после бурь в этом мире полном трудов и забот, преклонили они колени, исполняя литанию Лорета, моля её о заступничестве – такие древние, но столь знакомые всем слова: Святая Мария, Пресвятая Дева дев. Но, ах, как печалят эти звуки слух Герти! Если бы её отец тоже отринул демонскую привычку напиваться, дав зарок, или с применением порошков от зловредной склонности к пьянству, которые рекомендует еженедельник Пирсона, она бы к сегодняшнему дню уже раскатывала бы на собственном роскошном экипаже. Столько раз повторяла она себе это, задумчиво сидя над угасающими угольями в коричневом кабинете и не зажигая лампы, потому что терпеть не может двойное освещение, либо мечтательно глядя за окно, когда дождь накрапывает в заржавелое ведро. Да, это гадкое зелье, разбившее столько сердец и семей, омрачило своей тенью и дни её детства. Увы, даже в семейном кругу ей приходилось быть свидетельницей диких поступков, следствие невоздержания, и видеть, как её родной отец, во власти паров опьянения, совершенно терял голову, потому что Герти твердо знает одно: если мужчина подымет руку на женщину, с каким бы то ни было (кроме как приласкать) намерением, то этому нет оправдания и иного названья кроме как гнуснейшая из всех мерзостей.

А голоса те сливались в молитве к Деве, самой могущественной, наимилосерднейшей Деве. И Герти, погрузившись в задумчивость, едва ли слышала и замечала своих подружек, или близнецов в их мальчишьей возне, или джентельмена на песчаной косе, которого Кисси Кэфри назвала мужчиной, и который так схож с ним; должно быть пришёл немного прогуляться по пляжу. Правда, по нему никогда не скажешь, что выпивши, но даже и при всём при этом сама она ни за что б не выбрала себе такого отца, может оттого, что слишком старый, или из-за его лица (это был явный случай по доктору Феллу), или из-за его рубинового носа с прыщами, или усов песочного цвета, но побелелых под самым носом. Бедный отец! Несмотря на все его недостатки, ей всё ещё нравилось, когда он пел СКАЖИ-КА, МЭРИ, КАК С ТОБОЙ ПОЖЕНИХАТЬСЯ или МОЯ ЛЮБОВЬ И ДОМИК ВОЗЛЕ РОЧЕЛЛА, в такие дни, когда у них на ужин тушёные мидии и латук с салатной приправой Лезенби, или когда он пел ВЗОШЛА ЛУНА с м-ром Дигнамом, который скорпостижно умер и похоронен, помилуй его Боже, от удара. Недавно был день рожденья её матери и Чарли приехал на каникулы, и тогда Том, и м-р Дигнам, и м-с тоже, и Пэтси, и Фредди Дигнам, и все собрались сфотографироваться всей семьей. Кто бы мог подумать, что конец так близко.

Теперь он погребён в упокоеньи. И её мать ему сказала, пусть это станет ему предупреждением на все оставшиеся дни, а он не смог даже пойти на похороны из-за подагры и ей пришлось выйти в город и принести ему письма, и образцы из его конторы корковского линолеума Кейтсби, живописный узор, хоть во дворец, отличается надёжной прочностью и дом становится ярким и нарядным. Герти была просто безупречно прекрасной дочерью, прямо-таки вторая мать в доме, домашний ангел-управитель с сердечком чистого золота. А когда у матери раскалывается голова от этих диких болей, кто как не Герти втирает ей в лоб ментол из флакончика, правда ей не нравится, что её мать принимает понюшки табаку, и это единственное разногласие, которое может случаться между ними, из-за её привычки нюхать табак. По мнению всех она до того обходительна – просто прелесть. И именно Герти каждый вечер перекрывает основной газовый кран, и она же приклеила на стене в одном месте (которое никогда не забывает обрабатывать хлоркой из бакалейной м-ра Таннера каждые две недели) картинку из рождественского альманаха с изображением дней Альционы, где молодой джентельмен в костюме, какие носили когда и треугольные шляпы, протягивает букет цветов своей возлюбленной леди со старосветской галантностью через её окошко с жалюзи. Сразу догадываешься, что за всем этим целая история. Там так красиво подобраны цвета. Она в мягко облегающем белом со сборками, а джентельмен в шоколадном, и выглядит чистейшим аристократом. Она часто засматривается на них замечтавшись, когда бывает там по известной надобности, и пощупывает свои руки, такие белые и мягкие, точь-в-точь как у той, с поддёрнутыми рукавами, и думает о тех временах, потому что узнала из произносительного словаря Вокера, который есть у дедули Гилтропа, про дни альционы, что они означают.

Близнецы теперь играли совсем по-братски, залюбуешься, покуда мастер Джеки (который и впрямь был вреднулиной, тут уж не поспоришь) нарочно пнул мяч изо всех сил в сторону облипших водорослями камней. Конечно же, бедняжка Томми тут же начал изливать свою обиду, но к счастью джентельмен в чёрном, что там сидел в полнейшем одиночестве, галантно пришёл на помощь и перехватил мяч. Наши два чемпиона нетерпеливыми воплями заявили о своих правах на игрушку и, чтоб те унялись, Кисси Кэфри крикнула не мог бы он бросить обратно, пожалуйста. Джентельмен раз-другой замахнулся и забросил мяч вверх по пляжу, прямо к Кисси Кэфри, но тот откатился по склону и застыл как раз под юбкой Герти, возле маленькой лужицы в скале. Близнецы опять разорались, требуя мяч, и Кисси попросила её зафутболить, и пусть гонятся наперегонки – кто первый; тогда Герти отвела ногу (ей так не хотелось, чтоб их дурацкий мяч скатился б к ней обратно) и пнула, но не попала, на что Эди с Кисси тут же засмеялись.

– Не выйдет сразу, пробуй во второй,– сказала Эди Бодмен.

Герти улыбнулась в знак согласия и закусила губу. Деликатный румянец зарозовел на её хорошеньких щёчках, но она решила показать им и, приподняв юбку (немножко, как раз сколько надо было), примерилась как надо и до того здоровски пнула мяч, что тот залетел далеко-предалеко и оба близнеца погнались следом вниз к россыпям гальки.

Глупая зависть, конечно, и больше ничего, вот так подчёркивать чью-то оплошность лишь бы привлечь взгляд джентельмена напротив. Она почувствовала как тёплый румянец—обычный сигнал опасности у Герти МакДовел—разливается и пламенеет на её щеках. До этого момента они лишь раз обменялись самым кратким взглядом, но теперь она осмелилась взглянуть на него из-под полей своей новой шляпки и лицо, которое её взор различил в сумерках—утомленное и странно осунувшееся—показалось ей самым грустным из всех, что она когда-либо видела.

Из распахнутого окна церкви струилось благоухание ладана, а вместе с ним благоуханные наименованья той, что зачала, не пятнаясь первородным грехом: сосуд духовный, заступись за нас, сосуд благочестия, заступись за нас, сосуд глубочайшей любви, заступись за нас, мистическая роза. Там собрались сердца изнемогавшие под бременем забот, и труженики за хлеб свой насущный, и множество таких, что прежде ошибались, заблуждались, раскаяние увлажнило их глаза, но вместе с тем и зажгло надеждой, ибо преподобный отец Хьюгс растолковал им слова великого святого Бернарда в его знаменитой молитве к Марии, о силе заступничества наибожественнейшей Девы, и что во веки веков не было случая, чтоб молитвы о её могущественном заступничестве остались бы безответными.

Близнецы вновь разыгрались, да так весело, ведь детские горести подобны летним быстролётным ливням. Кисси игралась с маленьким Бодменом, доводя того до полного ликованья и мельтешенья в воздухе младенческими ручонками.

– Ау!– вскрикивала она за поднятым верхом колясочки, а Эди спрашивала: куда Кисси пропала?– и тогда Кисси высовывала свою голову и говорила: ах!– и честное слово, до чего же это восторгало малыша! А потом она велела ему сказать папа.

– Скажи, «папа», маленький. Скажи: папапапапапапа.

И малыш во всю старался повторить, потому что он был очень умненький для одиннадцати месяцев, все так говорили, и довольно крупный для своего возраста, и прям-таки воплощение здоровья, премилый карапуз, и все сходились на том, что из него непременно получится что-то великое.

– Хая яа яа хаяа.

Кисси утерла ему рот слюнявчиком и хотела, чтоб сел ровнее и сказал па па па, но когда развязала тесемку, то воскликнула: святой Дэнис! да он же ж мокрый-мокрющий! – и принялась переворачивать под ним одеяльце. Конечно же его младенческое величество был громогласнейше возмущен такими формальностями туалета и всех известил о том:

– Хабаа баааахабаа баааа.

А две большущие, да такие милые, да преогромные слезы скатились у него по щекам. И нельзя было его утешить никакими нет, нет-нет, маленький, нет, ни заговорить его про чухчух, ни «а где же это пуфпуф?», но Кисси всегда догадается – сунула ему в рот соску от бутылочки и юный варварёнок быстро утихомирился.

Герти так хотелось чтоб они, ради всего святого, забрали рёву-младенца домой отсюда подальше, и не действовали бы ей на нервы, даже на часок не вырвешься отдохнуть, и этих несносных близнецов тоже.

Она засмотрелась в морскую даль. Это похоже на рисунки, которые тот человек делает цветными мелками на асфальте и до того жалко, когда они там остаются – их же вытопчут; и этот вечер, и сбирающиеся облака, и маяк на Тёрне, и звуки этой музыки, и аромат благовоний, воскуряемых в церкви, такое благоуханье. И пока она так засматривалась вдаль, сердце её вдруг забилось. Да, он смотрит на неё взглядом полным особого смысла. Его глаза прикипели к ней, словно выискивая самые сокровенные уголки, словно читая в её душе. Такие замечательные глаза, просто грандиозно выразительные; вот только можно ли им верить? Люди всякие бывают. Она сразу поняла по его тёмным глазам и бледному интеллигентному лицу, что он иностранец, как на том фотопортрете, что у неё был, Мартин Нарви, кумир дневных спектаклей, только без усов, а ей они нравятся, хоть она и не такая заядлая театралка, как Винни Фипинхем, которая хотела, чтоб они напару и одевались одинаково, как в той пьесе, вот только отсюда ей не было видно орлиный у него нос или кверху, не так он сидел. На нём был глубокий траур, она это приметила, и на лице лежала печать неизбывной печали. Он вглядывался на неё снизу так неотрывно, так недвижно, и, конечно же, видел её удар по мячу, и, возможно, обратит внимание на блестящие стальные застёжки её туфлей, если она, вот так задумчиво, станет покачивать ими, оттягивая носочки книзу. До чего удачно, что её будто что-то толкнуло одеть прозрачные чулки на случай, если на улице вдруг повстречается Регги Вайли, но теперь это всё неважно. Вот именно то, о чём она так часто мечтала. Встреча с тем, кто действительно что-то значит, и в лице её затрепетала радость, потому что она инстинктивно почувствовала, что это был именно он, он и никто другой. Её девственно-женское сердце так и потянулось к нему – мужу её мечтаний, сердце вмиг ощутило – это он. Если ему довелось страдать, то скорее за чужие грехи, чем за собственые, но даже если он вдруг и сам грешник, порочный мужчина, ей уже всё равно. Да будь он хоть протестантом или методистом, ей без труда удасться его обратить, если он действительно её любит. Есть раны, для исцеления которых нужен бальзам сердечности. Она была женственной женщиной, не то что всякие там легкомысленные девицы, бесполые, с которыми он знался, те велосипедистки, что много из себя строят, а ей всего-то и нужно: всё узнать, всё простить, если возможно, и зажечь в нём любовь, чтоб стереть в его памяти прошлое. И тогда уж, наверно, он обнимет её бережно, как настоящий мужчина, прижмёт её нежное тело к себе и станет любить её, родненькую свою девоньку, потому, что она такая.

Заступница согрешивших. Утешительница страждущих. Ora pro nobis. И как хорошо сказано, что всякий, кто молится ей истово и с постоянством, не будет отринут, не сгинет, ибо воистину она есть спасительным упованьем страждущих, познавшая семь мук пронзивших её сердце. Герти ясно представляла, что сейчас поисходит в церкви: отблески света в окнах-витражах, свечи, цветы и голубые стяги братства благой Девы, и отец Конрой помогает Кенону О'Ханлону в службе пред алтарем, подаёт, что требуется и, потупив глаза, уносит. Он с виду почти как святой и в исповедальне его так тихо и чисто, и темно, а руки у него, ну, прям тебе, белый воск, и если она когда-нибудь станет монахиней-доминиканкой, в их белых одеяниях, он, возможно, наведается в их монастырь ради новой послушницы Святого Доминика. Он ей в тот раз сказал, когда она ему призналась про то на исповеди, покраснев до корней волос, страшась, что он заметит, не переживать, это просто голос природы и все мы в этой жизни подчиняемся законам природы, а ещё сказал, что это вовсе не грех, это исходит из самой природы женщины, ибо так установлено Богом, и наша, сказал он, Благая Госпожа отвечала архангелу Гавриилу, да свершится со мной по-Твоему. Он такой доброжелательный и боголюбивый, и она частенько всё думала да гадала: что если изготовить в подарок грелку для чайника, с рюшами и плетёным узором, цветочками, или, скажем, часы, хотя часы там уже есть, она приметила на каминной доске – белые, с позолотой и канареечкой, что выскакивает из домика сказать время суток, она заходила туда насчёт цветов для украшения молебна на Сорок Часов, так трудно выбрать подходящий подарок, можно ещё альбом с цветными видами Дублина, или другого живописного места.

Эти несносные близняшки снова сцепились, вот Джеки пнул мяч к морю, и оба побежали следом. Мартышки, дрянные, как сточная вода. Нашёлся бы кто-нибудь, чтоб выпорол их хорошенько – и одного, и второго, чтоб знали как себя вести. А Кисси и Эди закричали им вслед немедленно вернуться, боясь, что может нахлынуть прилив и они утонут:

– Джеки! Томми!

Ну, да! Так они и послушались! Тут Кисси сказала, что это она их в последний раз выводит на прогулку. Она вскочила и ещё покричала им, и побежала по склону—мимо него—встряхивая волосами, которые хоть цветом и неплохи, да редковаты и сколько она ни втирала всякой всячины гуще они от этого не стали, с природой не поспоришь, так что ей только и остается напяливать сверху шляпку. Она бежала длинными завлекающими шагами, и просто диво, как это у неё юбка не треснула по шву—уж до того тесна—потому что Кисси Кэфри вся такая наливная, да пышненькая, и выделывалась во всю, как только видела, что есть случай показать себя, а ещё потому, что просто была отличной бегуньей, вот и неслась так, чтоб на бегу выставить перед ним подол нижней юбки и свои голенастые икры, по самое дальше некуда. Вот бы ненароком сковырнулась через что-нибудь, да как следует, с тех её высоких французских каблуков, чтоб придать себе росту и шикарней выпендриваться. Опа! Была б тогда выставка, джентельмену на обозрение.

Царице ангелов, царице патриархов, царице пророков, всех святых, возносили они молитву, царице заступнице перед наисвятейшим престолом, а потом отец Конрой передал кадильницу Кенону О'Хенлону, и тот всыпал ладана, и окурил Святое Писание, и Кисси Кэфри поймала обоих близнецов, а её так и подмывало вкатить им по хорошей звонкой затрещине, но удержалась, потому что думала, а вдруг он смотрит, но большей ошибки с ней не случалось за всю её жизнь, потому что Герти, даже и не глядя, знала, что он не сводит глаз с неё, а потом Кенон О'Хенлон передал кадильницу обратно отцу Конрою и опустился на колени, подняв взор к Святому Писанию, а хор запел Tangum еrgo, и она просто покачивала ногой туда-сюда, в такт с музыкой, всё нароставшей и нисходящей к Tantumer gosa cramen tum. Три и одиннадцать заплатила она за эти чулки у Спероу на Джордж-Стрит во вторник, нет, в понедельник, перед Пасхой и на них всё ещё нет ни единой затяжки, вот на что он смотрел, прозрачные, а не на её завалящие, у которых ни вида ни формы (но какая наглая!), потому что у него глаза на месте, чтоб самому увидеть разницу.

Кисси приближалась вдоль пляжа с двумя близнецами и их мячом, а шляпа вся наперекосяк после её пробежки, и видик как у самой настоящей шалоброды, тащит двух малышей, в задрипаной блузке, которую купила на позапрошлой неделе, но сзади уже как тряпка, а край нижней юбки выбился и висит сбоку, ну, чисто тебе карикатура. Герти всего лишь на минутку сняла шляпку, поправить волосы, и более милой, более грациозной головки каштановых прядей вы не видывали на плечах ни единой девушки, очаровательное зрелище, просто чудо как хороша. И в ответ, она почти различила мгновенную вспышку восхищения в его глазах, что наполнила каждый её нерв вибрацией ликованья. Она вновь одела шляпку так, чтобы посматривать из-под полей и чуть ускорила покачиванье своей застёгнутой туфелькой, и у неё даже дыхание перехватило, когда увидела выражение его глаз. Таким взором змей уставляется в свою добычу. Женский инстинкт подсказал ей, что она разбудила в нём дьявола, и при этой мысли жгучий румянец разлилась от горла до лба, пока нежный цвет её лица не обернулся пригожей розочкой.

Эди Бодмен тоже это приметила, потому что с полуулыбкой покосилась на Герти через свои очки, как старая дева, притворяясь будто нянчит младенца. Эта Эди просто назойливая мошка, всегда была такой и такой останется, с ней никто не может ладить, вечно сунет свой нос не в своё дело. Вот и теперь пристала к Герти:

– Плачу пенни, если признаешься о чём ты думаешь.

– Что?– ответила Герти с улыбкой чудесных по белизне зубов.– Я просто подумала, не пора ли.

Потому что ей так хотелось, чтоб они, ради всего святого, убрали этих сопленосых близнецов и своего младенца по домам, пусть там и вредничают, вот отчего она слегка намекнула, что уже поздно. А когда подошла Кисси, Эди спросила у неё время и мисс Кисси, скорая на ответ, сказала что уже половина поцелуйного, пора целоваться опять. Но Эди хотела знать точно, потому что ей сказали быть пораньше.

– Погоди,– сказала Кисси,– я спрошу у того моего дяди Питера сколько на его шарабанных.

И она пошла, а ей видно было как он, заметив, что та подходит, вынул руку из кармана, чуть нервничая, и начал поигрывать цепочкой часов, поглядывая на церковь. Тут Герти убедилась какое громадное, при всей страстности его натуры, у него самообладание. Минуту назад он восхищенно упивался её прелестью, пленившей его взор, а через миг это спокойный серьезнолицый джентельмен, и в каждой линии его представительной фигуры полный самоконтроль.

Кисси извинилась, не мог бы он сказать ей точное время, и Герти видно было, как он достал свои часы и вслушался, а потом, откашлянув, сказал, что очень сожалеет, но часы у него остановились, но, похоже, восемь уже есть, потому что солнце зашло. В голосе его чувствовалось хорошее воспитание, и хоть говорил он неторопливо, в звучных тонах чувствовалось какое-то подрагивание.

Кисси сказала своё "спасибо" и вернулась, с высунутым языком, обратно – сообщить, что у её дяди брызгалка не фурычит. Затем запели второй стих из Tangum еrgo и Кенон О'Хенлон опять поднялся и окурил Святое Писание, и опустился на колени, и сказал отцу Конрою, что одна из свечей сейчас подожжёт цветы, и отец Конрой встал и оправил всё как надо, и ей видно было, как джентельмен заводит свои часы и прислушивается к ходу, а она, тем временем, всё покачивала ногой туда-сюда. Уже темнело, но ещё было видно, и он не сводил с неё глаз всё время, покуда заводил часы, или что уж там он им делал, и снова засунул руки в карманы.

На неё вдруг накатило то самое ощущение и по тому как занемели корни волос, а корсет показался невыносимо тугим, она догадалась, что, наверное, подходят дела, потому что и в прошлый раз тоже началось, когда она отстригла прядку волос на новолуние. Его тёмные глаза опять уставились на неё, упиваясь каждой её чертой, буквально боготворя её образ. Если когда-либо страстный мужской взгляд вспыхивал неистовым восхищением, то именно оно явственно проступало в лице этого мужчины в этот миг. Это восхищение вами, Гертруда МакДовел, и вам это известно.

Эди засобиралась уходить, да-да ей уже пора, и Герти отметила, что её тонкий намек сработал как надо, потому что столько ещё надо пройти вдоль пляжа до того места, где можно вытолкать колясочку наверх, а Кисси сняла с близнецов их шапочки и принялась приглаживать им волосы, чтоб обратить на себя внимание, а Кенон О'Хенлон встал с колен в заломившейся на плечах епитрахили и отец Конрой подал ему карточку, чтоб с неё читал, и он прочёл Panem de coelo praestitisti eis, а Эди и Кисси всё время приставали к ней, что разве ей не пора, но Герти умела отплатить им их же монетой, что она и сделала, когда с холодной вежливостью ответила на вопрос Эди – уж не разбилось ли её сердце, что её забыл её любимый ухажёр, от которого Герти уязвленно встрепенулась. Холодный взблеск мелькнул в её глазах, выплеснув бездну презрения. А всё же задело, о да, больно и глубоко, потому что эта Эди умела исподтишка сказать-царапнуть, как та чёртова кошка, какой она, впрочем, и была. Губы Герти чуть приоткрылись дать отпор, но ей пришлось сдерживать всхлип, что подкатил к её горлу, такому тонкому, такой безупречно изысканной формы, о какой только мог бы мечтать художник. Её любовь к нему сильней, чем он думает. Бессердечный обманщик, непостоянный, как весь мужской пол, где уж ему понять чем он был для неё, и на какой-то миг её синие глаза застлало жгучей пеленою слёз. Их взгляды без капли жалости прикипели к ней, но бравым усилием она мило просияла в ответ, бросив указующий взгляд на новейшее из своих завоеваний – вот вам, чтоб понимали!

– О,– отвечала Герти с быстрым, как молния, смешком, гордо вскидывая головку,– я могу бросить мою шляпку кому пожелаю, потому что этот год високосный.

В голосе её звенела чистота кристалла, мелодичное воркованье лесной голубки, но слова леденяще рассекли тишину. Что-то в её молодом голосе говорило, что она не из тех, с кем всё запросто сойдёт с рук. Что до мистера Регги, пустого задаваки с кучкой денег, его она может просто выбросить, как гадость какую-то, и даже думать о нём забудет, а глупую его открытку разорвёт на мелкие кусочки. И если он хоть раз ещё наберётся наглости, она сумеет одарить его взглядом такого безграничного безразличия, что он отвянет как миленький. У малявочки мисс Эди сделался совсем кислый вид, аж посинела как грозовая туча, но Герти-то видела, что та так и кипит от злости, хотя скрывает, козявка, потому что её шпилька её же и уколола – получай за мелочную твою зависть, и обе они знают, что она не чета им, а классом повыше, и вон там ещё кое-кто, кто тоже это понял и увидел, так что пусть теперь набьют этим свою трубочку, да и выкурят.

Эди усадила малыша Бодмена ровнее, готовясь уходить, и Кисси поскладывала туда мяч и лопатки с ведёрками, да и пора уж, потому что сонный гномик подкрадывался подсыпать сонного песка в глазки мастера Бодмена младшего, и Кисси ему сказала, что Сон-Угомон уже близёхонько и пора малышу баиньки, а крошка таким был милашкой, смеясь во все свои радостные глазёнки, и Кисси, разыгравшись, щекотнула его толстенький пузёнок-поросёнок, а младенчик—здрасьте вам!—срыгнул свои восторги на свой свеженький слюнявчик.