Улисс

Оу!

Другой стороны, двухметроворостый, а жёнка – ему до кармана. Длинная и короткая противоположности. Здоровила он, и манипуся она. Очень странно, с моими часами. Наручные вечно неправильно ходят. Интересно, есть ли какое-то магнетическое влияние между личностью, потому что примерно в это время он. Да, я сразу понял. Кот из дому, мышки в пляс. Помню, как переглянулись на Пилл-Лейн. Нынче всё на магнетизме. Земля, например, притягивает и сама притягивается, в этом причина движения. А время? Ну, это время нужное для движения. Потом, если что-то тормознёт, то и вся машинерия мало-помалу замрёт. Потому что взаимосвязь. Намагниченная иголка показывает тебе что присходит на солнце, на звёздах. Кусочек сталистого железа. Если вытянешь вилку. Давай, давай. Динь. То же мужчина и женщина. Вилка и сталь. Молли, он. Наряди, и смотри, и предвидь, и увидь, и ещё смотри, и держись, если в силах сдержать, как подкатывающий чих, ноги, смотри, смотри, если кишка не тонка. Динь. Ничего не изменишь.

Интересно, какие у неё ощущения в этой области. На людях – ах, я не такая. Больше трясётся над дыркой в чулке. А у Молли аж челюсть отвисла от фермера в сапожищах и шпорах, на конской выставке. И когда маляры работали на Ломбард-Стрит. Красивый голос был у того парня. Как начинался Жиглини. И запах, вроде как цветами. Нет, вправду. Фиалками. От скипидара, наверно, который в краске. Что угодно применят по своему. В то же время, отливая, шаркала тапком по полу, чтоб им не слышно. Но многие из них, по-моему, не способны так запросто. Сдерживают в себе часами. А у меня какое-то общее по всему телу, и внизу спины.

Погоди-ка. Фн. Фн. Да, это её духи. Вот зачем она рукой махала. Я оставлю тебе это, чтоб ты думал обо мне, когда я буду далеко, на подушке. Что это? Гелиотропы? Нет. Гиацинт? Фн. Розы, по-моему. Как раз по ней. Аромат. Приятные и недорогие: бысто портятся. Потому-то Молли предпочитает опопонакс. Ей подходит, с маленькой добавкой жасмина. Её высокие ноты и ноты низкие. Она повстречала его на балу, танец часов. В результате подогрева. На ней было чёрное, исходил аромат былого. Хороший проводник, нет? Или не проводит? Свет тоже. Наверно, тут есть какая-то связь. Например, когда заходишь в тёмный подвал.

Загадочная всё же вещь. Почему я услышал запах только теперь? Понадобилось время, пока дойдёт. Как и она сама, медленно, но верно. Допустим, такие себе миллионы мельчайших крохотных крупинок, привеялись. Да, так. Потому-то и на тех островах пряностей, сингалезские, сегодня утром, запах доносится за многие мили. А знаешь это что? Вроде как тонкая пелена, или паутинка, по всей их коже, тончайшая, до невидимости, и они постоянно выплетают её из себя, тонкую-претонкую, всех цветов радуги, сами о том не зная. Держится на всякой вещи, пока нe снимет. Притягательность её чулков. Тепло её туфли, корсета, трусов: снимая их, чуть сбрыкивает. Пока, до встречи. Даже кошка любит нюхать её постельное бельё. Узнаю её запах из тысячи. Напоминает землянику со сливками. Интересно, откуда. Подмышками, или за шеей. Потому что чувствуешь изо всех щелей и закоулков. Гиацинтовые духи делают из нефти, или эфира, или чего-то такого. Мускусные крысы. Мешочки у них под хвостом, одна крупинка испускает запах годами. Собаки нюхают зад друг дружке. Добрый вечер, здрасьте. Добрый. Как попонюхиваете? Фн. Фн. Хорошо, спасибо. Так оно у животных. Но, если разобраться. Мы такие же. Некоторые женщины, например, отшарахивают тебя, когда у них период. Подходишь и – шибает так, что хоть шляпу вешай. Чем? Тухлая маринованая селедка. Нна! На газон не заходить, пожалста.

Наверно, им слышен мужской запах от нас. Но что? Сигарные перчатки. Длинный Джон держал у себя на столе с тем. Дыхание? В нём то, что ты ел и пил. Нет. Мужской запах, имею ввиду. Должно быть, связано с этим, потому что священики, будто бы, по-другому. Женщины слетаются, как мухи на патоку, толпятся вокруг алтаря – отведать, во что бы то ни стало. Древо запретного духовника. О отче, хотите? Позвольте мне быть первой. Расходится по всему телу, пропитывает. Источник жизни и его охренительно забавный запах. Соус с сельдереем. Дай-ка я.

М-р Цвейт сунул нос. Фн. Под борт. Фн. Его жилета. Апельсином, что ли? Нет. Лимоны. Ах, нет, это мыло. О, кстати, тот лосьён. Вот ведь так я и знал, что мне что-то надо вспомнить. Забыл-таки забрать, и не заплатил за мыло. Не люблю таскаться с пузырьками, как та карга, сегодня поутру. Гайнс мог бы и отдать мне те три шилинга. Не догадался намекнуть ему про Мигера, для ясности. Всё же, если он поможет поместить абзац. Два и девять. Начнёт на меня криво посматривать. Зайду завтра. Сколько я вам должен? Три и девять? Два и девять, сэр. Ах. В другой раз может и не отпустить в кредит. Вот так теряешь клиентов. Как трактиры. У малого нарастают записи в долг, а потом прокрадывается окружными улицами в какой-нибудь другой.

А этот джентельмен тут уже проходил. Ветерок с залива. Прошёлся точно до поворота. Такой к обеду не опоздает. Вид посоловелый: здорово налопался. Теперь наслаждается природой. После еды помолиться. После ужина с милю прогуляться. Наверняка, имеет где-то счётец в банке, правительственный займ. Если сейчас пойду вслед ему неудобно будет, как мне утром от тех мальчишек-газетчиков. Всё-таки, помаленьку чему-то учимся. Принимать себя такими, какими нас видят другие. Пока женщины не подсмеиваются, какая разница? Так можно определять. И кто же он спрашивается? ТАИНСТВЕННЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ НА ПЛЯЖЕ, газетный рассказ м-ра Леопольда Цвейта. Плата по гинее за колонку. И тот малый, сегодня на кладбище, в коричневом макинтоше. Но судьба его корявая. Здоровяки наверно всё уминают. Говорят, свист дождь накликает. Должно быть, где-то и идёт. В Ормонде соль влажноватая. Тело чувствует атмосферу. У старой Бетти трещат суставы. Пророчество матушки Шиптон про корабли, что шибко летят. Нет. Это к дождю. Царственный чтец. А далёкие горы, как бы приближаются.

Тёрн. Бейли светятся. Два. Четыре, шесть, девять. Ишь ты. Должен мигать, иначе примут за окно в дому. Заманивали корабли на крушение. Грейс Дарлинг. Люди не выносят темноты. Ещё жуки-светляки, велосипедисты: час включения фар. Лучший блеск у алмаза. Свет как-то ободряет. Всё будет хорошо. Теперь, конечно, лучше, чем прежде. Просёлочные дороги. Крутит тебе, петляет без толку. Всё-таки, когда столкнёшься, бывают два типа. Или хмурятся, или улыбнутся. Пардон! Бывает. Лучшее время для поливки растений тоже в сумерки, после захода солнца. Какой-то свет ещё остается. Красные лучи самые длинные. Ройгби Вэнс нас учил: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый. А вон звезда. Венера? Пока трудно сказать. Две, потом три и ночь. Эти вечерние тучи так тут и были всё время? Похоже на корабль-призрак. Нет. Погоди. Это деревья. Оптический обман. Мираж. Это страна заходящего солнца. Солнце самоуправления, заходящее на юго-западе. Спокойной ночи, край родимый.

Роса садится. Не в пользу тебе, милая, засиживаться на том камне. Вызывает бели. И ребёночка не будет, если ему не хватит сил прободаться сквозь них. Да и мне можно геморрой заработать. Прилипчив, как летняя простуда—волдырь на губах. Хуже всего поцарапаться травой, или бумагой. Трение сидения. Похоже, на этом камне она сидела. О, милая малышка, не представляешь, до чего красивой ты смотрелась. Начинаю любить их, в этом возрасте. Зелёные яблочки. Хватай что дают. Пожалуй, только в такие моменты мы скрещиваем ноги, сидя. Ещё в библиотеке сегодня: те девушки-выпускницы. Счастливчики – те стулья под ними. Просто вечер так влияет. Они всё это чувствуют. Раскрываются, как цветы, знают своё время, подсолнухи, ерусалимские артишоки, в бальных залах, канделябры, бульвары под фонарями. Ночная налколния в саду Мэта Дилона, где я поцеловал её в плечо. А до чего ж тогда хотелось иметь её портрет в полный рост, масляными красками. И тоже был июнь, когда я ухаживал. Оборот года. История повторяется. Эй, утёсы и вершины, снова здесь я, вместе с вами. Жизнь, любовь, странствие вокруг твоего собственного мирка. А теперь? Печально, что хромоножка, но слишком жалеть не стоит. Они этим пользуются.

Теперь так тихо все на Тёрне. Дальние горы кажутся. Мы там. Родендродоны. Наверно, я глупец. Ему вся мякоть слив, а мне сливовые косточки. Где я прошёл. Уж эта старая гора понавидалась. Меняются имена: и только. Любовники: ням, ням.

Теперь такой усталый. Вставать? О, погоди. Вытянула из меня все силы, маленькая негодница. Целовала меня. Моя юность. Не воротишь. Приходит только раз. Или её. Поехать туда поездом завтра. Нет. Возвращаться совсем не то. Как детишки, когда приходишь в гости во второй раз. Я хочу нового. Ничто не ново под луной. Почтовое отделение Долфинз-Барн. Ты несчастлив в своём? Шарады на Долфинз-Барн, в доме у Люка Дойла. Мэт Дилон и выводок его дочек, Тини, Этти, Флой, Мэйми, Лу, Хетти. Молли там же. В восемьдесят седьмом это было. За год до нашей. А старый майор всё заглядывал в свой стакашек с выпивкой. Странно, она единственный ребёнок и я единственный ребёнок. До того всё повторяется. Думаешь, что убежал и сталкиваешься сам с собой. Самый длинный окольный путь – кратчайшая дорога к дому. И как раз, когда он с ней. Цирковая лошадь, что ходит кругами. Мы представляли Рип ван Винкла. Рип: скрип двери. Ван: караван в песках. Винкл: жена Дойла, Вин, кланяться велела. Потом я изображал возвращение Рип ван Винкла. Она опёрлась на сервант, смотрела. Мавританский взгляд. Двадцать лет проспал в Соной Долине. Всё изменилось. Забыт. Молодые состарились. Ружьё его изъела ржавчина от росы.

Ба. Что это тут летает? Ласточка? Летучая мышь, должно быть. Вот слепандырь – думает, что я дерево. Птицы не слышат запаха? Метампсихоз. Верили, будто можешь стать деревом от тоски. Плакучая ива. Ба. Опять летит. Смешная побирушка. Где она живёт? На колокольне. Очень может быть. Висит ногами кверху, в священных благовониях. Скорей всего это её звон спугнул. Месса, похоже, кончилась. Аж сюда было слышно. Заступись за нас. И заступись за нас. И заступись за нас. Неплохо придумано, с повторением. Точь-в-точь реклама. Покупай у нас. И покупай у нас. Да, вон свет в доме священика. Их упорядоченное питание. Как я ошибся в расценке, когда работал у Томса. Двадцать восемь, на самом деле. И у них по два дома. У Габриела Конроя брат куратор. Ба. Снова. И почему это они выходят по ночам, как мыши? Они смешанной породы. Как пешеходные птицы, среди птиц. Что их отпугивет, шум или свет? Лучше сидеть неподвижно. Всё от инстинкта, как та птица в засуху чтоб дотянулась до воды на дне кувшина, набросала туда мелких камешков. Она будто человечек в плаще, с этими её крохотными ручками. Тонюсенький скелетик. Почти видишь их мерцание, вроде синевато-белым. Цвета зависят от освещения, когда смотришь. Уставься, к примеру, на солнце, как орлы, а потом глянь на ботинок – увидишь мутно-жёлтый круг. Охота на всё пришлёпнуть свою торговую марку. Например, тот кот сегодня утром, на лестнице. Цвета жухлой травы. Говорят трёхцветных не бывает. Неправда. Та полосато-белая с рыжеватым, в АРСЕНАЛЕ, с буквой эм на лбу. У тела пятьдесят различных оттенков. Тёрн совсем недавно, как аметист. Сверкание стекла. Вот как тот мудрец – как его звали? С его зажигательным стеклом. Ещё самовозгорание вереска. Спички туристов вне подозрений. Тогда как? Может, пересушенные стебли трутся один об другой, при ветре, и загораются. Или бутылочные осколки в папоротнике действуют, как зажигательные стекла под солнцем. Архимед. Вспомнил-таки! Память у меня ещё ничего.

Ба. И чего это она разлеталась. За мошками? Та пчела, на прошлой неделе, залетела в комнату, играла с собственной тенью на потолке. Может, та самая, что меня ужалила – явилась проведать. Птиц тоже не разберёшь, о чём говорят. Как и им наша болтовня. А он сказал, а она сказал. И хватает же их – летать за океан и обратно. Многие, наверно, гибнут при шторме, об телеграфные провода. Ещё у моряков жуткая жизнь. Здоровенные чудища, океанские пароходы, прут в темноте, рявкают, как морские коровы. С дороги, растудыт твою тудыт. Проваливай. Другие на парусниках, парус с носовичок натянут, как понюшка на поминках, когда задует штормовой. Тоже женятся. Иногда годами вдалеке, на другом краю земли. На самом деле, краёв нет, она круглая. Говорят, у них по жене в каждом порту. Исстрадается бедняжка, если ей не всё равно, покуда Джонни заявится снова. Если только заявится. Пропахший задворками всех портов. Как могут они любить море? А всё-таки любят. Отдать якоря и – уплывает, с образком, или медальоном на шее – на счастье. Много ль толку? Ещё тефилим, или как он там называется, что был на дверях у бедного папы, чтоб притрагиваться. Что вывел нас из земли египеской прямиком в дом рабства. На чём и держатся все эти суеверия, потому что выходя не знаешь что может стрястись. Обнимет доску, или верхом на рее, цепляется за убогую жизнь, за спасательный круг, нахлебается морской воды, и это последняя выпивка в жизни перед тем как его распотрошат акулы. А у рыб бывает морская болезнь?

Ещё бывает, тишь да гладь, ни облачка, море спокойно, а команда и груз вдребезги, в тайник Дейви Джонса. Луна смотрит сверху. Я тут ни при чём, старый петушонок.

Затерявшаяся было, длинная свеча запоздало взбрела на небо с благотворительного базара Мирус, для сбора средств на мерсерский госпиталь, и лопнула, спадая, и выплеснула гроздь фиолетовых и одну белую звезду. Они плыли, снижались: угасали.

Пастуший час: час серенады: час свиданья. От дома к дому, стуча своим всегда желанным двойным стуком, шагал девятичасовый почтальон, фонарик-светлячок на его поясе поблескивает, тут и там, сквозь лавровые изгороди. Средь пяти молодых саженцев на Лийс-Терас воздетая пакля зажгла фонарь. Мимо светящихся окон, вдоль одинаковых палисадников раздавался пронзительный голос, крича: ВЕЧЕРНИЙ ТЕЛЕГРАФ, последний выпуск! Результат скачек на Золотой Кубок! И от двери дома Дигнамов подбежал и окликнул мальчик. Трепеща, проносилась летучая мышь туда, обратно. Вдалеке, вдоль песков, подступал подкрадывался серый прилив. Тёрн умащивался вздремнуть, утомлённый долгими днями, нямнямнямными родендродонами (стар он был) и с облегченьем ощущал дуновенье ночного бриза, что ерошил его папоротниковую шкуру. Но и улёгшись на покой он не смыкал свой красный глаз, неусыпный, дыша размеренно и глубоко, бодрствуя даже в дреме.

А издали, с отмели Киш, заякоренный плавучий маяк моргал и подмигивал м-ру Цвейту.

Ну, и жизнь у тех ребят там, прицеплены к одному месту. Управление ирландских маяков. Наказание за грехи. Береговые охранники тоже. Ракета и спасательный костюм, да шлюпка. День, когда мы ходили прогулочным круизом на ИРЛАНДСКОМ КОРОЛЕ, бросили им мешок старых газет. Медведи в зоопарке. Заблёваная прогулка. Выпивохи вышли дать встряску своей печени. Блевали за борт – на подкорм селёдке. Морская болезнь. Женщины тоже, перепугались до ужаса. Милли хоть бы хны, распустила свой голубой шарф, смеётся. В таком возрасте не воспринимают смерть. И желудки у них чистые. Но бояться потеряться. Когда мы спрятались за деревом в Крумлине. Я не хотел. Мамочка! МАМА! Малыши в дремучих дебрях. Ещё их масками пугают. Подбрасывают в воздух и ловят. Я тебя убью. Есть доля шутки? Или когда дети играют в войну. Совсем взаправду. Как могут люди наводить ружья один на другого? Иногда выстреливают. Бедные малышата. Сплошные неприятности, свинка да крапивница. Я ей принес примочки Каломеля. Потом стало лучше, уснула с Молли. Зубы у неё точь-в-точь такие же. Что они любят? Другую себя? Но то утро, как она гналась за ней с зонтиком. Наверно, чтоб не слишком больно. Я щупал её пульс. Тикал. До того маленькая ручка: теперь большая, Миленький Паплик. Всё та же рука, когда притронешься. Любила считать пуговицы у меня на жилете. Помню её первый корсет. Смешно было смотреть. Сначала бугорочки. Левая наверно чувствительней. У меня тоже. Ближе к сердцу. Подкладывают себе, если в моде пышнотелость. Её боли роста по ночам, звала, будила меня. До чего перепугалась, как у неё в первый раз случилось природное.

Бедная девочка! Для матери тоже странный момент. Переносится назад, в свои девичьи годы. Гибралтар. Смотрела вдаль с Бьена Висты. С башни О'Хары. Кричали морские птицы. Старый макака ел всю семью поедом. Закат, сигнальная пушка. Рассказывала мне как засматривалась в морскую даль. Такой же вот вечер, только ясный, без облаков. Я всегда думала, что выйду замуж за лорда, или за джентельмена с собственной яхтой. Почему меня выбрала? Ты был такой непохожий на других.

Не торчать же тут всю ночь, как улитка. Такая погода гнетёт. Где-то около девяти, судя по темноте. Домой, что ли. Слишком поздно для ЛИИ, ЛИЛИИ КИЛЛАРНИ. Нет. Может ещё. Зайти в роддом справиться. Надеюсь, она уже. Длинный получился у меня день. Марта, баня, похороны, дом ключей, музей с теми богинями, песня Дедалуса. Потом тот крикун у Барни Кирнана. Я там не смолчал. Пьяные пустозвоны. А задело, что я сказал насчёт его Бога. Ошибка, отвечать выпадом. Или? Нет. Приходя домой, нужно посмеяться над собой. Им лишь бы набулькаться в компании. Боятся одиночества, как малыш-двухлетка. Если б он меня ударил. Но посмотреть на это с противоположной стороны. Вышло не так уж плохо. Наверное, он не хотел оскорбить. Троекратное ура Израилю. Троекратное ура золовке, вокруг которой он петли мечет, с её тремя клыками на весь рот. Такой уж стиль красоты. Особенно приятная компаньонка на чашку чая. Сестра жены дикаря с Борнео, только что отловлена и привезена в город. Представь: такое поутру, да сблизи. У каждого свой вкус, говаривал Морис, целуя корову. Но Дигнам уже склал на этом башмаки. Эти семьи в трауре сплошное расстройство, потому что не знаешь когда. Всё-таки, ей нужны деньги. Надо зайти к тем шотландским вдовам, как обещал. Странное название. Уверены, что мы откинемся раньше. Та вдова, в понедельник это было, возле Крамерова, что посмотрела на меня. Схоронила беднягу мужа, но неплохо поимела со страховки. Её вдовья доля. А? Но что ещё от неё ждать-то? Приходится для всех быть хорошей. Вдовцов терпеть не могу. До того неухоженный вид. Жена и пятеро детишек бедняги О'Коннора, что отравились рыбой. Сливают в море всякое. Безнадёжно. Какую-нибудь матронистую бабень в круглой шляпке, чтоб нянчила его. Взяла б его на буксир, с лицом, как блин, и широченный фартук. Дамские серые фланелитовые рейтузы, три шилинга за пару, изумительная покупка. Просто и мило, мило навеки, говорят.

Ни одна женщина не считает себя уродиной. Любовь – лги и будь мил, ведь завтра умрём. Видел его несколько раз, всё шастал, хотел найти кто это подстроил.

Э.х.: эх. Это судьба. Он, а не я. Повадился кувшин. Проклятье, похоже, неотвязно. Что снилось ночью? Погоди. Какая-то путаница. На ней красные тапочки. Турецкие. В шароварах. Может, так и есть. В пижаме она бы мне нравилась? Чертовски трудный вопрос. Наннети уехал. Почтовым пароходом. Теперь уж возле Холихеда. Надо пробить эту рекламу Ключчи. Нажать на Гайнса и Крофорда. Нижнюю юбку для Молли. Уж ей-то есть на что надеть. А это что? Вдруг деньги?

М-р Цвейт склонился и перевернул клочок бумаги на земле. Поднёс к глазам и всмотрелся. Письмо? Нет. Не разобрать. Пора уж уходить. Пора. Устал ходить. Страничка из старой тетрадки. Сплошь рытвины, да камешки. Кто их сосчитает? Никогда не знаешь что можно найти. Бутылка с картой про сокровища, брошенная при кораблекрушении. Посылка по почте. Детям всегда хочется что-то бросать в море. В религии? Хлеб пущеный по воде. А это что? Палочка

О! Вымотала меня эта девчонка. Не молоденький уж. Завтра она придёт сюда? Вечно ожидать, что где-то столкнусь с ней. Должна б прийти. Убийц тянет вернуться на. Может мне? М-р Цвейт палочкой слегка взрыхлил плотный песок под ногами. Написать ей. Может и сохраниться. Что? Я. Какой-нибудь плоскоступ затопчет утром. Без толку. Или смоет. Прилив сюда доходит. Лужица возле её ноги. Склонись, загляни на моё лицо там, тёмное зеркало, подыши на него, и заровняет. Все эти камни в насечках и зарубках и буквах. О, её прозрачные! К тому же, они недогадливы. Как понять твой тот свет. Я назвала тебя неслухом, потому что не люблю, когда.

ЖДУ. Т. Места не хватит. Брось.

М-р Цвейт заровнял буквы своею медленной ногой. Безнадежная вещь, песок. Ничего на нем не растёт. Все вянет. Да, большие корабли тут не проходят. Кроме барж Гинеса. Вокруг отмели Киша за восемдесят дней. Середина наполовину.

Он отшвырнул свою деревянную ручку. Палочка попала на мелкий песок, вонзилась.

А захотел бы так, то хоть неделю тренируйся – не получится. Случай. Мы никогда не встретимся. Но было чудесно. Прощая, милая. Спасибо. Почувствовал себя таким молодым.

Вздремнуть бы малость. Наверное, около девяти. Ливерпульский пароход давно прошёл. И дыма не осталось. И может она с другим. Да и было. Ещё Белфаст. Я не поеду. Сбегай сюда, сбегай к Эннис. Пусть он.

Просто закрою глаза на минутку. Но не спать. Полудрёма. Сны не повторяются. Опять летучая мышь. Не опасна. Всего на пару.

О сладкая все твои белодевичьи я видел мусоленный пояс меня аж любовь липко мы двое неслух милость хороша она с ним в половину постель мне там псы коз кружева для Рауля духи твоя жена чёрные волосы приподняла под пышнотелая сеньорита молодые глаза Малвей пухлые годы возвращаются хвост конец Ажендат обалденно миленькая показала мне её очередной год в трусиках вернуться очередной в её очередной ещё один.

Летучая мышь летала. Сюда. Туда. Сюда. Далеко в сумерках раздался колокол. М-р Цвейт с открытым ртом, левая нога отплыла по песку, откинувшись, вдыхал. Всего на пару.

Куку.Куку. Куку.

Часы на каминной доске в доме священика закуковали, где Кенон О'Хенлон и отец Конрой, и преподобный Джон Хьюгс, Об. Ис., откушивали чай и пресный хлеб, и масло, и жареную баранину с подливкой, и говорили про

Куку.Куку. Куку.

Потому что то была маленькая птичка, канареечка, что выскакивала из домика сказать время, которую Герти МакДовел приметила, когда была там, потому что она приметлива, как никто другой, на такие вещи, эта Герти МакДовел, и она сразу приметила, что этот иностранный джентльмен, что сидел на валунах явный

Куку.Куку. Куку.

* * *

Посолонь подыбаем. Посолонь подыбаем. Посолонь подыбаем.

Пошли нам пресветлый Даждьрог, животворный и лоноплодящий! Пошли нам пресветлый Даждьрог, животворный и лоноплодящий! Пошли нам пресветлый Даждьрог, животворный и лоноплодящий!

Хухты обана хухты! Хухты обана хухты! Хухты обана хухты!

По укоренившемуся воззрению недозрелою принято полагать умопроницательность какой бы то ни было особы касаемо какоугоднейших материй доступных познанию разумом тех из смертных, кто одарён склонностью к всеполезнейшему любомудрию, ежели особа та отрицает доктрину бытующую среди умов более эрудированных, в коей сходятся они к общему меж собой согласию по причине несомненно достохвального совпадения их склада ума в том, что процветание нации, равно как и все присовокупляемые блага, отнюдь не на внешней раскоши зиждется, но определимо степенью благоприятствия деятельности направленной на содействие преумножению воспреемствования, ибо спад оного суть зло изначальнейшее, тогда как наличие, напротив, неоспоримо свидетельствует о благоволении непогрешимой всемогущей природы. Да и найдется ль средь прозревших суть истинную и познавших, что всяческа прельстительна личина являет собою не боле как покров на долувлекущей изкаляной основе бытия, или же, напротив, меж непросвещённых, чтобы не уразуметь: поскольку ни один из даров природы не может соперничать с благом возрастания, то каждому из наиболее праведных граждан приличествует стать наставником и просветителем себе подобных, вострепеща и тщась, дабы дело столь блистательно начатое нацией в прошлом, нежданно не завершилось бы в будущем не столь же блистательным образом; ежели некая охальная привычка исподволь замутит до наисущнейшей глубины обычай, что несомненно чтим был и храним доблестными предками, а посему вряд ли покажется чрезмерною твердость воспрявшего отстаивать правоту суждения – нет более злокозненного умысла, от кого бы тот ни исходил, чем преумалять и предавать забвению боговдохновенные заповеди, кои равным образом являются и обетованием всем смертным, пророчествуя преумножение, либо же грозя исчезновением, и истинность их споконвечно и неотменимо доказывается всемерно ласкательной функцией воспроизводства?

И не тому, следовательно, должны мы дивиться, что, по свидетельствам достовернейших источников истории, кельты—среди которых ничто по природе своей не являющееся достойным восхищения его и не вызывало—проявляли столь глубокое почитание искусства медицины (не поминая уж постоялые дворы, лепрозории, парные бани, чумные рвы) и она, в лице величайших своих докторов: О'Шилсов, О'Хикейов, О'Лисов, скрупулёзно вырабатывала всевозможные методы пользования больных и ослабших, дабы вновь обрели они здоровье для одоления недуга, будь то ознобное недомогание, или жидкоисходящая экскрементация, но в каждом из печатных трудов, возымевших хоть мало-мальскую весомость, непременно встречаем соразмерно важное упоминание с приложением плана (трудно сказать, был ли он основан на догадках, либо же слагался по мере накопления опыта, поскольку разночтения в толкованиях соответствующих исследователей и поныне не позволяют придти к однозначному выводу), сообразно которому материнство наивозможно надежнее охранялось от всяческих умопостижимых непредвиденностей с обеспечением всемерного (и архинеобходимейшего) ухода за страдницами в сей тягчайший для женщины час, причём наинеобходимейшая помошь предусматривалось не лишь несметно богатых для, но также и тем, кто, не будучи вдосталь имущими, едва-едва (а зачастую и насилу) влачили безденежное существование. И ничто в такую годину и некое время спустя не могло грозить ей, ибо все сограждане сознавали: благоденствие без родопреумножающих матерей – небылица, не статочно таковое вовсе; и раз уж по изволению богов вечности поколение смертных, по образу их и подобию, обретаемо посредством мук роженицы, то, когда к тому уже всё близилось, она, влекомая туда в быстродвижном колёсном повозе, преисполнялась наибезмернейшим стремлением оказаться в родоприимной обители. О, дело умудренной нации достойное всяческого восхваления не только лишь перенёсшими, но и в пересказе, что её почитают матерью ещё загодя, в предожидании, и чувствует она себя окружённой надлежащим уходом!