Улисс

– Уй-юй! Фу-ты, пудинг!– запротестовала Кисси.– Весь слюнявчик обделал.

Маленькое contretemps требовало её вмешательства, но она, как дважды два, всё сдела как надо.

Герти сдержалась от сдавленного восклицания и нервно кашлянула, и Эди спросила, ей-то что не так, а у неё чуть не вырвалось, чтоб та хватала на лету, но она всегда умела держаться как леди и попросту замяла всё с огромным тактом, сказав, что там уже пошло благославение, потому что в церкви над тихим берегом моря как раз ударил колокол, потому что Кенон О'Хелон взошёл на алтарь в епитрахили, который отец Конрой поправил на его плечах и раздавал благословения воздетым в руках Святым Писанием.

До чего трогательна вся эта сцена, этот прощальный взгляд на Эрин сквозь густеющие сумерки, этот берущий за душу вечерний звон с увитой плющом колокольни, откуда взмыла в полет летучая мышь, порхая с тонким затеряным писком сквозь угасающий свет, сюда-туда. А вдали уж завиднелись огоньки маяков, до того живописные, ей так хотелось, чтоб под рукой вдруг оказалась бы коробка с красками, с ними намного проще покорять мужчину, и скоро фонарщик пойдёт своим маршрутом, мимо ограды пресвитерианской церкви и по тенистой Тритонвиль-Авеню, где прогуливаются парочки, и зажжёт фонарь под её окном, где обычно сворачивает Регги Вайли, не держась за руль своего велосипеда, как она читала в книге ФОНАРЩИК мисс Камминс, она же автор МЕЙБЛ ВОГЕН и других повестей. Ведь у Герти есть свои грёзы неведомые никому. Ей нравилось читать стихи, а когда получила подарок на память от Берты Сапл тот миленький альбом с кораллово-розовой обложкой для записи заветных мыслей, то спрятала его в ящик своего туалетного столика, который хоть и не назовёшь предметом роскошной мебели, но всегда чист и в полном порядке. Там же она хранила свою девичью сокровищницу: черепаховые гребешки, значок младенца Христа, духи белой розы, прибор для ухода за бровями, свою алебастровую коробочку ароматов, и ленты на смену, когда придут вещи из стирки, и в нём уже собралось несколько прекрасных мыслей, вписанных фиолетовыми чернилами, которые она купила у Хелиса на Дейн-Стрит, потому что чувствовала, что и она могла бы писать стихи, если б только получалось выражаться как в том стихотворении, которое так глубоко её затронуло, что она даже переписала его из газеты, в которую однажды вечером ей завернули зелень. СОН ТЫ ИЛЬ ЯВЬ, МОЙ ИДЕАЛ? называлось оно, Луиса Дж. Велча, Магерафелт, и те строки в нём про мрак – неужто навсегда? – и вообще красоты поэзии, такие печальные в своей мимолётней прелести, не раз увлажняли её глаза безмолвными слезами, что годы летят, один за другим, впрочем, она знала, что ей нет равных, если не считать того единственного её недостатка, а случилось это на спуске с Далки-Хилл и она всегда старалась его не показывать. Но она предчувствовала, что этому должен наступить конец. Если только она увидит чарующий призыв в его глазах, её уже ничто не остановит. Для любви нет преград. Она пойдёт на величайшую жертву. Приложит все силы, чтоб разделить его мысли. Она станет ему дороже целого мира и счастьем расцветит его дни. Оставался ещё наиважнейший вопрос, она просто умирала от любопытства, женат ли он, или вдовец, потерявший свою жену, или какая-нибудь трагедия, как у родовитого дворянина с иностранной фамилией из страны песен, которому пришлось поместить её в сумашедший дом, жестокость во имя блага. Ну, а даже если – что из того? Что вообще такого? Любая мало-мальская непристойность инстинктивно отталкивала её утончённую натуру. Как мерзки ей особы такого пошиба – падшие женщины с прогулочного спуска возле Доддера, что ходят с солдатами и неотёсаными мужиками, забыв про свою девичью честь, позоря весь женский пол, которых забирают в полицейский участок. Нет, нет: только не это. Они станут просто добрыми друзьями, как старший брат и сестра, без всего того остального, и какое им дело до условностей Общества с большой оо. Может у него этот траур по давнишнему пламени из дней невозвратных. Ей кажется она сумеет понять. Постарается понять его, ведь мужчины они другие. Давнишняя любовь всё так же ждёт, простирая бледные руки, с мольбой в голубых глазах. Сердце моё. Она пойдет вслед за своей мечтой о любви, слушая лишь собственное сердца, которое твердит, что это её единственный, во всём мире, мужчина созданый для неё, ибо отныне её наставницей станет любовь. Всё остальное не имеет значения. Будь, что будет – она станет безудержной, раскованной, свободной.

Кенон О'Хенлон положил Святое Писание обратно в святильницу и хор запел Laudate Dominum omnes gentes, и потом он запер крышку святильницы, потому что служба окончилась, и отец Конрой подал ему его шляпу, чтоб одел, и злюка-кошка Эди спросила идёт она, в конце концов, или нет, а Джеки Кэфри крикнул.

– О, смотри, Кисси!

И все они посмотрели, наверно, то была зарница, но Томми тоже видел там – за церковью над деревьями: синее, а потом зелёное и малиновое.

– Это фейерверк,– сказал Кисси Кэфри.

И они побежали по пляжу, всей гурьбой, к такому месту, где дома и церковь не будут закрывать вида, Эди с колясочкой и маленьким Бодменом, и Кисси, ухватив и Томми и Джеки за руки, чтоб не попадали на бегу.

– Идём же, Герти,– позвала Кисси.– Это фейерверк на базаре.

Но Герти была непреклонна. Уж она-то не побежит собачкой откуда свистнут. Пусть себе носятся как угорелые, а она может и посидеть, и ответила, что ей и отсюда видно. Пристальный взгляд обращенных к ней глаз, наполнял её вибрирующими пульсациями. На какой-то миг она ответила на его взгляд, всмотрелась и – ей всё стало ясно. Добела раскалённая страсть бушевала в этом лице, безмолвная, как могила, страсть, которая приковала её к нему. Наконец-то, они остались одни, и некому теперь подглядывать и делать замечания, и она чувствовала, что на такого можно положиться до конца дней – надёжный человек чести, мужчина несгибаемого благородства до кончиков ногтей. Его руки и лицо ходили ходуном, и её охватил трепет. Откинувшись далеко назад, она задрала голову и подняла глаза вверх, на фейерверк, и охватила руками своё колено, чтоб не опрокинуться, и никто, кроме них двоих, не знал и не видел, что тем самым она приоткрыла грациозные, прекрасно сложенные ножки, наливные, мягкие, нежно округлые, и ей словно даже послышалось биение его сердца, его хриплое дыхание, потому что она знала про страстность таких пылких мужчин, с тех пор, как Берта Сапл по секрету, взяв с неё страшную клятву, что никогда никому ни за что, рассказала ей про ихнего жильца, джентельмена из Комиссии по Перенаселённости, у которого были вырезки фотографий из газет, ну, там красотки-танцовщицы из кабаре с ногами выше головы, так она говорила, что он иногда занимается бесстыдством (ты ж понимаешь) в постели. Но тут сейчас совсем другое, потому что всё по-другому, и ей даже почудилось как он оборачивает к себе её лицо, чтобы прильнуть его красивыми губами в первом стремительно-обжигающем прикосновении. И это не так уж и предосудительно, что, пока ты не замужем, иногда занимаешься этим, и всё-таки нужны священики-женщины, которые поймут тебя без долгих пояснений, вон и у Кисси Кэфри тоже в глазах порой бывает этот застывший млеющий взгляд, значит и она, дорогуша, туда же, и Винни Рипинхем, что балдеет от фоток актёров, а тут ещё у неё дела на подходе.

И Джеки Кэфри закричала, что вон ещё – смотрите! – и она отклонилась назад, а подвязки на ней были голубые, под цвет её прозрачных, и все тоже увидели и закричали: – ещё! вон ещё! смотри! – и она отклонилась назад, дальше некуда, и что-то неразличимое металось в воздухе, размытый тёмный силует, туда-сюда. И тут она увидела длинную римскую свечу, подымавшуюся над деревьями всё выше и выше, и, в напряженном затишьи, у всех перехватило дух от возбужденья, пока та устремлялась ввысь, заставляя её отклониться всё дальше и дальше назад, чтоб проследить взлёт вверх, так высоко, почти не видно, и по лицу её разлился божественный, пленительный румянец от напряжения спины, а ему открылся вид и на другие её вещи тоже, муслиновые панталончики (эта ткань ласкает кожу) куда лучше других, и зелёные рейтузы, по четыре и одиннадцать, потому что эти беленькие, и она раскрыла всё перед ним и видела как он смотрит, а потом та взмыла до того высоко, что на миг исчезла из виду, и она вся трепетала, так далеко запрокинувшись назад, а он имел полный обзор, намного выше её коленей, куда ещё никому и никогда, даже заходя в воду, и она нисколечко не стыдилась, а он и подавно, уже совсем воткрытую уставясь на такой откровенный показ, не в силах противиться притягательности полуотдающейся, как у тех бесстыжих танцовщиц, что вскидывают перед джентельменами юбки, и всё смотрел, смотрел. Ей почудилось будто она позвала его – задыхаясь, вскинув белоснежные нежные руки, ну, приди же, прижмись губами к этому белому лбу – призывным стоном юной девичьей любви, тем лёгким сдавленным вскриком, что звенит за веком век. И тут взвившаяся ракета разорвалась – О! – слепяще лопнула римская свеча, обернувшись яркой буквой О, и все вскрикнули: – О! О! – от восторга, и тут же хлынул ливень золотистых прядей и они рассыпались, и – ах! – превратились в зеленовато-влажные звезды и ниспадали мягко помигивая, О, как хорошо! О, так неспешно, сладостно, нежно. И растаяли все, как роса, в сером воздухе: и всё стихло. Ах! Она взглянула на него и поспешно подалась вперёд, выразив благопристойный протест и лёгкий упрек быстрым взглядом, от которого он покраснел словно девушка.

Привалившись спиной к высокому камню, Леопольд Цвейт (это был он) стоял молча, потупив голову пред взглядом этих юных чистосердечных глаз. Ах, подлец! Опять за старое? Чем, спрашивается, ответил скотина на зов чистой незапятнанной души? Поступил как последний хам. Да как он мог – единственный из всех мужчин! Но в этих глазах таился нескончаемый запас милосердия и всепрощения, даже и для него, со всеми его ошибками и грехами, и рукоблудством. Расскажет ли девушка? Нет, тысячу раз нет. Это останется их общей тайной. Только между ними, оставшимися наедине, под покровом сумерек, и никто не прознает, не растрезвонит – никто не видал, кроме, разве что, летучей мышки, что так мягко пронизывает сумрак – туда-сюда, но летучие мышки не болтливы.

Кисси Кэфри засвистала, как парни на футболе, показать какая она крутая, а потом крикнула:

– Герти! Герти! Мы пошли. Догоняй, досмотришь на ходу.

Тут Герти придумала кое-что: одна из невинных уловок любви. Она на миг сунула руку в кармашек для платка и, зажав ватку меж пальцев—но, конечно, чтоб не приметил—ответно помахала ей, а потом вложила обратно. Может, он не слишком далеко, чтоб. Она встала. Разлука навеки? Нет. Ей пора уходить, но они встретятся вновь – там, а до тех пор, завтра, она будет грезить видением минувшего вечера. Она выпрямилась во весь свой рост. Их души слились в прощальном взгляде и взор его, проникая до самого сердца, лучась странным сиянием, задержался на её прекрасном, как цветок, лице. Она чуть улыбнулась ему несмелой, сладкой всепрощающей улыбкой, на грани слёз, и они расстались.

Медленно, не оглядываясь, зашагала она по неровностям пляжа вслед за Кисси, к Эди, Джеки и Томми Кэфри, и за карапузиком Бодменом. Сумерки сгустились над пляжем с его камнями, кусками плавняка и скользкими водорослями. Она ступала с неизменно присущим ей спокойным достоинством, но осторожно и очень медленно, потому что Герти МакДовел была…

Туфли жмут? Нет. Хромоножка! О!

М-р Цвейт смотрел, как она ковыляет прочь. Бедная девушка! Вот почему она осталась у валуна, когда все рванули. Что-то ж и показалось в ней не так.

Ущербная красота. Любой дефект в десять раз хуже, если у женщины. Но делает их вежливыми. Хорошо, что я не знал, когда она показывала. Но, всё равно, горячий чертёнок. Не прочь. Из любопытства, как с монашенкой, или негритянкой, или с девушкой-очкариком. Та, косоглазенькая, деликатесная штучка. У неё, наверно, месячные на подходе, это их подзаводит. Сегодня у меня так страшно голова болит. Куда я сунул письмо? Да, тут на месте. Возникают дикие желания. Полизать пенни. Девушка в Транквилской школе при монастыре, про которую мне рассказывала монашка, любила нюхать бензин. Девственницы под конец становятся чокнутыми, по-моему. Сестра? У скольких женщин в Дублине сегодня это? Марта, она. Что-то такое в воздухе. Это луна такая. Но почему тогда все женщины не менструируют в одно и то же время, то есть с одним и тем же полнолунием? Зависит от времени когда родились, наверно. Или для всех один старт, а потом выпадают из ритма. Иногда у Молли и Милли совпадает. Вобщем, мне досталась самая изюминка. Чертовски рад, что не сделал этого в бане сегодня утром над её дурацким письмецом – накажу тебя, неслуха. Возмещение за утреннего водителя трамвая. Когда тот шлямбурнутый М'Кой прилип ко мне от нечего делать. С агажементом его жены в дорожной сумке, голос как шило. Благодарны за мелкие услуги. К тому же дёшево. Только попроси. Потому что они и сами этого хотят. Их естестенная потребность. Целые косяки их каждый вечер выплёскивается из контор. Выбирай лучшую. И не хочешь так навяжут. Лови руками, О. Жаль, что им самим не видно. Мечта о туго наполненной штанине. Где это было? Ах, да. Синематограф на Канал-Стрит: только для мужчин. Подглядчик: Виллина шляпа и что девушки с ней вытворяют. Они скрытно засняли тех девушек, или так было задумано? Белью всё дозволено. Выщупывает извивы внутри пеньюара. Ещё их возбуждает, когда они. Я вся чиста, приди же выпачкай. И так же ж любят наряжать одна другую к закланию. Милли восторгалась новой блузкой Молли. Потому я и купил ей лиловые подвязки. И мы туда же: его галстук, красивые носки и брюки с подворотом. На нём были гетры в тот вечер, как нас познакомили. Сорочка сияла белизной под чёрным чем-то. Говорят, женщина утрачивает очарование с каждой снятой ею шпилькой. Сошпиленные. О, Мэри потеряла свою булавку. Надевают ворох всякой всячины, затем лишь, чтоб потом было что стягивать. Мода меняется, как только разгадаешь в чём секрет. Кроме востока: Мария, Марта: до сих пор, как тогда. Не отказываться же от резонных предложений. Она тоже не спешила. Всегда отправляются к подружке, когда. Вышла проветриться. Они верят, что повезёт, потому что нравятся сами себе. А те, которые с ней, так и старались лишний раз подколоть. Школьные подружки, обнимут одна другую рукой вокруг шеи, или переплетя все десять пальцев, целуются и шепчут секреты ни о чём, в саду монастырского интерната. Монашенки с чисто промытыми лицами, в прохладных головных уборах, и чётки на них побалтываются, туда-сюда, тоже злюки, из-за того, что им не достаётся. Колючая проволка. Успокойся и пиши мне. И я тебе напишу. Как ты насчёт? Молли и Жози Повелл. Пока не появится м-р Он, и тогда уж видятся раз в год по обещанию. Опа! Боже мой, кого я вижу! Ну, как ты, вобщем? Что поделывала? Чмок, ах, так рада, чмок, тебя видеть. Высматривают прорехи в наружности одна у другой. Ты чудесно выглядишь. Сестринские души показывают друг другу свой оскал. Сколько ты сбросила? Щепоть соли не одолжат одна другой.

Ах!

Сатанеют, когда у них начинается. Мрачный демонский вид. Молли часто говорила, для неё всякая вещь становится весом в тонну. Пощекоти мне под пяткой. О так! О как хорошо! Пробовал и я. Неплохо для разрядки, иногда. А как оно с ними потом, не слишком плохо? С одной стороны, можно уже не остерегаться. Сворачивается молоко, трубы перекрыты. Что-то типа увядания растений, я читал, в саду. Ещё говорят, если цветок на ней вянет, значит кокетка. Ну, это всё. Она, наверно, усекла, что я. Под такой настрой часто и встречаешь то, что надо. Я ей понравился, что ли? Они на одежку смотрят. Вмиг распознают дамского угодника: воротнички: манжеты. Впрочем, петухи и львы поступают также, и олени. Месте с тем, предпочитают, чтоб галстук был сдвинут, или ещё что. Брюки? Если б, к примеру, я, когда я? Нет. Тут деликатно подходить. Не любят – хвать и завалил. Поцелуй в темноте, и никому не говори. Что-то во мне увидала. Интересно что. Скорее б со мной, чем с каким-то поэтом зашмыганым, с начёсом засаленой чёлки на его правую линзу. Для помощи джентельмену в литературной работе. Нужен уход за внешностью в моём возрасте. Так и не повернулся к ней в профиль. Хотя, как знать. Выходят же красивые девушки за уродливых мужчин. Красотка и монстр. Да, и не такой уж я и, раз Молли. Сняла шляпу – показать волосы. Широкие поля, чтоб скрывать лицо при встрече с кем-то, кто её знает, наклонится или поднесёт букет цветов понюхать. Волосы крепчают от совокуплений. Десять круглых мне дали за Моллины волосы, когда мы сидели без пенни, на Холлес-Стрит. Почему нет? Допустим он дал бы ей деньги. Почему нет? Всё предрассудки. Она стоит десяти, пятнадцати, больше фунта. А? По-моему, да. А всё за так. Уверенный почерк. М-с Марион. Я не забыл написать адрес на конверте, как на той открытке Флинну? Или, как в тот раз я отправился к Дринми без галстука. Поцапался с Молли. Это меня выбило. Нет, вспомнил. Ричи Гулдинг. Он тоже. Ему неловко. Забавно, остановились в полпятого. Пыль. Их чистят маслом из акульей печени, и сам смогу. Вполне. Как раз в момент, когда он, она.

О, он, да. В неё. Она, да. Кончили.

Ах!

Цвейт тщательно перезаправил свою увлажнённую рубашку. О Господи, этот хромоногий дьяволёнок. Начинает холодить и облипает. Побочный эффект не из приятных. Но ведь как-то ж надо избавляться. Им-то без разницы. А может и гордятся. Потом по домам, к детишкам и молочишку, и читают молитву на сон грядущий. Ну, а что в них такого, если глянуть без прикрас. Требуется декорация, грим, костюм, поза, музыка. Ещё и имя. Амуры актриссы. Нелл Гвинн, м-с Подвязпоясс, Мод Бренском. Занавес поднят. Серебристое сияние луны. Полураздетая девица с задумчиво-увесистой грудью. Приди желанный, поцелуй меня. Я всё ещё вся трепещу. Как это придаёт мужчине сил. В чём и секрет.

Неплохо я подковырнул, выходя с Дигнамовых. Сидр подзавёл. Иначе б я так не ахнул. А потом на песни тянет. Lacaus esant taratara. Допустим, я б заговорил с ней. О чём? Никуда не годный план, если не знаешь, как кончить разговор. Задаёшь вопрос, а в ответ задают другой. Неплохо в карете. Конечно, чудесно, когда скажешь "добрый вечер" и видишь, что она только этого и дожидалась: добрый вечер. О, но в тот раз, в темноте на Апиан-Уэй, я чуть не заговорил с м-с Клинч, приняв её за. Уюй! Девушка на Митс-Стрит в тот вечер. Вся та похабщина, что я заставил её повторять, но, конечно, всё переврала. Моя срока, она сказала. Трудно найти такую, что. Ах-о! Когда не отвечаешь на их зазывы, им, должно быть, ужасно неловко, покуда не обвыкнут. И поцеловала мне руку, когда я дал два шилинга сверх. Попугаи. Нажми кнопку и птичка пискнет. Меня аж коробило от этого её "сэр". Ох, её рот в темноте! Ая-яй, женатый мужчина с незамужней девушкой! Вот в чём главная для них радость – отнять мужчину у другой женщины. Или, на худой конец, хотя бы послушать о таком. Меня не заманишь. Не падок на чужих жён. Подъедать с чьей-то остылой тарелки. Тот малый у Бартона, сегодня, выплёвывал обратно недожёваный хрящ. Французское письмо всё ещё у меня в блокноте. Куча неприятностей. Но может, ещё и доведётся – хотя вряд ли. Иди ко мне. Всё готово. Мне приснилось. Что? Самое трудное начать. А уж как изворачиваются, если это не по ним. Спросит, любишь ли ты грибы, потому что у неё однажды был знакомый джентельмен, который. Или начнёт выспрашивать что кто-то там хотел сказать, когда передумал и замолк. Всё же, если б я попёр прямиком. Сказать – я хочу: потому что ж и впрямь. И она тоже. Ещё обидишь. Потом заглаживать. Прикинуться, что чего-то до ужаса хочешь, но отказываешься ради неё. Это им льстит. Она, должно быть, думала о ком-то другом всё время. Ну и что с того? О чём-то же приходится, коли вложен разум: он, он и он. Весь фокус в первом поцелуе. Блаженный миг. Что-то в них вспенивается. Как сироп, видно по глазам – увильчивые. Первая мысль самая верная. Помнят его до смертного дня. Молли, лейтенант Малвей, что целовал её под мавританской стеной у садов. Пятнадцать, она мне говорила. Но груди у неё были развитые. Потом уснула, после банкета в Гленкри. Это когда мы приехали домой через Пуховую гору. Скрипит зубами во сне. Лорд-мэр тоже её приметил. Вел Дилон. Апоплектик.

Вон она, с ними смотрит, фейерверк. А мой-то фейерверк. Вверх, как ракета, вниз, как бревно. И детишки, близнецы, наверное, ждут, что же случится. Хотят повзрослеть. Одевают материну одежду. Ещё разберутся, что к чему в этом мире. И та смуглянка, с курчавой головой и негритянскими губками. Я так и знал, что она умеет свистеть. С таким-то ртом. Как Молли. Почему и та шикарная шлюха у Джанмета носила вуаль только до носа. Не могли бы вы, пожалуйста, сказать мне точное время? Я скажу тебе точное время в тёмной аллее. Каждое утро сорок раз повторяй: пер раб бра в бар, средство от толстых губ. И мальчонку ещё приласкала. Со стороны, всё до того видно. Конечно, они понимают птиц, животных, младенцев. По-своему.

Ушла по пляжу без оглядки. Не ждите такого удовольствия. Эти девушки, эти девушки. На пляже, нету их милей и краше. Красивые у неё глаза, чистые. Это скорей из-за белков, зрачки не при чём. Она знала, чем я тут? Ещё бы. Как кошка, что взобралась и сидит куда псу не допрыгнуть. Женщинам никогда не встречаются такие, как тот Вилкинс в школе, что рисовал картинку Венеры, вывесив всё своё хозяйство. Называется невинность? Кретин! Вот чья жена намается. Никогда не видел, чтоб они сели на скамейку с табличкой ОКРАШЕНО. Всё подметят. Заглядывают под кровать за тем, чего там и не было. Тянет их на жуткости. А ушлые, как иголки. Когда я обратил внимание Молли на мужчину возле угла Куффе-Стрит, думал ей понравиться, моментально выдала, что у него рука протез. И точно. Откуда это в них? Стенографистка подымалась по лестнице у Роджера Грина через две ступеньки, чтоб помелькать своими поднижниками. Переходит от родительницы к матери, к дочери, то есть. Врождённое. Милли, например, сушит свои платочки на зеркале, чтоб не гладить. Лучшее место для рекламы, чтоб уловить взгляд женщины, на зеркале. А когда я послал её к Прескотту за шалью для Молли, кстати, мне ещё надо ту рекламу, принесла домой сдачу в чулке. Умничка! Я ей ничего не сказал. А до чего мило она носит свёрточки. Заманивают мужчин, такие уловки. Ручку вздёрнет, помахивает, чтобы кровь отлила, когда покраснеет. От кого только учатся? Ни от кого. Меня чему-то няня научила. А что тут такого? Три года ей было, перед трюмо Молли, до нашего переезда с Ломбард-Стрит. Я класивенькая. Манипуся. Кто знает? В этом-то мире. Молодой студент. Но самостоятельная, не то что другие. Но эта, скажу я вам, штучка. Господи, я промок. Чертовка такая. Округлая икра. Прозрачные чулки в обтяжку, вот-вот лопнут, не то что та тетёха, сегодня. А. Е. Морщеные чулки. Или та, на Крафтон-Стрит. Белые. Вуй! Говяды до пят.

Разорвалась ракета "обезьяний ребус", разбрызгиваясь стремительными выхлопами. Зрвазд, да зразд, зразд, зразд. А Кисси и Томми побежали вперёд – там виднее, и Эди следом, с коляской, а потом Герти за бугор валунов. Вдруг она? Глянь! Глянь! Посмотри! Оглянулась. Чует луковичку. Милая, я видел твоё. Я видел всё.

Господи!

Мне, таки, на пользу. Придавило после Кирнана, Дигнама. За облегчение такое премного благодарен. Из ГАМЛЕТА, да. Господи! Вот уж всего было. Возбуждение. Когда она вся перегнулась назад у меня аж корень языка заныл. Вмиг утратишь ум и толк. Тут он прав. Но я мог бы и сглупить. Вместо болтовни ни о чём. Ну, так я вам, вот что скажу. И всё же между нами был некий разговор. А она не? Нет, они звали её Герти. Имена могут быть фиктивными, как у меня, и адрес: тупик Долфинз-Барн.

В девичестве звали её Дженни БраунВместе с мамой жила она в Айриш-Таун.

Наверно, само место меня на это подтолкнуло. Все одним миром мазаны. Вытирают перья ручек о чулки. Но мяч подкатился прямо к ней, будто понимал. У каждой пули своё предназначение. В школе у меня никогда не получалось сделать точный бросок. Скривил, как бык поссал. Хотя и грустно, потому что это всего на пару лет, потом оседают к громыханию горшками, и что папины брюки скоро будут как раз на Вилли, и к присыпке для малышки, когда подержит, чтоб сделала а!-а! Маятная работёнка. Оно и к лучшему. Держит от греха подальше. Природа. Обмывают ребёнка, обмывают покойника. Дигнам. Они в постоянном объятии детских рук. Кокосовая скорлупа, бутылочки, сперва даже не закрытые, скисшее молоко, всё сгустках, в зацветших комьях. Ну, зачем дали маленькому сосать пустую соску? Теперь будет животик пучить. М-с Бюфо, Пурфо. Надо зайти в роддом. Интересно, сестра Келлан ещё там? Она присматривала несколько ночей, когда Молли лежала после Кофейного дворца. Тот молодой доктор О'Хара, я видел, как она чистила его пальто. И м-с Брин, и м-с Дигнам когда-то тоже были такими – на выданьи. Хуже всего по ночам, говорила мне м-с Дагген в Городском Зале. Вваливается муж, пьяный, смердит трактиром, как от хорька. И нюхай в темноте вонь закисшей выпивки. А наутро спрашивает, вчера я что, крепко пьяный был? Но и мужей винить не приходится, тут всё цепляется одно за другое, как склеено. Может, и женщины виноваты. Вот в чём Молли всем им даст прочхаться. Что значит южная кровь. Всё мавританское. И формы, фигура. Руки ощущали выпуклости. Никакого сравнения с теми. Жена дома взаперти, скелет в буфете. Позвольте представить мою. И выводят перед тобой что-то несусветное, и слова не подобрать. В любом найдётся слабое место: его жена. Но если на роду написано – влюбишься. У них свои секреты, между собой. Некоторые пошли б вразнос, не прибери их женщина к рукам. А то ещё, девульки-крохотульки, росточком с напёрсток, но при муженьках. Какими Бог их сотворил, такую дал и пару. Дети, иногда, получаются вполне. Ноль на ноль, а вышла единица. Или старый хрыч, за семдесят, а невеста в расцвете. Женился в мае, закаялся в декабре. А вот, что промочил, очень даже неприятно. Прилипает. А, так и есть, кожа залупилась. Надо оправить.