Блабериды-2

– О чём вы думаете? – услышал я голос Танцырева.

Когда мне было пять лет, я сидел на кухне с отцом. Он что-то чинил. По-моему, радиоприёмник. А мне стало скучно. Я взял нож, потому что хотел порезать яблоко. Отец велел положить нож, но я обещал быть очень осторожным. У меня не вышло. Вместо яблока я рассёк себе палец, но отец не заметил. Я ушёл и долго сидел в своей комнате, а кровь всё шла.

– Вас напугал вид крови?

Нет. Мне было стыдно. Не хотелось выглядеть дураком.

– Почему вам было стыдно? В конце концов, вы порезали сами себя. Подумайте о стыде. Вам пять лет и вам стыдно. Что вы вспоминаете?

У моей бабушки по отцовской линии был дом под Санкт-Петербургом. Когда я был совсем маленьким, мы часто бывали там.

– Кровь. Что-то связанное с кровью?

Отец один раз сильно распорол руку, когда пилил циркулярной пилой деревяшки в саду. Там стоял специальный стол, на котором дед распиливал доски. Дед говорил отцу не работать голыми руками, но отец не послушал. И у него остался шрам на ладони.

– Почему вы испытывали стыд?

В то лето был случай с болонкой Жулькой. Маленькой белой болонкой, похожей на игрушку. Она жила у бабушки в том доме под Петербургом. С ней случилось нехорошее…

– Она умерла?

Она погибла. Все считали, что по моей вине. Во дворе жил сторожевой пёс по кличке Дракон, поэтому Жульку не выпускали из дома. Может быть, он принимал её за кота. У него были огромные челюсти – такие экскаваторные ковши. Жулька и сама до смерти его боялась. А я как-то вынес её во двор, Дракон прыгнул, и я от неожиданности выронил её. Я даже не заметил, как всё случилось. Жулька не издала ни звука. Мне показалось, что ничего не произошло. Она сразу умерла.

– Вас отругали за это?

Наверное, нет. Нет. Только двоюродная сестра говорила, что я трус, потому что отпустил Жульку так легко. Я действительно растерялся. Но взрослые не ругали. Они ничего не сказали. Но все считали меня виноватым. Все знали, что Жульку нельзя выносить во двор. Я знал. Нужно было крепче её держать. Я виноват.

– Вам было пять лет и вы были ростом с того Дракона, так? Вы ошиблись, но вряд ли сделали это намеренно. Вы до сих пор чувствуете вину? Кто-то из взрослых говорил с вами об этом? Кто обвинял вас в смерти Жульки?

Я не помню. О Жульке просто перестали говорить. Все молчали, потому что всё и так было понятно. Мы похоронили её в огороде, и всё стало как прежде. Я больше не думал об этом.

– Зачем вы её вынесли? Что спровоцировало вас?

Я не помню. По-моему, я хотел отнести её в сад. Я просто так это сделал. В детстве так бывает.

– Вы сказали «кит предложил». Что вы имели в виду?

Какой кит? Я такого не говорил.

– Вы только что сказали: кит предложил.

Не знаю. Может быть, оговорился. При чём здесь кит? Разве я такое сказал?

– Да, только что.

Кит, кит… Понятия не имею. Кит предложил? Я что-то другое имел в виду. Не помню.

– Хорошо, запишем в загадки.

От этих сеансов оставалось чувство, будто хирург вскрыл тебе брюшину, но не стал зашивать.

* * *

– Покойники всегда кажутся тяжеленными, – ворчал Мец, цепляя на лопату громадный ком снега. Почему-то снег напоминал ему о покойниках.

Мец был фантастически силён. Я не пытался угнаться за ним: если работать в его темпе, к утру разболится спина.

От работы жарило. Жар походил на лихорадку.

– А я как-то резал здорового такого вепря, – рассказывал Мец, швыряя снег с остервенелостью кочегара. – Так местные к нему подходить боялись. А резать надо по науке. Молитву сначала прочитать. Я его цепью к трактору привязал, так эта зверюга раскачала и перевернула его нахер, – хрипло смеялся он. – Три часа танцевали…

Комья снега летели как из катапульты. Мы расчищали проезд к танцыревской парковке. Антон благословил нас на трудовой подвиг.

Тёмный внедорожник подкрался сзади и засигналил так внезапно, что небо на секунду стало будто ближе к земле. Я шагнул в сугроб и провалился почти по колено. Машина медленно напирала сбоку. Мец повернулся и смотрел безразлично, вытирая ладонью потную шею. Он был в кроссовках и лезть в глубокий снег не хотел.

Внедорожник слепил фарами. Синие лезвия кололи глаза.

– Ну, чего замер-то? – крикнул Мец и махнул рукой, чтобы внедорожник взял левее.

Автомобиль дёрнулся, наехал колесом на сломанные снежные пласты, сминая их с громким хрустом, и снова замер. Приоткрылось окно. Высунулось круглое мужское лицо.

– Ты, с лопатой, – обратилось лицо к Мецу. – Ты в сторону отойди.

– Езжай, – сухо ответил Мец. – Проходишь. Давай смелее.

От его шеи поднимался пар.

– Ты в сторону отойди, – повторил голос, возвышаясь. – Лопату убери.

– Давай уже, – Мец не двинулся, достал из трико пачку своих папирос и закурил. Дым вокруг него поднялся такой, словно выстрелила пушка.

– Слышь, псих?! – голос стал ядовитым. – Тебе в бубен дать? Взял лопату, отпрыгнул в сторону. Я сейчас выйду!

– Ну, выйди, – Мец продолжал стоять.

Внедорожник поехал, сталкивая Меца в сугроб, почти ломая ему колено. Голос снова заорал:

– Лопату убрал, дебил! Ты слов русских не понимаешь? Шиза грёбаная!

Автомобиль плюнул в нас снегом и уехал на парковку. Вентиляторы шумели так, словно он готовился ко взлёту.

Я знал водителя. Это был папаша веснушчатой Тони. У него было полное лицо, мелкий вздёрнутый нос и огромная талия. Он смахивал на толстого ребёнка и в свои лет пятьдесят был энергичен, как пятнадцатилетний.

Я видел их с Тоней несколько раз в вестибюле. Тоня молчала и сидела всегда на самом краю скамейки, словно ожидая команды уйти. Папаша был ласков и причуд дочери словно не замечал.

Он выбрался из-за руля, поднялся вразвалку на заднее крыльцо и крикнул Мецу:

– Э, старик! Ты гавкай поменьше, понял? А то намордник надену. Я сейчас главному вашему объясню про тебя. Ты имей в виду.

Мец стоял как замороженный. Я не заметил, как он исчез. Я отлучился в подсобку за ломом, а когда вернулся, Меца уже не было.

Когда я бежал к главному входу, горизонт раскачивался и всё вокруг плыло. Дежурная медсестра Меца не видела. Ножа под зелёной трубой курилке не было. Мец нашёл свою идеальную жертву.

Куда пошёл Тонин папаша? Он говорил про главного. Я взлетел на третий этаж и замер у двери Сителя.

Через дверь доносились голоса. Речь Тониного папаши была монотонной и глухой, словно он читал Сителю проповедь. Тот лишь громко соглашался. Значит, Мец ещё не успел его достать.

Папаша вышел минут через двадцать, и гримаса отвращения застыла на его лице, словно я просил денег.

– Чего тебе? – спросил он брезгливо.

– Вы его зря разозлили, – сказал я. – Вы его совсем не знаете.

– Мне таких знать не надо, – он сплюнул одними губами и зашагал по коридору.

Жировые складки на боках делали его похожим на гружёного осла. Я двинулся следом.

К дочери он не пошёл: спустился вниз и через чёрный выход сразу направился к машине. Мец стоял возле неё и смотрел молча. Лицо его было почти безмятежным, словно он хотел извиниться, но правая рука, отведённая назад, зажимала острое жало. Я не видел этого, но знал, что оно лежит вдоль запястья, и эта близость возбуждает мецевы вены.

Я хорошо представлял, как Мец всадит нож в живот обидчику, точно рассчитав место и силу. Мец видел его артерии, печень и селезёнку, видел его холестериновое сердце. Мец пьянел от такого ассортимента.

– Придурок, чего тебе неймётся? – крикнул мужик.

Я был соучастником. Я не останавливал Меца. Меня охватил странный паралич. То, что произойдёт – уже произошло. Это происходило много раз и случится снова. Это то, что сильнее нас.

Мужчина решительно двинулся по ступенькам, задержался на секунду, смерив Меца взглядом, но смолчал, сел в машину и резко сдал назад, оставив на снежном отвале опечаток бампера. Мец не шевельнулся. Он стоял неподвижно, как восковая фигура, словно впал в каталепсию.

– Вылечись, придурок! – крикнули в окно машины.

Мец резко пошёл прочь. Больше я его в тот вечер не видел.

* * *

14 февраля я позвонил Оле поздравить с Днём святого Валентина. Оно выздоровела, но говорила в нос голосом диснеевской утки.

Она собиралась заехать 15-го, но снова не получалось. В первый рабочий день Олю рвали на части, а 16-го у её папы был юбилей, и они с мамой готовились три дня подряд.

– В пятницу он будет отмечать на работе, а в субботу у себя дома, – сказала Оля. – И я хочу, чтобы ты пришёл. Папа тебя приглашает.

– Серьёзно? Я с удовольствием. Надо только больничных предупредить.

– Я уже спросила. Ситель не против. Не забудь отметиться у дежурной.

Оля обещала забрать меня в пятницу вечером. Она радовалась не меньше меня. Оля не любила ночевать одна: ночью дом гудел, шлёпал и шуршал, словно тролли и домовые проводили ему предпродажную подготовку.

После обеда я хотел позвать Меца на перекур и обсудить стычку с Тониным папашей, но Меца в палате не было, а Паша на мои вопросительные жесты не реагировал. Губы его кровоточили.

Дежурная Аня, глянув в журнал, сообщила, что Меца не будет как минимум до выходных.

– Он дома?

Аня замялась.

– Он переведён в другое отделение. По состоянию здоровья.

Я хотел спросить ещё что-то, но Аня сделала плачевное лицо.

Галя считала, что его забрали в психиатрическую лечебницу. Я почему-то думал по-другому. Хотя внутри Меца и жил этот необузданный мясник, он столько раз сдерживал его порывы, что был нормальнее нас всех. Его порочность, граничащая с психопатией, каждый день сталкивалась с непроницаемой стеной Мецева самообладания. Ему не место в психушке.

Вечером я подошёл к дежурным ещё раз, но новостей о Меце не было.

Я вернулся в палату и обнаружил Лёню, деловито складывающим свои вещи в одинаковые стопки. Утром его собирались выписать.

– Получается, я вернусь с выходных, а тут будет кто-то другой? – с неким сожалением спросил я.

Лёня сел на койку в растерянности, словно осознав масштаб неудобств, которые причиняет.

– Лёня, я же шучу, – ответил я. – Очень рад за тебя.

Он грустно смотрел в окно, представляя за ним свой Рижский залив. За время нашего знакомства он мало изменился, но, вероятно, врачи обнаружили в его состоянии положительную динамику. Или у его жены просто кончились деньги.

* * *

Ночь на пятницу я не спал. Тревога была как перед высадкой на Луну. Я провёл в клинике шесть недель, показавшихся шестью месяцами, и всерьёз сомневался, могу ли дышать вольным воздухом.

Оля приехала на моей машине и уступила мне руль – трогательный жест доверия.

Пробка, в которую мы попали на выезде из города, показалась мне чудесной новогодней гирляндой. Красные огни, изгибаясь, ныряли в низину около реки и поднимались по ту сторону, словно росчерк самурайского меча. От машин поднимался пар, унося вверх кровавые следы стоп-сигналов и звёзды уличных фонарей. Слякоть на окнах защищала нас, как балдахин.

Оля за время болезни накопила сил и говорила без умолку. Почему-то её волновала теория о первом человеке. Оля была убеждённой дарвинисткой и спорила заочно с каким-то самопровозглашённым тортонским проповедником (тот, вероятно, просто троллил публику), но в её аргументацию прокрадывались лёгкие сомнения.

– Они говорят, будто у нас сознание от пра-людей, а тогда откуда оно у самих Тортонов? – спрашивала она. – Хотя и у людей оно откуда?

Я молча улыбался, а такие аргументы заводили Олю сильнее открытого спора.

– Ну, чего ты лыбишься? Да не спятила я! Просто рассуждаю. Я тебе ещё одну чудесную новость расскажу: твой Гриша Мостовой стал главой пресс-службы у Шефера.

Оля смотрела на меня торжествующе. Я фыркнул:

– Ну и что? Удачи ему и всяческих благ. Почему-то я совсем не удивлён.

Она расхохоталась без причины, и я рассмеялся вслед. Мы ржали, словно надышались веселящего газа. Кругом была пробка, с неба падали снежные перья, стекло потело, радио хрипело, сложности были позади, а нас ждали пусть небольшие, но каникулы.

Я смотрел в боковое окно. Раньше я всегда смотрел только вперёд или в зеркала, но вдруг обнаружил прелесть боковых стёкол, за которыми жизнь текла во всех мелких подробностях. В соседних машинах жестикулировали, ссорились, молчали, сморкались в бумажные салфетки, смотрели одним глазом в смартфон, задумчиво изучали магнитолу…

Услышав в прихожей мой голос, Васька громко забарабанил пятками и выскользнул из-за угла, буксуя. Он запрыгнул на меня с разбегу и повис, как бабуин. Домработница попрощалась с Олей и ушла.

Весь вечер мы провозились с огромным радиоуправляемым грузовиком, подаренным тестем на Новый год. Васька грузил в него кубики и, пробираясь между диванных подушек, ворчал голосом деда:

– Понаставят своих корыт, не проедешь!

В полночь, уложив Ваську, мы долго болтали на кухне. Рикошет лежал у моих ног. Вантуз, сверив мою личность, успокоился и куда-то исчез.

Скоро нас охватила странная нервозность, и мы кинулись друг на друга, словно на первом свидании.

Потом Оля долго шумела водой в ванной, а я лежал на полу спальни и думал о том, что не хочу проводить в палате с новым соседом даже дня.

Оля склонилась надо мной и щекотала лицо кончиками мокрых волос. Я снова потащил её в постель, она стала упираться и заявила, что ещё девушка и на первом свидании такого не позволяет. Я пообещал ей быть терпеливым, как доктор, но обещания не сдержал.

* * *

К тестю мы приехали почти вовремя, но вовремя в таких случаях означает слишком рано. На площадке перед домом стояла лишь пара машин. Парень наших лет ждал у крыльца.

Он курил и нервно шлёпал пальцем по экрану смартфона. Снег лип на его аккуратную причёску, и Олю это развеселило. Они были знакомы.

Лицо парня было типовым, как проект многоэтажного дома. Я протянул руку, он вяло её пожал.

– Кто это? – спросил я, когда мы зашли в прихожую.

– Это Егор. Он у папы за финансы отвечает.

– Лет пять назад трудно было представить такого человека рядом с твоим папой.

– Он хороший, ответственный, – ответила Оля, стряхивая снег с воротника. – Его мама позвала. Вечно ей неймётся. Папа вообще хотел узким кругом посидеть.

Гости прибывали. Дядя Олег тискал Олю, поднимал её и ворчал, как сильно она растолстела. Оля хохотала и обещала исправиться. Чудин, давний друг тестя, держался в стороне. Его свирепое лицо и неожиданный кремовый костюм придавали ему сходство с телохранителем.

Олина сестра Катька суетилась, помогая матери, но внимание всё равно доставалось Оле. В ярко-синем платье она была великолепна, как актриса, которую видишь лишь по ту сторону экрана. Катька и я ревновали, но ревновали по-разному.

Тесть появился внезапно, и гости ответили дружными аплодисментами. В чёрном костюме-тройке он был наряден, как рояль. В руках он вертел подаренную накануне трость с серебряным набалдашником. Он здоровался со всеми по очереди, приглашая за стол. Обстановка быстро разрядилась.

Оля сидела справа от меня. Комплименты отражались на её щеках румянцем, и завтра она скажет что-то вроде: «Я вчера такой дурой была: вела себя как школьница», но всё равно будет довольна. В отцовском доме она оставалась принцессой.

Егор сидел наискосок от нас и чувствовал себя лишним. Он больше молчал, смеялся с запозданием и без веселья, нервно поглядывал на смартфон и вид имел строгий и почти злой. Иногда он откладывал телефон со вздохом, словно тот принёс плохие новости, потом брался снова, наглаживал его пальцем и хмурился.

Оля вернулась после танца с дядей Олегом, расправляя сбившееся платье.

– Ты чего грустишь? – заметила она отсутствующий вид Егора. – Кстати, если курить захочешь, все на лоджию ходят. Там теплее.

– Я бросать буду, – ответил тот с нотками торжественности, словно все ждали этого заявления. – Дыхалки уже не хватает.

Он постукал себя кулаком в грудь. Оля рассмеялась:

– Конечно, не хватает. К третьему сету зелёный бегаешь. Я тебе сразу сказала, надо бросать. Вообще не понимаю: зачем заниматься спортом, если потом всё в табак уходит?

– Нервы просто, – ответил тот.

В голове у меня начал складываться пазл. Значит, вместо великолепного Саввы Оля играет в теннис с этим дрищём, чьи кроссовки запечатлела в своём «Инстаграме».

Почему-то я не почувствовал облегчения. По рассказам Оли я представлял Егора добродушным мужиком лет пятидесяти, который относится к дочке босса, как к своей собственной.

Я посмотрел на Егора пристально. На его бледном лице виднелись следы подростковых оспин. Он был худым. Моя мама называла таких людей «узкой костью». Смущение он маскировал резкостью.

– Как твоё здоровье? – спросил он Олю тоном, словно она была его подчинённой.

Она села рядом со мной и махнула рукой:

– Дышать тяжело. Слышишь, говорю, как Слонёнок из «38 попугаев»? – сказала она в нос и расхохоталась. Слово звучало у неё как «съуонёнок».

Егор заулыбался:

– Надо восстанавливать форму. Можем через стенку потренироваться. Ты в среду придёшь?

– Посмотрим.

Снова сели за стол, начались тосты и смех, тесть спел в караоке песню Шуфутинского, а Чудин сказал речь, состоящую из коротких, угольных фраз, таких проникновенных, что тесть прослезился.

Мы с Олей подарили тестю ружьё для подводной охоты, которое выбирали ещё летом, в те месяцы, когда я остывал после поездки со Скрипкой на «Зарю».

Я тоже сказал короткий тост. Гости неожиданно захлопали, и тестю пришлось встать и откланяться. Он жал мне руку, представлял гостям и вспоминал забавный случай двухлетней давности, когда мы с ним поехали на рыбалку и застряли на его «Ленд Крузере».

– Пошли в баню, проверим, – шутил кто-то из гостей, требуя передать ему ружьё. – У тебя бассейн есть?

– Не сметь! Пьяные уже! – волновалась тёща. – Юра, положи, утром посмотришь.

Егор, опьянев, нашёл себе собеседника через два места от него:

– Подводная охота – ерунда, – он лениво махал рукой. – В нашем климате – побаловаться раз-два за лето. И пневматика – это так, для дилетантов. Лупит мощно, а толку мало. Надо арбалет брать: проще и точнее.

«Знаток, блин», – с досадой подумал я.

После паузы все снова сели за стол. Егор начал произносить длинную речь, которую никак не мог закончить, словно самолёт пытался сесть при сильном боковом ветре. Тесть обнял его за плечи и сказал что-то на ухо: Егор разулыбался и вручил ему коробку с подарком – может быть, с часами.

В зале началось брожение. Курящие ушли на лоджию. Дамские украшения рассыпали в темноте яркие блики. Пятна цветомузыки вращались на потолке, словно в миксер бросили дольки разноцветных фруктов. Разбитый бокал вызвал приступ смеха.

Я сел на диван, утонул в нём и ощутил невесомость, неприятное колыхание, словно комната раскачивалась на резиновых стропах.

Оля была нарасхват. Иногда она оказывалась где-то близко, я ощущал запах её духов и мог привлечь её внимание, но не делал этого. Мне не хотелось ломать ритм её вечера. Оля была королевой бала. Тесть гордился ей отчаянно.

– Что делать… Случилось вот такое несчастье, – донёсся до меня голос тёщи.

Я повернул голову. Она сидела на месте тестя во главе стола и беседовала с незнакомым мне человеком, которого я видел со спины.

– Я уж Юре говорила: давай, князь, решай что-то, а он… ты же знаешь… Не суетись, мать, разберутся сами. Вот, разбираются, – продолжала она.

– Ну, а за границу не пробовали? – спросил человек. – У нас в прошлом году бабушка начала заговариваться. Месяц в Германии, и помогло, ты понимаешь. Девяносто два года, обслуживает себя, ходит. В Мюнхене клиника. Если надо, я узнаю точный адрес. Этим дочь занималась.

– Не знаю, Саша, я уже что только не предлагала, – голос тёщи звучал отчётливо. – Они же упрямые оба: что Юрка, что Оля. Им же слова не скажи.

– А врачи как считают?

– А что они считают? Деньги берут и всё. Прогнозов никаких. Подержат его месяц-два, потом выпишут. Через полгода рецидив. А потом ему с этим волчьим билетом работу искать. Сейчас здоровые-то работу не могут найти.

– На учёте состоит, да? – сочувственно спросила спина.

– А как не на учёте? Уже месяц лежит.

Они говорили обо мне. Может быть, она хотела, чтобы я это слышал?

Нет у меня волчьего билета. И на учёте я пока не состою. Только здесь это никого не интересует.

Музыка сменилась на медленную, погас свет. Бабочки бликов медленно елозили по стенам. В зале кружилось несколько пар. Их контуры напоминали каменные столбы, которые мы с Олей как-то видели в Аризоне.

Среди танцующих были Оля с Егором. Он держал руки на её талии и двигался скованно, словно суставы потеряли подвижность. Я знал, что ей мешает его неуклюжесть, что она подстраивается под его мелкий шаг и не испытывает удовольствия от такого танца. Но она его и не прекращала. Лицо её смеялось. Дело ведь было не в танце. Танец был лишь поводом оказаться наедине.

Оранжевый блик пробежал по Олиной спине, и я ощутил на пальцах шёлк её платья.

Ревность – слишком очевидное чувство, чтобы отдаваться ему с головой. Я подумал о терапевте Лодыжкине. Он бы внедрил мне какую-нибудь остужающую мысль о том, что ситуация слишком стереотипа, чтобы воспринимать её всерьёз. Я ведь не ревную Олю к её врачу или её начальнику, спрашивали усы Лодыжкина. Не ревную. И этот Егор значит для неё не больше, чем почтальон. Просто у неё сегодня отличное настроение.

Они почти остановились, переминаясь на месте, как два нерешительных дошколёнка. Какой-то разговор захватил их целиком.

Навязчивые мысли, говорил Мец, ничем не отличают от обычных, кроме того, что возникают из ниоткуда. У навязчивых мыслей нет предыстории. Они не скрещиваются с нашим внутренним миром. Они вспыхивают в голове, освещая тени внутри нас. Прорастают корнями. Чем больше рвёшь их из себя, тем больше рвёшь свою плоть. Навязчивые мысли – это одомашненные волки: их нужно либо кормить, либо стать жертвой.

Взять нож и вспороть негодяю брюхо. Или хотя бы порезать. Но это не моя мысль. Это мысль Меца.

Чушь собачья. Ты же не думаешь об этом всерьёз? У тебя даже нет доказательств.

У меня есть доказательства. Я слишком отчётливо вижу их вместе. Я не знаю, в каком времени происходит это действие: в прошлом, будущем или прямо сейчас, – но я вижу Олю, привыкшую к скованности своего партнёра. Олю, которая сумела укротить свои подвижные бёдра, чтобы подстроиться под его ритм.

Это просто дурацкая фантазия. Мец говорит, что навязчивые мысли исчезают так же внезапно, как появляются. Нужно просто пережить этот ужасный танец.

Я резко встал и ушёл на лоджию, где висел табачный дым. Ледяной воздух из окна драл его в клочья.

– Дверь плотнее закрой, – кивнул мне тесть.

Здесь говори о рыбалке и аукционной цене спорного участка. Здесь всё было привычно. Моё бредовое видение утратило остроту.

– … помнишь, карпа поймали? – тесть обращался ко мне.

– Да-да, – закивал я, соглашаясь с размером, который тесть отмерил на подоконнике. Не карп, а целый сом.

– Как ты? Не устал?

– Есть немного. Мы, наверное, домой поедем.

Все загудели, словно я сказал что-то невообразимое. Может быть, им было жаль упускать Олю.

– Чаю выпьем и поедете, ага? – тесть хлопнул меня по плечу.

Мы вернулись в зал. Оля разговаривала с родственником из Норильска и казалась такой же беззаботной, как пять минут назад с Егором. Мне полегчало.

Пятьдесят пять свечей на торте тесть задул с первого раза. Официант ловко работал широким ножом с таким мощным лезвием, что я залюбовался. Нож разрезал мякоть торта безо всяких усилий, проваливаясь в белую плоть, как в сметану. Что бы Мец сказал насчёт такого ножа? Он бы одобрил. Впрочем, многое зависит от стали. Этот нож выкован где-нибудь в Баварии, и наверняка у него первоклассная сталь.

Звенели ложки. Веселье достигло пика, словно в ночь летнего солнцестояния люди ощутили полную свободу перед тем, как начать затяжной спуск через июльские ночи к августу, к похмелью лета. Опять говорили тосты. Кто-то расспрашивал меня про обстановку в «Дирижабле» и просил телефон Бориса Лушина.

Егор, перегнувшись через спинку стула, объяснял аккуратному юристу:

– Независимой журналистики не бывает. Это сказки всё. Кто больше даст, про того и пишут. Или не пишут наоборот. Там всё так делается. Эти акции – для показухи, а на деле всё решают деньги.

Он говорил справедливые вещи, но с такой безапелляционностью, словно ничем иным, кроме заработка денег, журналист не руководствуется в принципе.

Заговорили о Братерском и его губернаторских шансах, и все согласились, что он является тёмной лошадкой. Тесть лениво отмахивался: он считал Братерского выскочкой, которого сметут за полгода.

Егор опять наклонился к Оле через стол так, что скатерть пошла складками. Они продолжали разговор, начатый ещё во время танца.