Сага о цензоре

– Он коммунист, а почему мы не должны коммунистам верить!

Думаю, Шабаров устал от женщин, а в управлении тогда трудились исключительно женщины, немалым числом – блатные. Организация закрытая, в газету объявление не напишешь с приглашением на работу. Выбор небогатый. И тут я, он и взял. Ему нравилось, что я в прошлом следователь. Иногда расспрашивал об особенностях работы следака, с уважением к ней относился.

Месяц мне оформляли допуск к секретной документации, ходил, как на работу каждый день в управление, но в курс дела не вводили, и только с получением допуска приступил к выполнению непосредственных обязанностей. Шабаров вызвал к себе в кабинет и подал листок:

– Почитайте внимательно.

В тексте говорилось о переброске атомной подводной лодки с баллистическими ракетами на борту с Северного флота на Тихоокеанский. Внимательно читаю, смотрю, как фраза составлена, запятые анализирую, нет ли орфографических ошибок.

– Ну, и какие вы здесь ошибки находите? – спросил Шабаров.

– Никаких, – говорю, – грамотно написано.

– Здесь двадцать пять ошибок.

Это был тренировочный текст. Ошибка, которую должен поймать зорким глазом цензор, это есть то, что попадает под так называемый «Перечень сведений запрещённых к открытой печати». Если цензор, проверяя газету, находит ошибки, он их вычёркивает, составляет так называемые вычерки, в которых говорится, что вычеркнуто и на основании чего. Вычерки из газеты убираются, только после этой чистки цензор, ставит свой штамп (на нём выгравировано «РАЗРЕШАЕТСЯ»), пишет резолюцию в «в печать», ставит подпись. Отпечатают тираж, но заказчик им ещё не вправе распоряжаться по своему разумению, принеси цензору контрольный экземпляр, только когда на нём появится цензорский штамп (теперь уже с резолюцией «в свет») – можно рассылать подписчикам. Вычерки отсылали в Москву, там утверждалось правильность принятого решения.

Москва постоянно присылала в управление тренировочные тексты, мы, редакторы, решали, нам, как студентам, оценки ставили. Главлит держал своих подчинённых на местах в тонусе бдительности. У Шабарова была страстишка решать «кроссворды» тренировочных текстов. Много раз заставал его за ними. Тексты присылали с ответами. Михаил Ильич бился над ними, не подглядывая, и радовался как дитя от интеллектуально-цензорских побед.

Интересен факт, я больше месяца проработал, прежде чем узнал, что управление по охране государственных тайн в печати, не что иное, как цензура, а я – не кто иной, как советский цензор. А должность «редактор» – это для открытого употребления. Как только получил допуск к секретной документации, первое, что выдали – «Инструкцию цензора». Вот тогда и понял, куда я попал. Всю жизнь понятие цензора ассоциировалось с душителями Пушкина (поэт писал в «Послании цензору»: «Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой…»), Лермонтова, ему цензура на десятки лет зарубила строфы из «Смерти поэта»: «… Вы, жадною толпой стоящие у трона, Свободы, Гения и Славы палачи! Таитесь вы под сению закона, пред вами суд и правда – всё молчи!..» И вот я читаю катехизис советского цензора, права и обязанности труженика данного поприща. Свои права и обязанности… Которые, как потом узнал, вели по своей сути отсчёт от указа Екатерины Второй от 16 сентября 1796 года. Императрица официально оформила государственную цензуру. Пётр Великий в 1721 году начал это дело, Святейшему Синоду поручил предварительный надзор за печатанием духовных книг. Екатерина Вторая отменила своим указом все частные типографии, жестко регламентировала печатание литературы и её ввоз. В Советском Союзе органы Главлита были созданы в 1922 году (в 1982 мы праздновали 60-летний юбилей, премии выдавали), хотя цензура была с первых дней советской власти.

Что интересно, коллеги по Обллиту в моём присутствии за месяц ни разу не произнесли «цензор», «цензура». Инициация произошла с выдачи «Инструкции цензора».

Не по себе было первое время от осознания себя в качестве цензора…

Учреждение наше (много позже узнал) было антиконституционным. Ни больше и ни меньше. Вне закона. Понятие цензуры противоречило и сталинской Конституции, принятой 5 декабря 1936 года, и брежневской от 7 октября 1977-го. Лишь в Конституции 1918 года цензура была прописана отдельной строкой, с декабря 1936 года этот пункт якобы изъяли из советской действительности. Но созданное пламенными революционерами государство никак не могло освободиться от двойной жизни. Столько лет после революции прошло, мы всё ещё в игры подпольные играли. Учреждение антиконституционное, значит, не может существовать законов, определяющих его статус, права и обязанности. Закон о КГБ был, правовые нормы на существование комитета прописаны, тогда как у нас всё зиждилось на уровне подзаконных актов, приказов, ведомственных распоряжений. Они имели гриф или «секретно», или «совершенно секретно» (как мы говорили – «два Сергея»), или документы для служебного пользования – ДСП. Само собой, о содержании и наличии таких бумаг знакомым не расскажешь.

Официально мы назывались редакторами управления по охране гостайн в печати. И только в секретной нашей документации именовались цензорами. Уже в ДСП фигурировали только как редакторы.

Было в нашем управлении человек двенадцать, в Москве, поговаривали, аппарат Главлита насчитывал более тысячи человек, чуть ли не две тысячи…

Когда меня вводили в профессию, то строго-настрого предупреждали: никаких контактов с журналистами, тем более, личных взаимоотношений. Шабаров несколько раз повторил, наставляя меня с глазу на глаз:

– Будьте осторожны с журналистской вшивобратией. Язык у всех длинный, а ум редко у кого не короткий. Людей этой профессии не должно быть в круге ваших близких знакомых.

Общаться цензору по цензурным заморочкам позволялось только с редакторами. Жизнь, конечно, корректировала это правило. В больших газетах имели дело с ответственными секретарями, замами, в маленьких, если редактор отсутствовал – с его замом. Редакторы областных и городских газет имели полный «Перечень сведений запрещённых к открытой печати», редакторы многотиражных и районных газет – «Малый перечень сведений запрещённых к открытой печати». Так что не открутишься «я не знал, мне не говорили».

Журналистов Шабаров мягко говоря недолюбливал. Характеризуя того или иного представителя их рода-племени с удовольствием говорил: «Шибко образованный человек – казпедтехникум десять лет на один пятёрка учился».

Для журналистов, ни одна строчка которых не проходила мимо наших глаз (уж кто-кто, а цензоры были самыми внимательными читателями), управления по охране гостайн в печати как бы не существовало. Цензорам, как говорил Шабаров, позволительно было иметь дело с редакторами, им разрешалось знать о нашем учреждении, для них Обллит проводил учёбы. Если появлялся отчаянный журналист, статью которого зарубали к печати, и он приходил с требованием ознакомиться с нашими правами, нормативными документами, мы такого искателя правды отправляли прямиком в КГБ за соответствующим допуском. Но даже если предположить, что КГБ вдруг скатится с катушек и даст такому правдоискателю форму допуска, мы бы ничего ему из документов не показали, по простой причине – он не работник нашего учреждения.

В организации, где много женщин, мужчина всегда крайний. По праздникам с демонстрациями Шабаров бросал меня на газеты. Первый раз на 7 Ноября попал на такое дежурство. Иду в редакцию, центр города уже перекрыли милицейскими кордонами, не пройти. Но я показал своё обллитовское удостоверение, пропустили без вопросов. «О, – думаю, – у меня тоже власть». Материалы по демонстрации с колёс в газету идут, в редакции полная запарка, я смотрю «Омскую правду», а на первой полосе здоровенное фото – панорама праздника крупным планом. И на снимке два полковника, один ещё более-менее допустимо – спиной стоит, но крупно погон со звёздами, а другой во всей офицерской красе в первом ряду браво шагает в колонне. Полковники для меня – это как пресловутая красная тряпка для быка. У нас категоричное правило: запрещено помещать в газете фото военного в звании выше майора, если не указываешь в тексте его открытую для показа в Омске должность. Возможно, этого офицера вообще нельзя показывать в военной форме. Говорю редактору «Омской правды»:

– Укажите в подклишовке (подписи к фотографии) его открытую должность, тогда – сколько влезет. Просто так полковника пропустить не могу.

Надо, к примеру, написать: «Жители Омска на праздничной демонстрации. В первом ряду идёт полковник, заместитель начальника такого-то военного училища…» Редактор вызывает фотографа:

– Ты что мне наснимал, понимаешь, генералов? Цензура твоё фото зарубила! Уволю!

Но говорит, ёрничая. Фотограф нисколько не смутился.

– Щас, – успокаивает начальника, – всё забабашим в лучшем виде. Был полковник, делаем фокус-покус – и нетушки, разжалуем до неузнаваемости.

Через полчаса приносят мне оттиск. То же фото, но ни одного полковника. Надо сказать, тогда никаких компьютерных технологий, персональных компьютеров не было даже в США. Фотоумельцы могли и без «Фотошопа» изменять действительность с ног на голову. Злополучному полковнику надели через плечо праздничную ленту, замазали кокарду… Я потом ржал, не мог остановиться. Человек шёл в колонне в шинели, в звании, а получился на фото в гражданском пальто с лентой и в чужой шапке. Сослуживцы наверное не один месяц ухахатывались:

– До каких чёртиков надо напиться, чтобы так нарядиться на демонстрацию.

Замша-атаман

Наиболее колоритной фигурой в управлении была Екатерина Михайловна Божко – заместитель начальника управления, секретарь парторганизации. Термоядерный реактор в юбке, правда, юбки не любила. Ммея много в характере мужского, препочитала брючные костюмы. Громкая, деятельная. Невысокого роста, хорошо сложена. И ноги были красивые, можно и не паковать в брюки. На одиннадцать лет меня старше, но энергии на пятерых.

Настоящая казачка, родом с донской станицы. С какой конницей занесло в Сибирь – не знаю. Характерный южный говор с мягким «г». Словечки исторической родины в речи. Спрашивая про мою дочь, обязательно говорила:

– Как твоя доню?

Любимое словечко, характеризующее «плохую» женщину – лярва, а мужчину, любителя женщин – парень кобелястый.

Чёрные густые волосы. Карие глаза, целеустремлённый взгляд. И заточенность на большие должности. Образованием не блистала. Заочным макаром окончила географический факультет пединститута. Это в плане повышения интеллектуального уровня мало Екатерине дало, брала напором. Скорее всего, вариант карьеры в школе сразу отбросила. Для её амбиций школа – это слишком мелко плавать. Как-то разоткровенничалась в частном разговоре.

– Понимаешь, Роман, – призналась, – у меня к руководству с детства огромная тяга. Всей улицей командовала. Меня так и звали: Катька-атаман.

Поднимая трубку телефона, отвечала:

– С вами говорит заместитель начальника управления по охране государственных тайн в печати при Омском облисполкоме Божко Екатерина Михайловна.

Только так. Никаких «алё». Мечтала совершить однажды прыжок в обком партии. Или сделаться начальником нашего управления. Это её вполне бы удовлетворило. Начинала в комсомоле. Не могу утверждать с фактами в руках, но не исключаю, могла через постель двигаться к цели.

Несколько раз мы Обллитом выезжали на природу с работниками обкома, облисполкома. На базы отдыха в Красноярку или Чернолучье. Ездили с компанией, где были должности не выше заместителей начальников отделов. Средненький уровень, как раз нам по чину. Гуляли знатно. Как-то сидим рядом с Екатериной, она мужичка из обкома приметила, шепнула мне:

– Этот будет мой!

Мужичок окультуренный, с некоторым лоском, без наглости. По виду не обвинишь в отчаянной «кобелястости». Екатерина пару рюмашек замахнула и отвалила к нему, подсела вначале рядом, а потом они исчезли в каком-то коттеджике.

Однажды я стал невольным свидетелем фантасмагорической картины. Тот памятный выезд устраивали строители. Шикарный дом отдыха, полный пансион, столы ломились от закуски и выпивки. И пили все по-чёрному. Даже драки были. Я, чтобы себя контролировать, не доходить до полной зюзи, периодически вылезал из-за стола на воздух. Освежиться и лишнюю стопку пропустить, не брать, так сказать, очередную высоту. Один раз сквозонул от стола, выбрался подышать. Стояла зима… Собираясь в поездку, я лыжи прихватил. Какое там катание… Даже из чехла их не вынимал… Вышел из корпуса, а уже поздно было. Отбой давно миновал. Тишина загородная, в тёмное небо сосны высоченные уходят, редкий снежок пролетает. Мимо корпуса аллея проходила, освещённая фонарями. В их свете снежинки падают… Лепота… И вдруг вижу своим пьяным взором – свора собак в конце аллеи. С первого взгляда показалось – собаки. Присмотрелся, крупные какие-то. Идут не спеша. Но слишком крупные. После яркого света не могу разобрать сразу… Может, волки? Ведь лес вокруг… Потом пригляделся, вот те раз… Ни волки, ни собаки, это люди на четвереньках перемещаются. Человек семь. Воют для убедительности. Один голову задерёт, в тёмное небо пустит жуткую песню, другой подхватит:

– У-у-у-у!

Третий ногу задерёт, как пёс на столбик. Приспичило, будто бы собачке… Одеты кто во что. В куртках, дублёнках, один в свитере, но в шапке с длинными ушами. Он всё норовил трясти ими из стороны в сторону, изображал длинноухого спаниеля.

Это был пьяный театр. Когда ближе подошли, я похолодел, впереди стаи вышагивала на четвереньках Екатерина Михайловна. В красной лыжной шапочке, меховой курточке, лицо совершенно окосевшее. Не воет, вышагивает королевой бала, а за ней пять или шесть мужиков. Конечно, все с образованием, должностями, положением… Других на том мероприятии не было. И не пацаны желторотые, матёрые мужики… Они разыгрывали собачью свадьбу. Я в тень от корпуса шагнул и замер. Пьяный-пьяный, а понял, если Екатерина меня увидит и узнает – со свету сживёт свидетеля её непотребства, её сучьей роли. Столбом стою и жду, когда проследуют мимо. Шли собачьим строем в сторону бани… Миновали меня, я скоренько нырк в корпус и никому ничего не сказал.

Екатерина любила выпить, громко попеть песни. Как затянет, голосище отличный, густое сильное меццо-сопрано… Как затянет: «Чёрный ворон, что ж ты вьёшься над моею головой? Ты добычи не добьёшься, чёрный ворон, я не твой!..» Или: «Черноглазая казачка подковала мне коня…» Рассказывала, что сама может запросто коня подковать, дед был кузнецом. Думаю, не только коня, и тигра могла подковать при надобности… Домой часто к себе приглашала. В рестораны ходили под её чутким руководством. Любила шумные компании. Она всегда в центре, всегда распорядитель, всегда тамада. Меня заставляла стихи читать:

– Ну-ка Есенина! «Белая берёза под моим окном…»

За столом была раскованная, свободная. На работе ничего подобного. На работе на сто восемьдесят градусов другой человек. То и дело впадала в состояние административного восторга, начинала, как глухарь, токовать, сама не слыша, что поёт: дисциплина, бдительность… Периодически затевала борьбу с опозданиями. Дверь в управление в девять приказывала закрывать. Дверь в кабинет начальника, где мы собирались на совещание, тоже на ключ. Я обязательно ухитрялся опоздать в проверочный период. Дочь в садик отводил, там провозишься, потом пока доедешь… Поднимусь на этаж, а дверь в управление закрыта… Открывала Мария Игнатьевна, начальник спецчасти, наш чекист, наш солдат КГБ. Позже расскажу о ней. Она на совещания не ходила, если не было вопросов по спецчасти. Пройдёшь одни двери, затем стучишься в кабинет начальника и проходишь под осуждающим взглядом Екатерины Михайловны на своё место… Следовала нравоучительная речь о дисциплине… Шабаров молчал, она распекала…

Если на партсобраниях я что-то начинал говорить против шерсти, она стучала карандашиком:

– Роман Анатольевич, вы не забыли, с чем и каким вы к нам пришли? Напоминаю: со строгим выговором!

Как я ждал, когда снимут выговорёшник. Сняли и… уже на следующем собрании прозвучало:

– Роман Анатольевич, вы не забыли, что с вас строгий выговор только-только недавно снят?

Любила обличающее возвысить голос:

– Вы личное ставите выше общественного!

Один посетитель, Екатерина отказала ему в публикации, ссылаясь на указание обкома КПСС, бросил:

– Это слепое решение!

Екатерина аж побледнела:

– Как вы смеете называть решение обкома слепым?! Это контрреволюция!

Такая была замша.

Однажды мы сидели в ресторане, я оказался рядом с Шабаровым. Приняли крепко, он наклонился ко мне и вдруг говорит:

– Знаешь, Роман Анатольевич, я сейчас пойду к Екатерине, вот так её обниму, – Шабаров руку мне на плечо положил, – и всё завертится-завертится, – он даже мечтательно глаза закрыл, – завертится… Но нельзя.

Он прекрасно понимал, с Екатериной завертится… Она для Шабарова была клад. Спихивал на неё добрую часть своей работы, она с удовольствием и рвением бралась за любые поручения. Всякие организационные мероприятия: ремонты, субботники, демонстрации… Частенько Шабаров отправлял её на всевозможные совещания, туда, где разрешалось представительствовать управлению не первым лицом. Екатерина ходила с превеликим удовольствием. Всех знала, все её знали… Купалась в партийной или профсоюзной тусовке…

С мужем у Екатерины не ладилось. Когда ей было лет сорок пять, он ушёл к молодой. Преподавал в автодорожном институте и присмотрел студентку. Не совсем молодняк. С вечернего отделения, лет на десять моложе себя. Дочь у Екатерины выросла непутёвая. Поучилась в институте, бросила, один раз вышла замуж, второй… Сама Екатерина, это уже Обллит закрыли, вышла замуж за армянина, на «маршрутке», на «газели» работал. Говорят, поколачивал Екатерину, однако она стоически терпела и даже благоговела перед ним:

– Гарик мужчина настоящий.

То есть, не какой-то «парень кобелястый». После смерти «настоящего мужчины» очень его оплакивала…

Я и генеральный секретарь

Год был этак восьмидесятый или восемьдесят второй. У генсека ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева чуть ли не последняя поездка по стране. Ветхий старец он, как потом выяснилось, просился на покой, но окружение боялось резких перемен на свои головы и задницы. За пару месяцев до этого я слушал по западным голосам репортаж о его поездке в Берлин. Говорили: Брежнев совсем стар, трясутся руки, подрагивает голова, но ещё ездит в открытой машине, приветствует толпу. Шёл период его заключительной активности. В Казахстане собрали партийно-хозяйственный актив, на партийном сленге – партхозактив. Туда съехались первые секретари сибирских и казахских обкомов партии, директора крупнейших заводов региона, весь коммунистический бомонд… Возможно, товарищи по партии убедили генсека: надо показаться народу, советская общественность жаждет вас видеть и слышать.

Мне повезло, как тому утопленнику, на моё дежурство выпал номер «Омской правды», посвящённый партхозактиву в Казахстане. Обычно газета выходила на четырёх полосах А2 формата, тут разразилась восемью, и до последней точки всё отдано материалам по эпохальному событию с участием генсека. Речь Брежнева, речи других партийных деятелей, экономические выкладки с массой цифр. В девять вечера принесли оттиски. Уже хорошо для меня – не ночью. Я принялся читать, и мороз пошёл по коже: одну ошибку поймал в речи Брежнева, вторую… Не орфографические, это не моего ума дело, среди большого количества названных генсеком предприятий было двенадцать оборонных заводов, которые ни в коем случае нельзя упоминать в открытой печати… Среди них пять из нашего города, все «Перечнем» запрещены к публикации…

Однажды первый секретарь обкома КПСС на профсоюзной конференции в своей речи назвал завод «Полет». Пусть не раскрыл профиль предприятия. Не заявил во всеуслышание, что «Полет» выпускает не только стиральные машины, ещё ракеты и спутники. Так не сказал, но назвал предприятие, которого для открытой печати не существовало. И раскрыл его дислокацию, дал привязку к нашему городу. Я отказался подписывать газету. На меня напустился ответственный секретарь «Омской праввды». Был такой Георгий Петрович, маленький, кудрявенький, задиристый. Мы не раз бодались с ним по поводу «подписывать не подписывать», и возникал между нами диалог глухого с немым. Он говорил раздосадованным голосом на мои претензии:

– Ребята…

Я был перед ним один, но его обращение обязательно звучало во множественном числе.

– Ребята, – устало произносил он, – вы не понимаете, у нас завод, у нас конвейер, у нас процесс, а вы подсыпаете песок в отлаженный механизм.

– Это надо убрать, – «подсыпал» я песок.

– Ребята, это невозможно, – настаивал он.

– Это надо убрать, – не слышал я его доводов, – с этим заводом подписывать не буду.

Звоню Шабарову, тот командует:

– Не подписывай, жди!

Сам летит в обком. И пытается пробиться к первому секретарю. Тем временем на меня давят уже и главный редактор, и директор типографии, и ответственный секретарь с его «прекратите подсыпать песок». Им надо печатать тираж, а тут мешок «песка». По их разумению: первый секретарь сказал, значит, правильно. Первый так и влепил Шабарову, даже не ему лично, не удосужился начальника какого-то Обллита допустить к себе, через помощников передал: «Как у меня в речи есть, так и печатайте». Шабаров позвонил мне с половинчатым решением, тоже гусь тёртый, нашёл решение:

– Подписывай всё, кроме той полосы, где упоминается завод.

Беспрецедентный случай, я так и сделал. Газета вышла. Шабаров написал объяснительную в Главлит и, говорят, из ЦК КПСС нашему первому секретарю было внушение: подобные оговорки впредь не допускать.

Казус случился на закате Советской власти, тогда уже были кой-какие послабления, я же с набором вопиющих ошибок и нарушений столкнулся, когда Советская власть высилась вселенским колоссом, мысли не было, что может рухнуть в одночасье. Я газетчикам заявляю:

– В таком виде подписывать не буду!

Что тут началось:

– Ты понимаешь, на кого ты руку поднимаешь? Это речь Генерального секретаря, Председателя Верховного Совета, это слова Леонида Ильича, а ты рубишь своё тупое «нельзя». Кто ты такой? Ты, вообще, в своём уме? Подумай хорошо, что ты несёшь? Официальные материалы, а ты…

Пойди у них на поводу, страшно подумать, что могло быть. И с ними тоже. Конечно, не тридцать седьмой год. К стенке не поставили… Но меня бы попёрли однозначно из Обллита, главному редактору областной газеты тоже бы не поздоровилось, как и Шабарову…

Как все мы трепетали перед обкомовскими материалами. Например, «Омская правда» печатает доклад первого секретаря обкома КПСС. Все встают на уши. Читает главный редактор, затем цензор, после него отсылают в обком на перечитку, оттуда снова цензору несут. Ночь-полночь, а мы все как настёганные… Здесь же материалы, выше которых не бывает…

В материалах из Казахстана имелось одно «но». Пришли они в Омск не из Телеграфного Агентства Советского Союза, знаменитого ТАСС, присланы в обком партии напрямую из Казахстана.

А что такое ошибиться даже с тассовским материалом (с Тасей, как ласково называли журналисты) я знал. Был на памяти прокол. У Татьяны Викторовны Нежной, коллеге по цензорству, которой, кстати, больше подходила фамилия Жёсткая.

Из себя видная, даже красивая. К каждому празднику обязательно новое платье. Своя портниха. Умела носить многочисленные наряды. Статная фигура, стройные ноги. Непременно маникюр, обязательно причёска. Всё к месту и со вкусом. На три года была старше меня. Филолог. Какое-то время работала в школе. Умная, ироничная, хорошо знала поэзию начала двадцатого века. Но внутри у Нежной бушевали бури истеричности, её разрывали противоречия, и не всегда она с ними справлялась. В отдельные моменты эмоциональность брала верх. Могла кому-нибудь подлянку сделать, тонко унизить. Видимо, внутренняя потребность была, хотя старалась сдержать её. Часто мы с ней работали на «Омской правде». Это жуткий поток, газеты идут и идут, идут и идут. «Омская правда», «Вечёрка», молодёжка, многотиражки… Надо зад прижать и читать, читать, читать. Она сидит, уткнувшись в газету, сидит. Столы наши друг напротив друга… И вдруг как зарычит львицей, отбросит газету:

– А-а-а-а-а… Я сейчас закричу, я уже не могу! Я уже ничего не могу сделать с собой, я начну сейчас орать! А-а-а-а…

По натуре, кстати, была дотошной, скрупулёзной. В документах у неё всегда образцовый порядок. Записи аккуратные. Не то, что у меня… И читала газеты всегда внимательно… И вдруг как заорёт–:

– Не могу!

Она страдала аллергиями. Как весна, листва вылезет, у неё нос, что у выпивохи – красный, распухнет, течёт из него. Каково ей утончённой моднице, когда сопли ручьём. Носовых платков штук по семь носила с собой… Комплексовала и срывала недовольство на посетителях… Особенно над женщинами измывалась, гоняла из-за какой-нибудь ерунды. Заставляла выполнять все наши инструкции. А это ужас, если им следовать от «а» до «я», можно человека до сумасшествия довести. И доводила. Редакторы её ненавидели в периоды аллергий. Как вцепится в какую-нибудь мелочь, разбабашит её до вселенских размеров…