Сага о цензоре

Летом в обеденный перерыв я умудрялся позагорать. Управление рядом с Куйбышевским пляжем. Как обед, я туда. Пару бутербродов проглочу, и с полчаса нежусь на солнце. Лазарев жил где-то рядом с набережной и частенько ошивался на пляже. Как-то стою, батюшки свет, прёт на меня… И давай окучивать:

– Вот я новые вещи создал, посмотрите.

Бумажки суёт. Сам в плавках. Фигурка в одежде комичная, без оной подавно… Весь волосатый: впуклая грудь, узенькие плечики, пузико, кривые ножки – весь шерстью покрыт… Поначалу я не знал, как вести себя в этой ситуации. Народ с любопытством на нас уставится. Он громко всегда вещал о своей поэзии. Первое время я быстро одевался, односложно что-нибудь говорил, типа «да», «нет» и уходил…

На пляже он, собака серая, любил подсаживаться к молоденьким девчонкам и начинал им втирать, что он актёр больших и малых театров. Что у него известная фамилия, но он её не скажет… Хвост распушит… Видимо, кроме поэзии был сексуально озабочен. Девчонки хихикают… Но если я вдруг попаду в поле его зрения, девчонок бросает и начинает грузить меня, в тысячный раз выспрашивать, как продвинуть его стихи. Однажды достал, и я ему официальным тоном заявил:

– Гражданин, прекратите, пожалуйста! Я такие серьёзные вопросы в обнажённом виде не решаю. Приходите в управление в приёмные часы. Здесь попрошу меня больше не беспокоить!

Он отстал. Но часто крутился на пляже рядом. Потом надолго исчез из поля зрения…

Прошло много лет, я уже юристом в газете работал, с Партизанской на Ленина поворачиваю, кто-то хвать сбоку за рукав… Что за манеры? Поворачиваю голову – Лазарев… Я его сразу не узнал, постарел, поседел… Он без всяких «здрасьте» в лицо мне тычет листочками… С прежним, даже большим фанатизмом в очах… Я опешил, а он кричит:

– Вот, смотрите, меня опубликовали! Вы меня столько лет не пускали, держали!

Я ему тихо, спокойно:

– Очень рад, что вас опубликовали. Вы ведь знаете, какие были времена, мы все подчинялись.

Одной рукой он в меня насмерть вцепился, другой трясёт своими листочками и орёт на всю улицу:

– Я признан одним из лучших поэтов России сегодняшнего дня! Нас всего несколько человек, несколько поэтов за всю историю российской поэзии, которые смогли выразить эпоху! Я отразил эпоху!

Меня совесть кольнула: «Боже мой, вдруг на самом деле. Я ведь ни разу его не читал. Что у него там написано? Может, он гениальный чудак?» Лазарев кричит:

– Читайте, читайте.

И суёт листочки. Беру, смотрю… На принтере отпечатанные стихи. Я сосредоточился, начал читать… А он продолжает орать на всю улицу:

– Вы читайте-читайте! Вы меня не пускали, а я отразил эпоху…

Читаю, стихи о партии, о комсомоле… Уже ни партии, ни комсомола нет… Говорю:

– Это ваши старые стихи?

Он с широким жестом эстрадных поэтов и чтецов – голова гордо поднята, рука воздета к небу – поясняет:

– Тут вещи разных лет! Вы читайте, читайте!

Ещё читаю. Срифмовано более-менее. Но совершенно дубовые стихи. Так писали уракоммунистические поэты в пятидесятых, шестидесятых годах. В семидесятых подобное встречалось реже. Обычные серые, совершенно деревянные стихи. Ничего нового, индивидуального, одни казённые, трескучие фразы. Поэзии никакой. Хотя, надо сказать, гораздо хуже встречал в газетах, особенно в многотиражках, иной раз почти карикатурные. Говорю Лазареву, чтоб отстал:

– Замечательные стихи.

Сам думаю: «Почему его не печатали тогда? По крайней мере, в местной прессе?» А он орёт:

– Я лучший поэт эпохи!

Народ останавливается, с любопытством смотрит на наш дуэт, прислушивается. Мне стало не по себе от дурацкого положения, в котором оказался: центр города, я посреди улицы вынужден объясняться с графоманом. Головой киваю, соглашаюсь с ним. Возможно оттого, что я не спорил, он вдруг резко потерял ко мне интерес, схватил из моих рук листочки и побежал дальше «отражать эпоху».

Воспевание патриархальности

Этот эпизод с поэзией вспоминаю с некоторой досадой на себя. Подпортил мужику личную жизнь. Был редактор многотиражки, назовём его Иванов. Маленького роста, крепкий, голова арбузиком, румяные пухлые щёки. Моего возраста, амбиций на двоих с довеском. Ходил с «дипломатом». Всегда ловко открывал его. Положит на стол или стул, как иллюзионист-фокусник, руки поднесёт, и, будто по волшебству, синхронно щёлкнут золотистые замки, крышка откинется. Отношения наши с Ивановым не переходили границу официальности. В его жестах, интонациях проскальзывало: да брось ты кино гнать, занимаетесь всякой ерундой с умным видом. По большому счёту был прав. Но и его газета недалеко ушла от «ерунды». Многотиражки все отличались скукотой, перегруженностью штампами, идеологической зашоренностью, но в хороших проскальзывали живые материалы. Газета Иванова была беспросветно серой. Гнали строчки литсотрудники лишь бы полосы забить. Ещё одна особенность, через номер да в каждом печатали стихи поэтессы из серии «творчество наших читателей». Стихи никудышные, откровенно слабые… И русский язык поэт чувствовал со сбоями, мог выдать: «плотницкое рукоделие», «повисшая угроза», «раздавалась громкость петухов». Тем не менее стихи помещались количеством не одно, два на последней странице в дальнем углу. Могли запросто под поэтессу полполосы отдать, да и сольную «Литературную страницу» на всю полосу забабашить.

Я как-то возьми и скажи Иванову:

– Вы меня, конечно, извините, но я, как человек в некоторой степени знакомый с поэзией, с детства много её слышал, читал, мама актриса, не могу не выразить своё мнение: стихи, что вы в таких объёмах печатаете, качественными никак не назовёшь…

Он перебил ледяным тоном:

– Извините великодушно, но этот предмет не входит в сферу компетенции вашего ведомства. Идеологические претензии к нашей поэзии у вас есть?

Ах ты, собака серая. Прекрасно знал: тут не подкопаешься.

– Нет, – говорю, – только эстетические.

Он посмотрел на меня с видом:

– Ну, и заткнитесь тогда!

Проглотил я его немую реплику и многозначительный взгляд, но запомнил. Задел меня за живое, скажу честно, очень задел.

Бабские стихи продолжали появляться в газете, поэтесса была плодовитой. Однажды вместо Иванова его заместитель Миша Букин принёс газету на подпись. Миша был с вечно шмыгающим носом и непременным запашком. Вежливо каялся:

– Извините, я тут пивком жажду утолил.

Гасил сухость не только «пивком». Принадлежал к категории журналистов, что кочевали из одной газеты в другую. Залетит в одной после «пивка», помается месяц-другой без работы, глядишь, вынырнет в другой многотиражке. На его счастье, на нашу беду (сколько читать-подписывать) было их в городе более тридцати штук.

– Миша, – спрашиваю, – а с чего это вы стишками стали пробавляться, прямо литературное издание. Да ладно бы терпимые давали, а то бездарными душите бедного читателя?

– Поэзии, согласен с вами, в этих, с позволения сказать, вещах не много ночевало, – Миша имел грешок говорить выспреннее, – зато автор не баран чиханул – любовница Иванова. Подозреваю, тут как у Куприна…

Он имел в виду историю, имевшую место с Александром Ивановичем Куприным во время написания «Поединка». На тот творческий момент у писателя была дама сердца, она поставила условие: пускала Куприна к себе лишь в том случае, если писатель на свидание новую главу повести приносил. Стимулировала творческий процесс женскими чарами. Думала не только о себе, но и об отечественной литературе. Писатель, охваченный пылким чувством, бывало, прибегал к хитрости. Музе не прикажешь, вдруг застопорилась повесть, ни тпру, ни ну. Даже такой мощный стимул, такой гонорар, как перспектива общения с любимой женщиной не помогает: не пишется, хоть плачь. И нет возможности почерпнуть вдохновение от предмета страсти – путь к нему закрыт. Заколдованный круг. И тогда пускался Куприн во все тяжкие – шёл на подлог. Заявится к даме, она приоткроет дверь на маленькую щелочку – только-только рукопись просунуть, Куприн в качестве пропуска в щель листки толкнёт. Дама примет сей жест за чистую монету, распахнёт дверь перед Александром Ивановичем, впустит с радостью писателя в свои апартаменты, сама быстрее читать, интересно ведь, что там дальше с героями произошло? А ничегошеньки нового. Куприн подсунул старую главу. И смеётся, попробуй его теперь выдвори…

– Поэтеска, – хихикая, рассказывал Миша, – нашего Иванова к себе не подпускает, пока не опубликует её нетленку. Шеф мужчина горячий, просто неудержимый, ему поэтического тела много надо, вот и печатает стихи километрами… А и мы, сказать честно, без утайки, не в накладе от горячей любви к поэзии шефа – нам меньше строчек гнать. Поэтому в один голос поём на планёрках: замечательные стихи.

Понятно, почему Иванов окрысился, когда я вякнул про некачественную поэзию…

Однажды, читая газету Иванова, я увидел стихотворение «Про лошадей» и зацепился за строчку: «Пожалуйста, любите лошадей, любите так, как любите Россию». И, каюсь, взыграла во мне от этой «любви к лошадям» неописуемая радость: вот тут-то я фонтан поэтический заткну и нашу компетенцию продемонстрирую.

Как я уже говорил: у Шабарова было два конька, которые он вынес из той поры, когда работал первым секретарём райкома партии. Красные идеологические тряпки, при виде которых он вставал в бойцовскую позу, были следующие: воспевание патриархальщины, а значит отрицание прогресса в сельском хозяйстве, а второе – космополитизм.

Прочитав про лошадь, я позвонил:

– Михаил Ильич, тут стихи мне попались. Нужен ваш совет. На мой взгляд, понимаете, что-то здесь не наше чувствуется. Поэт, понимаете, с завидным пафосом восторгается, лошадью. И читается между строк, что делает это в пику трактору, механизации.

Вдохновенно несу эту околесицу:

– Понимаете, опять на старой лошадке дореволюционной поедем… И тут могут возникнуть всякие ассоциации… Мы, может, зря с трактором связались, так сказать… Ни к чему это, понимаете, надо было и дальше трястись на лошадке, раз она такая расчудесная… И ещё патриотизм очень странно выражается в этих стихах. Любите, понимаете, лошадей, любите так, как любите Россию. В одном ряду Россия и лошадь. Мне почему-то Достоевский вспоминается с его загнанной лошадью, которая надорвалась…

Шабаров насторожился:

– Да-да-да я чувствую, здесь есть воспевание патриархальщины. Ну-ка, ну-ка продиктуйте мне эти строки, я запишу.

Я продиктовал, он записал и дал распоряжение:

– Отложите газету, ждите моего звонка, ничего не предпринимайте без меня.

Вывел я его на формулу «воспевание патриархальщины». Через час он звонит и уже на «ты»:

– Значит так, газету с этими стихами не подписывай. Ни в коем случае. Если редактор заартачится, будет гнуть своё, отправляй прямиком в обком в отдел идеологии, там ему всё доходчиво разъяснят.

Шабаров ухватился за «лошадку» ещё почему? Был повод позвонить в обком и поговорить по-свойски с его хорошим знакомым Чердынцевым. Дочь Чердынцева – Раиса – у нас работала. Позже расскажу о ней, штучка была ещё та. Шабарову на примере «лошади» была возможность лишний раз показать, что мы тут тоже не просто так сидим, не штаны протираем, а работаем, идеологические устои блюдём. Вот, пожалуйста, поймали столь пагубное воспевание патриархальщины. Сравнил бы поэт Россию с трактором «Кировец», с ракетой – другое дело, а то с лошадкой допотопной. Внутренне я забавлялся и удивлялся сам себе, какой я интриган, как точно просчитал и выстроил ситуацию.

– Составляй вычерк, – командует мне Шабаров, – всё, как положено, делай, это мы как идеологическую ошибку посчитаем. Редактор будет иметь партийное взыскание.

Такой поворот событий задел остатки моей совести: неужели так сильно Иванова подвёл. Стихи, по большому счёту, невинные в плане идеологи, ничего там криминального нет. Ну, глуповатые, ну, слабые… И успокоил себя: не будет ему ничего серьёзного, не те времена да и не тот случай, ну, стукнут кулаком по столу, прочитают нравоучения… Зато, может, подумает в следующий раз: печатать всякую серость или нет.

– Газету подписывай только в том случае, если все эти стихи уберёт! – дал последнее указание Шабаров. – И никак не иначе. Всё, работай!

Я понял, с Чердынцевым он согласовал свои действия по поводу такого страшного идеологического просчёта, как «воспевания патриархальщины» в советской печати.

Только мы закончили разговор с Шабаровым, заходит своей бодрой походкой Иванов:

– Подписали?

Я в газету пальцем показываю:

– Стихи надо убрать!

Он на дыбы:

– Это ещё с какой стати?! Почему я их должен убирать? Ничего убирать не собираюсь!

– Хорошо, – говорю спокойным тоном, – берите свою газету и езжайте в идеологический отдел обкома КПСС. Вас там ждут.

Он как услышал «обком КПСС, ждут» с лица спал, спросил растерянно, без обычной энергии в голосе:

– Зачем?

Я встаю со стула, давая понять, что наш разговор окончен:

– Вы знаете, я не уполномочен с вами разговаривать по этому поводу, это не входит в сферу моей компетенции. Езжайте, вам там всё объяснят.

Он взял газету, неровной походкой вышел…

Прибежал, когда я уже собирался уходить. Без прежней цирковой лихости открыл дипломат, подал газету… Ни одного стихотворения, ни про лошадь, ни про что другое не было. Вместо стихов стояли ТАССовские материалы. Тут он молодец, не сорвал газету, выкрутился, успел дыры, образовавшиеся после изъятия поэзии, забить.

Не знаю, как у него дальше с любовницей отношения складывались, но как отрезало, больше ни одного стихотворения своей пассии не опубликовал. Освободил я его читателей от поэтической муки и мути…

Райка-шпионка

Упомянутая чуть ранее Раиса Чердынцева занимала в управлении особое положение. Ничего тут не попишешь и не вякнешь: её папа был не сбоку припёку – заместитель заведующего идеологическим отделом обкома КПСС. Наш непосредственный начальник. Пусть по положению нашего учреждения никакого соподчинения Обллита обкому не было, формально мы были при облисполкоме, на самом деле напрямую нами Москва командовала. Да мало что по положению – все учреждения на местах подчинялись обкому партии. Не обойдёшь эту высоту. И мы, естественно, тоже.

Раиса окончила иняз пединститута. Француженка по специализации. Но, похоже, знала язык так себе. Иногда пела французские песни на наших гульках, читала стихи Франсуа Виньона в подлиннике. Английский я, пожалуй, лучше знал, чем она. Бабёнка по жизни разбитная. В девках тоже, судя по характеру, не паинькой вела себя. В институте, как я слышал, училась через пятое на десятое.

– Чё бы я на этих дебилбоев нервы тратила, – отвечала на мой вопрос: почему в школу работать не пошла.

Папа избавил Раису от «дебилбоев» (а «дебилбоев» от такого учителя), определил к нам.

Раиса практически безвылазно работала на радио. Самый необременительный по трудозатратам фронт деятельности цензора. Чердынцева хвасталась:

– Я работаю как при коммунизме». И ей было наплевать, что мы-то пашем не как при коммунизме.

Все остальные редакторы меняли участки. Участок газет был: «Омская правда», «Вечёрка», молодёжная газета, многотиражки. Кто был на «Омской правде», тот параллельно читал молодёжку. Кто читал «Вечёрку», тот ещё и читал все многотиражки. Редактор, очередь которого подошла сидеть в управлении на приёме, в частности, занимался мелочёвкой: театральные программки, постановление партийного органа, план выставки, абонемент театра и т.д. и т.п. – двух строк нельзя было тиражировать без благословения цензуры. Он мог сразу подписывать «мелочёвку» «в печать» или «в свет». Но главное его занятие – просматривать издаваемую в области печатную продукцию и распределять по редакторам – кому что проверять. Диссертации разного рода, брошюры, книги из издательства… Очередную пачку всего этого нам доставят, дежурный раскладывает по столам редакторов… У редакторов по очереди была так называемая проверочная неделя, когда делали проверки, одновременно читали эту самую литературу. В первой половине дня проверки, во второй – чтение литературы. Мы нередко лукавили, брали целый день на проверку, но быстренько за пару-тройку часов проводишь её и свободен как птица, не возвращаешься в управление.

Огромное количество макулатуры перерабатывали каждый день. Кроме всего прочего, за каждым редактором закреплялся отдельный участок. Скажем, все ходили с проверками в библиотеки, но один редактор был главным по этому направлению. Я отвечал за музеи и выставки. Смотрел и разрешал все выставки: художников, фотографов, детских рисунков, народных ремёсел, новые экспозиции в музеях… Лет семь был на музеях и выставках. По диссертациям в моём ведении были классический университет, ветеринарный институт, сельхозинститут и автодорожный. А ещё наша цензура накрывала своим недремлющим взором все районы области (за мной было закреплено три района), куда мы с чёткой регулярностью обрушивались с проверками и шуровали типографии, редакции газет, библиотеки. На районные газеты, ввиду их удалённости от нашего ведомства, не распространялся предварительный контроль, мы читали их после выхода в свет последующим контролем.

Страшно интересно было читать диссертации ветеринарного института. Скажем, про цепней, что паразитировали в желудках животных. С души воротило от таких текстов. Зато сердце пело от диссертации математиков. Прочитал преамбулу, всенепременно идеями марксизма-ленинизма нашпигованную. Вступления такого рода имели место хоть в исторической научной работе, хоть про свиных цепней, хоть про алгебру. Но у математиков всего-то текста – преамбула с марксизмом-ленинизмом, заключение с тем же идеологическим восторгом, а основная часть – формулы. Запретных формул в нашем «Перечне» не было, я преамбулу и заключение читаю, остальное пролистываю и штампую. Ненавидел общественные темы. Диссертаций по ним приходило много. Сразу вспоминал Васька-Трубачка и дебилизм его предмета. Шабаров требовал особого внимания к таким диссертациям, чтобы крамола не пролезла, не случилось «воспевания патриархальщины» или «космополитизма». Этого мне не попадалось, зато словоблудия, идиотизма в таких работах встречалось предостаточно.

Были и плюсы в проверочной работе. Нам выдавали талоны на все зрелища, что проходили в городе. Якобы осуществлять последующий контроль, вплоть до кино. Кино потом отменили, а в театры и на все зрелища до закрытия Обллита талоны давали. Я ходил не с целью контроля, с целью интеллектуального развлечения. Жену приучил, по сей день ходит и меня норовит затащить. Раз в неделю театр обязательно посещали. Само собой, когда знаменитость приезжала, начальство безапелляционно накладывало лапу на талоны, само ходило или родственников облагодетельствовало, хотя по инструкции родственникам не полагалось передавать талоны – формально это не развлечение, а направление цензорской работы.

В связи с этим случались забавные эпизоды. Однажды звонок Шабарову:

– Вчера ваши работники возмутительно вели себя в драмтеатре, устроили дебош в буфете!

Михаил Ильич едва с кресла не сверзился:

– Кто? Что?

Через секунду пришёл в себя:

– Нет, вы ошиблись, вчера, не наш день был.

Очерёдность устанавливалась следующая: один день в неделю наш, другой за КГБ.

– Нет, ваш! – твёрдо говорят на другом конце провода.

Шабаров позже сознался, что грешным делом на меня подумал. Знал, я часто хожу. Перепуганный вызвал Екатерину Михайловну, та талонами распоряжалась. И отлегло от души, Екатерина по устной договорённости поменяла на ту неделю день с КГБ. Офицеры или их родственники накушались, устроили дебош в знаменитом театральном буфете, разбили несколько бокалов. Отметились на премьере. Мы-то вели себя скромно.

Раиса Чердынцева не занималась ни газетами, ни диссертациями, она безвылазно сидела на радио. Приходила утром в управление, поторчит на совещании, послушает токование Екатерины Михайловны, узнает последние новости, после совещания мы расходились по участкам, она помается в управлении с часок, посплетничает и «до свидания». На радио появлялась после обеда, часам к двум. Когда Раиса уходила в отпуск или болела, желающих заменить её на радио было предостаточно, только скажи. Читать там особо не приходилось. Принесут дикторских текстов листков пять-десять… На радио за нами был закреплён громаднейший кабинет, длинный, как кишка. В одном его конце дверь, в другом у окна стол. Между этими рубежами пролегала красная ковровая дорожка, добавляющая мрачные тона помещению. Заходит посетитель, а ты восседаешь за столом, как большой начальник. Кабинет, особенно во второй половине дня, тёмный, сидишь и щуришься, что там за букашка пришла? Она издалека начинает движение к тебе… Идёт-идёт, идёт-идёт… В кабинете стоял грандиозный сейф. Просто безразмерный железный шкаф.

Конечно, с разрешения Шабарова Раиса окопалась на радио. Папа Раисы намекнул, Шабаров сделал «под козырёк». До меня Чердынцева года два держала оборону на радио и при мне лет восемь.

Кроме радио, Раиса также курировала телевидение. Всё рядом, через дорогу. На телевидении, можно сказать, самая ответственная работа в году – две демонстрации: 1 Мая и 7 Ноября. Дикторский текст репортажа с демонстрации чуть не за месяц до всенародного события писался, до последней буквы выверялся. Майская и ноябрьская демонстрации – самая загрузочная работа была для нас на телевидении…

Короче, Раиса не перетруждалась, наши тётки завидовали этой лафе…

– Вот же мокрохвостка, – сквозь зубы говорила Нежная, – покрутит задом и на радио, а ты сатаней над газетами да дурацкими диссертациями.

Народ на радио и телевидении подобрался молодой. Раиса человек компанейский, пришлась ко двору, влилась в коллектив… Квасила с ними… Что там говорить, как при коммунизме работала. Была она не без самоиронии, могла выдать:

– Да! Я – плохая дочь, плохая жена, плохая мать, но для себя-то я хорошая! Я себя люблю очень!

Была ещё одна отличительная особенность у Раисы: каждый отпуск проводила не где-нибудь на Черноморском или Балтийском побережье – Раиса совершала вояжи заграницу. И не в отдельные страны, каталась в дорогостоящие круизы. По Средиземному морю с заходом в Грецию, Италию и Испанию с Португалией. По Скандинавии… Или по центральной Европе проедется: Франция, Германия, Бельгия. То на Кубу слетает. В крайнем случае – отправится в Польшу, Югославию, Венгрию. Как отпуск – она за рубеж. Конечно, папа в обкоме, не наш уровень зарплаты, и всё же… Такие поездки стоили приличных денег. Круиз мог обойтись в тысячи полторы, это треть автомобиля. А она получала сто сорок, ну, сто шестьдесят рублей. Было удивление и подозрение, странно как-то. На одной из наших вечеринок Раиса проболталась.

Ни один праздник мы не пропускали без отмечания. Шабаров редко когда принимал полноценное застольное участие, но не препятствовал. Его замша, Екатерина Михайловна, любила устраивать корпоративные застолья… Если мы не шли в ресторан или к кому-нибудь домой, накрывали столы прямо в управлении. После работы двери на замок и дым коромыслом. Шабаров посидит с нами полчасика, пару рюмашек намахнёт, скажет на прощание свою коронную шутку:

– Так, товарищи, чтобы никаких демонстраций с матерными частушками по улице Ленина.

И уйдёт. Демонстраций мы не устраивали ни с матерными, ни с идеологически выдержанными частушками, но гуляли от души. Место было тихое, лишних людей на этаже не водилось.

Раиса в подпитии обязательно в какой-то момент «захватывала микрофон». Или французскую песню затянет своим не очень музыкальным голосом, курение не на пользу шло. Или что-то начинала рассказывать. В тот раз она только-только вернулась из Скандинавии. Побывала в Копенгагене, Стокгольме, Хельсинки, Осло… Начала делиться восторгами от заграничной экзотики, а потом вдруг ляпнула, вихляя задницей:

– А вы, думаете, я там так просто была? Я выполняла ответственное поручение.

Подпитая уже прилично, и все мы к тому времени хорошо загрузились. Думаю, какое эта свиристелка могла поручение выполнять?

– Какое такое поручение? – спрашиваю.

Она аж подпрыгнула, так распирало поделиться сокровенным.

– Захожу в парк, не буду говорить, в какой это было стране, не имеет значения – отсчитываю на одной аллее пятую лавочку, сажусь, нащупываю третью плашечку, в ней снизу такая маленькая дырочка, а у меня в руке такая маленькая штучка, такой пистончик. Я его в дырочку раз и сунула. Посидела пять минуток, встала и пошла как ни в чём ни бывало.

Шабаров к тому моменту отвалил домой, Екатерина Михайловна поначалу не врубилась, что Раиса выдаёт гостайну. А когда сигнал бедствия вспыхнул в голове, затуманенной винными парами, через стол прыгнула, захлопнула шпионке ладонью болтливый рот и зашептала:

– Молчи, дура!

А нам всё также шёпотом:

– Вы ничего не слышали! Она нализалась, несёт всякую чушь!

Мы подозревали, что у нас есть прослушка. По крайней мере, в комнате спецчасти. Рядом со спецчастью находилась комната редакторов. И было подозрение стол в спецчасти и столы редакторов были связаны. Стоило постучать по какому-нибудь нашему, в столе спецчасти отдавалось – бум-бум-бум. Мы иногда дурачились, постукивая по своим столам. Не исключено – в розетках тоже стояли микрофоны. Наши бабёнки в подпитии кричали в розетки: