Сага о цензоре

– Соглашайся, иначе мы тебе припомним, у нас предателей не любят.

Уже в предатели записали. Думаю, если соглашусь – вы мне точно припомните, а так буду подальше от ваших глаз…

Учась в институте, сподобился я посетить заграничные края – Сирию и Египет. По тем закомплексованным и невыездным временам это было что-то. В соцлагерь не всех выпускали. В капгосударства только особо благонадёжных граждан. Я из них: передовой общественник, командир народной дружины. Комсомол наградил путёвкой. Я тогда в райкоме был на хорошем счету. Без проблем мне поспособствовали с разрешением на приобретение путёвки, дали характеристику в соответствующие органы. Съездил, понравилось. Кой-какие шмотки привёз.

В прокуратуре под отпуск подвернулась путёвка в Египет. Моя очередь, как у молодого, самая последняя по рейтингу, да желающих не оказалось на пирамиду Хеопса глазеть. Мама, будто чувствовала, отговаривала от поездки. Не лежала у неё душа. Не так, чтобы категорично отговаривала, но не сколько раз просила:

– Не ездил бы ты, Роман, не нравится мне это, не надо. Ты только зацепился за прокуратуру.

Не послушался.

Меняли тогда пятьдесят рублей. Маршрут: Греция, Кипр, Турция, Египет. По два-три дня в Греции, Турции и на Кипре, а в Египте – семнадцать. Я там уже был, опыт имелся. Можно брать в качестве дополнительной валюты водочку и всякую дребедень. Египет по тем временам – рай. У нас в магазинах пусто, а там – глаза разбегаются. В Греции я продаю часы с руки. За десять долларов. Это считалось хорошим наваром. В Египте водку сдал. Было три или четыре бутылки. Купил жене зонтик японский. Себе пластинки, группы «Чикаго», «Дип пёпл», «Пинк Флойд», их знаменитый концерт «Обратная сторона Луны». Обзавёлся новой джинсой. Год шёл 1978-й. Публика в группе подобралась не шалупонь комсомольская, с какой в Египет в первый раз ездил, номенклатурная – с некоторым положением. Тем не менее все за милую душу приторговывали. Конъюнктуру знали. Наши болоньевые куртки пользовались спросом. Их толкали. Водку, часы. Все этим потихоньку пробавлялись, и я поддался общему спокойствию. Подозреваю, была наколка от моих комсомолят, что обещали устроить мне весёлую жизнь за отказ от работы с ними. Я, не зря следователь, вычислил одного из нашей группы, Вову, что он кагэбэшник. Он целенаправленно сёк за мной. Да поздновато следовательский нюх включил. После того как наследил… На теплоходе плывём, я говорю:

– И что, Вова, ты меня сдашь?

– Куда я тебя сдам? – прикинулся валенком. – Я – инженер!

Будто я спрашивал, где он работает. Короче, я понял – кранты.

Вова частенько вокруг меня крутился. Я купил пару журнальчиков с лёгкой эротикой, это была невидаль в Советском Союзе. Вова увидел, глазёнки заблестели:

– Дай посмотреть.

Мыслишка ещё тогда проскользнула: подозрительный тип. И соседа по номеру не сразу раскусил. Надо было не светиться, а я при нём часы продал. С фотоаппаратом умнее поступил… У меня «Зенит» был. Хороший аппарат, пользовался спросом у иностранцев. С ним хитро поступил, футляр оставил, аппарат продал. И втихушку, никто не видел, футляр носил, дескать плёнка кончилась. С часами засветился. Английский я со школы хорошо знал, на бытовом уровне изъяснялся свободно. С учительницей повезло, да и память у меня… Египет бывшая британская колония, английский язык в ходу. Когда в первый раз туда ездил, девчонки постоянно вокруг меня крутились, я в магазине свободно с продавцами общался, поторгуюсь, они раза в два, а бывало, и в три скинут цену. Им только дай туристов облапошить. Я в этом плане крепкий орешек. Вцеплюсь в товар, они уже сами не рады, только бы отвязаться от такого покупателя. Попадается мне сосед по номеру Алексей Иванович – горисполкомовский работник, лет на десять меня старше и ни бэ, ни мэ в английском, как и в любом другом иностранном. Липучкой пристал. Как иду в магазин, обязательно увяжется. Мне бы сбрасывать такого соглядатая с хвоста… При нём продавал часы. Он Вове стучал. Хотя сам приторговывал направо и налево… В Каире у меня в номере чемодан вскрыли. Ничего не взяли, но порылись. Уверен, Вова прижал Алексея Ивановича, тот на него сработал.

Вернулся из поездки, приступаю к своим обязанностям… Первая неделя прошла нормально, с шахматной пятницей. Как сейчас помню, Фролыч меня обыграл. Что дитё, счастлив был:

– Это тебе не на пирамиды пялиться, тут мозгой шевелить надо!

Я жил в двух кварталах от облпрокуратуры. На следующей неделе, кажется, во вторник иду, не спеша, половина девятого, не опаздываю. Смотрю, Вова, который инженер и с которым в Египте были, впереди меня вышагивает. Серый дом стоял перед областной прокуратурой. Вова бодро поднимается на его крыльцо. Я ему:

– Вова, привет.

У Вовы челюсть и отвисла.

Через несколько дней у меня всё отвисло… Хоть и не исключал возможности невесёлого поворота событий, надежда была: пронесёт. Надеялся, мундир работника облпрокуратуры защитит от происков товарищей из органов. Всё-таки прокуратура серьёзное учреждение… Нет. Пришла депеша, и закрутилось колесо, чтобы раздавить меня, размазать… Я в партию ещё в институте вступил. Какая карьера без партбилета. Назначается партсобрание в облпрокуратуре, первый пункт повестки – моя аморальная личность, порочащая высокое звание советского человека. И инкриминируют мне, что я продал чемодан водки, часы… И ещё: я консультировал туристов, как надо заключать сделки с иностранцами.

– Да, – сознаюсь, – часы, бес попутал, продал, чтобы ребёнку побольше купить, жене. Но водки провозил, как было разрешено, не больше.

Чемодан с водкой был придуман, чтобы меня утопить. Чувствовал себя препротивно. Зал человек пятьдесят-шестьдесят, мои деды, тот же Фролыч. Я, как пацан нашкодивший. Но Вове-кэгэбэшнику я решил подговнять, подложить свинку, пусть тоже покрутился перед своими, пусть закроют ему халявные поездки в загранку… Вовы на партсобрании не было. Но я уверен: представитель серого дома присутствовал при моём линчевании. И я сказал открытым текстом, что в группе был работник КГБ… Мне вопрос из зала:

– С чего вы взяли?

– Это, – объясняю, – труда не составляло вычислить. Представляете, тургруппа, едем, скажем, по Никосии, головы крутим. Гид рассказывает, мы записываем, ведь по возвращении домой надо будет делиться впечатлениями от увиденного. У всех неподдельный интерес. А этот товарищ ничего не записывает, лишь смотрит за другими. Тут следователем не надо быть, чтобы понять – не простой турист.

Фактически сказал, что Вова работал топорно.

Первую инстанцию партийной карающей машины прошёл, меня дальше – на бюро райкома. Собрали характеристики отовсюду. Из института написали, что я, будучи в народной дружине, проявил себя ленивым, безынициативным, на первом плане была учёба, дело не волновало. Не упомянули, что за то время, пока был командиром народной дружины, меня наградил тот же райком знаком «Отличный дружинник», характеристику блестящую выдал. Моя дружина была одной из лучших в городе.

Но у меня в архиве хранилась копия той характеристики, где я описан в замечательных тонах, были копии и других подобных отзывов.

Взял их на бюро райкома партии. Там сидели солидные дяди и старые коммунисты, чуть ли не герои революции. Как начали меня чехвостить, как ударили со всех стволов! Какие там блестящие характеристики доставать, защищаясь, рта, практически, не дали раскрыть. Полоскали добрых полчаса без остановки. Я попытался отбить этот чемодан водки, это явное враньё. Объяснить, что никак не мог провезти столько водки.

– У меня, – говорю, – всего был один чемодан с вещами.

Райкомовец перебивает:

– Что вам очную ставку устраивать?

– Да, – говорю, – очень прошу устроить очную ставку с тем, кто видел у меня чемодан водки и с тем, кто видел, как я этот несуществующий чемодан продавал.

Вёл себя даже дерзко.

Никаких расследований с очными ставками проводить они не собирались, постановили коротко и ясно: исключить.

Ладно. Исключить так исключить. Месяц на апелляцию дали. Из облпрокуратуры тут же уволили за проступки несовместимые со званием советского следователя… Принёс я дедам моим три литра водки на поминки моей карьеры в облпрокуратуре.

– Ты, конечно, сам дурак, – Фролыч заключение сделал, – надо же соображать, не в деревню Пердиловку турпоездка, в капстрану. Вам пацанам всё кажется, вы самые умные… Ладно, будешь соображать впредь. Но пузыри не пускай, тебя после нас любая районная прокуратура с руками и ногами возьмёт. Ты же следак, а не прыщик на заднице.

Не только он так говорил при увольнении. Черта с два. Куда ни сунусь, мне от ворот поворот. Ни в одну Пердиловку не взяли. Пытался в проводники податься на железную дорогу – закосили сразу. По медицине. Пришёл на комиссию. Ладно бы что-то увидели. Даже до врачей не допустили.

– Кто здесь Кожухин?» – спрашивают. Достали мои документы, отдают: – Всё, свободны, не пройдёте.

Кое-как устроился юристом в райторге, в районе. Крошечный городок, час на электричке, а что делать? Пришёл туда, честно рассказывал, откуда меня и за что попёрли. Бесполезно юлить, всё равно узнают. Торг возглавлял фронтовик. Без левой руки, орденские планки на груди. Сказал ему:

– Вы знаете, чувствую: поступит вам указание от меня освободиться, долго навряд ли буду работать.

Он даже кулаком по столу пристукнул:

– Ты, парень, брось на партию пятна наводить! Я старый коммунист, партия у нас справедливая! Будешь работать у меня! Вот увидишь, всё получится хорошо.

И довольный, что я к нему пришёл.

– До тебя всё девки работали, с рожалками-нетерпелками. Посидит-посидит, гляжу, с пузом. Старуха моя смеётся: поди, ты неугомонный всё кобелируешь. Будто без меня некому… Главное, без мужей девки… Вот ей и подозрительно.

Начал у него работать, ездить далеко, но мотаюсь. Через пару недель просит по телефону:

– Роман Анатольевич, зайдите.

Захожу.

– Вы знаете, – объясняет, – вы правы были, меня вызвали в райком и приказали от вас избавиться. Дали срок две недели. Придумай, говорят, повод.

Сам глаза опустил. Я ему:

– Не надо придумывать, я сейчас напишу заявление по собственному желанию.

Апелляцию в горком на моё исключение из партии я подал в последний день. Линию поведения подсказал Фролыч. На отвальной после второго стакана, приобняв, посоветовал:

– Ты не ерепенься, голой жопой на ежа не прыгай! Повинись! Покайся! Раньше перед Богом каялись, теперь перед партией. Сейчас времена другие. Раньше с тобой и говорить бы не стали. В подвале нашего дома шлёпнули бы и всё.

Послушался я деда. Принёс на бюро горкома повинную голову. Не стал оправдываться, что я не верблюд с чемоданом водки, что я вовсе даже белый и пушистый, не хуже других в группе был. Не стал доставать блестящие характеристики. А встал и говорю:

– Да, я совершил ошибки, но вы должны учитывать мой возраст. Жизненный опыт минимальный. Всего-то двадцать пять лет. Если мне сейчас закрыть дорогу, я вообще ничего хорошего не сделаю, не сумею реализоваться в полную меру. Но если проявить доверие, могу много совершить полезного обществу. Несравнимо с тем, что натворил. Конечно, я заслуживаю наказания за свой неблаговидный проступок…

Все сидят суровые, с таким настроением только головы рубить. Но смотрю, у первого секретаря горкома после моего выступление лицо посветлело. Как только выражение главного лица изменилось, а все антенны на первого секретаря настроены, остальные физиономии подобрели…

Меня отправили в коридор. Слышу в приоткрытую дверь, как стали они орать:

– Зачем его нужно было из торга убирать, пусть бы работал? Зачем сделали парню волчий билет – нигде устроиться не может.

Кто-то всё же вякнул:

– А я бы исключил этого спекулянта!

Мнения разделились. Но в перерыве выходит из дверей партийный боец в юбке, деловая баба, лет пятьдесят, без талии, крепкая, с напористым бюстом, таких, как я, видела-перевидела за свою партийную карьеру, берёт меня за плечо:

– Молодец, – похвалила, – хорошо сказал. Знаешь, одно слово неверное ляпни, и пиши пропало. Но ты молодец. Всё будет нормально.

Нормально лишь отчасти получилось.

– В партии мы вас восстанавливаем, – сказали мне в итоге, – но на работу устраивать не будем.

Выговорёшник строгий влепили, но это всё же не исключение. Нормально, думаю, время пройдёт, всё забудется. Получилось не совсем так. Совсем не так. Из партии не турнули, но шлагбаум на трудоустройство остался закрытым.

Куда ни сунусь, как прокажённый, – не берут. Вагоны ходил разгружать, на стройке подрабатывал. Как-то утром возвращаюсь домой с товарной станции, уставший, навстречу инструктор горкома комсомола:

– Ну, как – жена от тебя не ушла ещё?

С ехидной ухмылочкой спрашивает.

– Да нет, – говорю, – и не уйдёт, не дождётесь.

–Не знаю, не знаю…

Наконец нашёл место грузчика в магазине. Устроился в начале месяца, числа третьего. Контингент грузчиков соответствующий: пьяницы, прогульщики. Магазин Облпотребсоюза, назывался «Таджикистан», в самом центре города. Большущий, прилавки километрами. И машина за машиной с товаром. Вина, фрукты, соки-воды, консервы… Одну разгрузишь, другая сигналит… Упахивался, к вечеру еле себя таскал. Мои коллеги грузчики появлялись в магазине эпизодически: то один пьяный, другой в запое, третий с похмелья, то в обратном порядке. Только я в единственном числе каждый день с утра до вечера на посту. Но как деньги в конце месяца получать, все гальванизировались – подползли. Директор на собрании трудового коллектива приказ по премии оглашает:

– Сидоров, премия тридцать процентов, Петров – двадцать пять, Иванов – двадцать пять…

Всех перечислила, кроме меня. Собрание уже шло, появился представитель Потребсоюза. Физиономия лоснится, одеколоном прёт, животень пиджак рвёт. Я говорю:

– Что-то ни Петрова, ни Сидорова я почти не видел, чаще всего один горбатился с товаром.

– Вы знаете, – директор медовым голосом объясняет, – вы месяц не полностью отработали, пришли к нам второго числа, а премия выписывается только за полный месяц.

– Тогда я у вас вообще не буду работать. За них не буду мантулить!

Директор заюлила:

– Не уходите, что-нибудь придумаем!

Прекрасно видела, как я работал. Продавцы мне говорили: у нас давно такого грузчика не было. Представитель Облпотребсоюза, этот лощёный кабан, шепчет сквозь губу директору:

– Увольте его, подаст заявление, и увольте, пусть уходит.

И я понял, круг замкнулся, надо рвать из этого города, менять место жительства.

Жена работала на ткацко-отделочной фабрике, до неё не добрались, а на маму, как я попал в эту мясорубку, наехали под удобным предлогом. Мама преподавала в педагогическом училище пение и подрабатывала в церковном хоре. Человек-то она неверующий, но профессионал в пении… Её директор педучилища вызвал и говорит:

– Вы преподаватель и вдруг поёте в церкви, это несовместимо для советского педагога… Уходите из хора.

Мать, мудрая женщина, поняла: раз зацепились, хорошего не жди, всё равно из училища уволят. Оставила работу мирскую и стала петь в церкви. А сейчас даже пенсию повысили за счет заработка в церкви.

Как я из грузчиков ушёл, мы с мамой давай думать: как дальше жить? Помараковали и решили обменивать квартиру на Омск, где бабушка по-прежнему жила, уже не в здании гостиницы «Сибирь», откуда я полетел вниз головой с жёстким приземлением на асфальт, но тоже в центре. Как говорится, где родился, там и пригодился. Тем более – в Омске я два раза родился. После асфальта ни один врач не верил, что буду жить…

Удачно поменяли мы квартиру, и попал я на работу в здание, что в ста метрах от места моего памятного падения… И, что самое интересное, стал на долгие годы в определённой мере коллегой Вовы-кагэбэшника…

Демонстрация без полковников

Поначалу в Омске хотел в газету устроиться. В институте доводилось сотрудничать с нашей многотиражкой, пописывал о студенческих буднях и праздниках, о работе народной дружины, даже в областной газете пару заметок напечатали. Думаю, дай попробую. Месяц по договору в «Вечёрке» бегал, высунув язык, исключительно на гонорарах заработок, а значит – крутись. В штат не берут, своих журналистов девать некуда. Пусть штатный мало строчек даёт, а не выгонишь, если залётов нет. Ну, и сидит на окладе, ковыряется помаленьку.

От ребят журналистов узнаю: есть вакансия в управлении по охране государственных тайн в печати (другое название – Обллит). Руководил управлением Михаил Ильич Шабаров. Было ему тогда за пятьдесят. На голове редкий ёжик седых волос. Круглолицый, нос деревенской породы – картошкой. Массивные очки. От земли мужик. В графе «образование» – сельхозинститут, совпартшкола. Вершина карьеры неслабая – много лет первый секретарь райкома партии в одном из южных районов области. На границе с Казахстаном. С той местности вынес фольклорную поговорку:

– О-о-о, шибко образованный человек – казпедтехникум десять лет на один пятёрка учился.

В хорошем настроении мог кого-нибудь поддеть «казпедтехникумом». Первый секретарь в районе это непререкаемая величина. Властью обладал колоссальной. Царёк. Все и вся ему подчинялись. По мановению руки первого всё крутилось на подведомственной территории. Обязанностей хватало, но и свобод. Тогда как руководство Обллитом – явное понижение. По косвенным признакам я сделал вывод: Шабаров в мечтах карьерных за свои заслуги на сельской ниве метил на должность завотделом обкома партии или даже секретаря обкома. По возрастным партийным меркам семидесятых годов Михаил Ильич был молодняк. В политбюро сидели старцы за семьдесят, в обкомах партии тоже на ответственных должностях сорокалетние редко встречались. Но его загнали в тупик, из которого одна дорога – на пенсию.

В году семьдесят девятом я неудачно высунулся, дурак он в каждом из нас сидит и ждёт, как бы в лужу посадить. Открываю центральную газету и глазам не верю… Наш генеральный секретарь ЦК КПСС, наш дорогой Леонид Ильич, наш небожитель, представлен в человеческом виде. На весь разворот фоторепортаж, где Брежнев на отдыхе: на берегу реки, в саду под яблоней, в кругу семьи. Впервые показан не в статуарном виде с четырьмя звёздами Героя Социалистического Труда, не в сугубо официальной обстановке, а в сетчатой несерьёзной шляпе, плетёнках на ногах, в рубашке с закатанными рукавами. Много лет нам с газетных полос фотографиями упорно вдалбливали, что он только работает, работает и работает, не вылезая из пиджака со звёздами и вдруг… Это был даже не фоторепортаж по большому счёту – подборка фотографий на тему «Минуты отдыха генерального секретаря». Брежнев молодой, бровастый, энергичный. Я был поражён, побежал к Шабарову:

– Михаил Ильич, смотрите, как генеральный секретарь показан, ни разу в жизни таким не видел.

Мы, являясь контролирующим органом, должны были реагировать на подобные кардинальные перемены в подаче образа первого лица государства, прямая обязанность цензора знать, как можно в прессе руководителя страны давать, чтобы не допустить ляпа… Был особый документ, где говорилось, как показывать образы (так и говорилось «образы») членов Политбюро. И если фото эксклюзивное, ранее не получавшее разрешение на публикацию, для его печати необходимо было согласование с соответствующим отделом ЦК КПСС. Папарацци умерли бы с голоду…

Шабаров однажды вызывает к себе и показывает фото. На снимке запечатлён письменный стол, на нём лежит газета с крупным заголовком «Продовольственная программа», под заголовком очки. Этакий натюрморт. «Что вы тут видите?» – хитренько на меня уставился Михаил Ильич. Чувствую, с подвохом вопрос, но что тут скажешь.

– Стол, – говорю, – вижу. Ну, газету, очки. Больше ничего.

– Да как же вы, – Шабаров даже снял свои очки и потряс ими, – как же так не можете сообразить-то. Очки о чём говорят? О чём? Что «Продовольственная программа» является очковтирательством.

– Нет, позвольте не согласиться, – возражаю начальнику, – очковтирательство – это из области карточного шулерства, а не из области оптики. Шулера очки втирают, когда ловкостью рук, достают карты высокого очкового содержания.

– Вы не поняли, – Шабаров отверг мои этимологические доводы, – здесь в переносном смысле.

«Очковтирательная» фотография была опубликована в центральном журнале.

– Представляете, какая ошибка? – начальник доводил до меня официальное мнение о фото.

Оказывается, не он обнаружил «очковтирательство». Фото прислали из Москвы по линии Главлита, как пример грубой идеологической ошибки цензора. С каким маниакальным вывертом надо иметь мозги, чтобы сделать такой изощрённый вывод…

Увидев фотографии Брежнева не на трибуне, я был крайне поражён и побежал к Шабарову, дескать, разрешено изображать домашнего Леонида Ильича.

– Смотрите, как генеральный секретарь показан! – подал Шабарову газету.

Он взял, посмотрел, и вдруг отшвырнул газету, как что-то непотребное:

– Что я первых секретарей не видел?

С неприязнью сказал. Я почувствовал себя дураком, пустившимся в пляс перед начальником, когда надо было под козырёк отдать

Шабаров, сглаживая ситуацию, заговорил о чём-то другом. Я тихонечко газету собрал и ушёл. Понял, не любит он секретарей.

В ответственный момент мог взять на себя смелость, принять непростое решение. Был жуткий случай, когда у нас потерпел катастрофу самолёт. 1984 год, октябрь. В два ночи при посадке Ту-154, он шёл из Краснодара в Новосибирск с посадкой в Омске, произошла трагедия. Получилась дикая несогласованность, на взлётно-посадочную полосу выехали тепловые машины для просушки полосы от влаги. Две огромных машины, по семь тонн горючего в каждой (для работы тепловых агрегатов). Самолёт в них врезался, воспламенилось топливо и попало в фюзеляж, погибло 178 человек. Многие сгорели заживо.

Цензорам, чтобы показать наличие авиакатастрофы, надо было по нашим правилам иметь разрешения (письменные) целого ряда органов. В том числе «Аэрофлота», министерства гражданской авиации, ВВС, генерального штаба, ГО, КГБ и иногда ЦК КПСС. Огромное количество организаций. Практически нам, провинции, добиться разрешения невозможно. Но ситуация из ряда вон: самолет упал, погибли люди, родственники сходят с ума. Вопрос стоял: хоть как-то оповестить через СМИ людей. Надо вести опознание, следствие уже началось… Пассажиры летели кроме Омска, в Новосибирск, кто-то с пересадкой – в Тюмень, Барнаул, Томск, Магадан… И что делать? На Шабарова наседали из милиции, прокуратуры, обкома партии: срочно решайте и разрешайте. Он ринулся звонить в Москву. Главлит не может решить проблему, переадресовал в ЦК, а там нет нужных людей, имеющих право давать разрешение авральным способом. Шабаров как-то вышел на Гришина. Как уж ухитрился. Гришин, конечно, величина – первый секретарь Московского горкома партии, член политбюро ЦК КПСС. Он, не имея, в принципе, никакого отношения к Омску, дал такое разрешение. Я сам подписывал «Вечёрку» с этим крошечным сообщением, что потерпел аварию самолет такого-то рейса, родственникам пассажиров дополнительную информацию можно получить по таким-то телефонам… Не говорилось ни о жертвах, ни о чём больше… И вот из-за этих нескольких строк была дикая свистопляска. Ошибиться нельзя. Ошибись – и тебе кердык. Шабаров мог упереться рогом: не положено по всем нашим документам без соответствующих резолюций. Главлит занял позицию: сами решайте. Разрешение Гришин дал устное. Шабаров шёл на огромный риск. Проще было не подписывать, но и это тоже невозможно. Шабаров молодец, проявил самостоятельность. Даже мужество по тем временам.

Среди главных идеологических проколов, которые, по мнению Шабарова, надо безжалостно выкорчёвывать, было воспевание патриархальщины и распространение космополитизма. Это шеф вынес из своего районно-партийно-секретарского прошлого. Я однажды ловко сыграл на этом. Ниже обязательно расскажу. Что касается темы «Михаил Ильич в минуты отдыха» – имел наш шеф слабость с удочкой посидеть. Компания друзей у него имелась, таких же на рыбалку повёрнутых. Однажды в пятницу я проверял библиотеку, быстренько всё сделал и домой, чё, думаю, в управление тащиться. В замечательном настроении (полдня оттяпал для личного пользования) сажусь в автобус и глядь – Шабаров стоит в пару метрах от меня. Видок не статуарный, как на тех фото Брежнева: в болотных сапогах, в телогреечке, кепчонка на голове затрапезная, в руках удочки и сачок, рюкзак за спиной. Он меня тоже узрел. Вида не подал, в окно упёрся, я тоже сделал физиономию кирпичом, будто не заметил начальника в непотребном для рабочего времени одеянии.

Жили мы с ним по большому счёту вполне. В первую встречу, просясь на работу, я честно рассказал о себе.

– Биография у вас пятнистая, – сделал вывод Михаил Ильич, – но возьму.

Позже мне доложили, категорически против меня, при выдаче допуска к секретам, был один кагэбэшный подполковник, напирал на выговорёшник, мой строгач, дескать, с червоточиной коммунист, но Шабаров отстоял: