Ангел Спартака

Эномай!

Чуть не вскочила. Вот он бог, в красе и силе! Рубится! Одного повалил, второго, третьего. Набедренная повязка на чреслах, страшный шрам даже отсюда видать, обнаженная грудь в пыли…

– Двоих приметил, госпожа. Они! Геркулесом клянусь, они! Обоих на моих глазах порешили, сам видел, сам! Чего же это творится?

Для того мы сюда и пришли – узнать, что творится. В списках, которые принес одноглазый, таких, как Эномай, удалось насчитать восьмерых. Восемь покойников, на арене зарезанных, от ран умерших – и просто от болезней. Некоторых Аякс сам знал, сам и к Плутону проводил и заупокойную чашу выпил. Когда мы список изучали, он и помыслить не мог, решил, клички сходные.

Вот и пришли мы – убедиться. А я заодно, чтобы богом полюбоваться. Вот он, белокурый, повернулся, прямо на меня поглядел. Узнал? Едва ли, я под покрывалом, и солнце – прямо из-за спины.

– Госпожа, Крикс! Справа, постарше прочих.

Еще одна цель, как на стрельбах. Прежде чем знакомство сводить, стоит со стороны взор кинуть… Не разглядела, толпа внизу. Кажется, седой. Точно, что кажется, гладиаторы редко до седин доживают.

– Госпожа Па… Сиятельная! А школа-то не совсем такая, как была. Изменилось кое-что. Давно не заходил, а как сверху увидел… Ледника нет, который для трупов. А вместо него…

– Вот и узнай, что там вместо.

Тает лед в чаше (не отхлебнула даже, не ко времени Аякс ледник помянул), над двором школьным – пыль столбом. Где «галлы», «фракийцы» где, и не разобрать. И не надо, не любительница я гимнастики, а тем более драки. Об ином думалось. Крепкие ребята, эти гладиаторы. Силища! И эта силища сама себя режет. А зачем? На потеху римлянам?

Пора отсюда. Противно!

– Гай! Гай Фламиний! К тебе обращаюсь, Гай Фламиний! Что случилось, мой Гай?

– Что?! Это мне бы спросить, Папия! Всем римляне плохи, всем перед тобой виноваты. Кроме конных декурионов, да? Думаешь, не знаю?

* * *

– Аякс! Нас никто не слышит… Если… Нет, не так. Можно ли бежать из школы Батита?

– Ну… Способов семь имеется.

Антифон

Все видится именно так: яркое окошко, за которым горячая летняя Капуя, девчонка, опьяневшая от нежданной свободы, бывшая рабыня, с упоением играющая в госпожу. Приятно плясать на острие меча, когда тебе семнадцать! Сейчас… Сейчас, я поступила бы, как Учитель: нашла кого-то, не желающего умирать, встряхнула бы за плечи, поглядела в глаза. А потом бы сказала: «Капуя. До осени. Понял, обезьяна?»

Той, что за ярким окошком, нравилось плясать на острие. Окошко, окошко… А рядом – черные двери склепа, откуда доносится голос Учителя. Слова еле слышны, я тянусь за ними в темноту, в сырость, в смерть…

* * *

– Но… Я еще ничего не успела, Учитель! Мне нужно время, не так много, совсем, совсем немного! Я… Я Тебе расскажу!..

– Пойдем! Сейчас у нас времени нет. Но скоро его будет много, даже слишком.

– Учитель! Я все узнала. Почти все! Я нашла…

– Это не важно, Папия Муцила. Уже. Еще. Пойдем!

Где мы? Все еще в моей комнате, на пороге? Я открыла дверь, увидела Его, отступила на шаг… Или уже на улице, на пустой ночной улице?

– Сейчас полночь, Учитель, ворота заперты.

– Правда?

Что-то не так, совсем не так, и не только потому, что я не ждала Его, даже не думала, что увижу так скоро. И не только потому, что Он даже не стал меня слушать, не взглянул…

– Ты можешь вернуться, Папия! Сейчас. Проснешься – и подумаешь, что видела сон. А потом забудешь.

Ворота – открытые настежь, пустые. Ни стражи, ни поздних прохожих. Он – посередине, высокий, в темном плаще.

– Забуду? Навсегда?

Кивок – резкий, злой. Он спешит, очень спешит. Спешит – и я ему нужна.

…Не хочется думать куда. Не хочется думать зачем.

– Я иду с Тобой!

И вот уже под ногами – истертый камень Аппиевой дороги, от близких пиний веет прохладный ветер, теплая ночь внезапно становится ледяной.

– Это… Там, по сторонам… Гробницы?

– Да.

Зря спрашивала, дура! Можно было просто не смотреть по сторонам, только под ноги, на старые серые камни. Могилы за воротами – долгий ряд, на целую милю или даже больше.

– Сюда!

Куда именно, стараюсь не глядеть. Невысокие колонны по углам, тяжелая дверь входа, тяжелый запах сырости. Внезапно захотелось взять Его за руку…

– Папия Муцила!

Наклонился, подождал немного. Почему-то показалось, что Он улыбается…

– Тебя никто не заставляет, обезьянка! Убегай, вернись, тут недалеко, запри дверь, завернись в одеяло.

– Я… Я сейчас умру?

Не ответил, не кивнул даже. На раскрытой протянутой вперед ладони тусклым розовым огнем засветился знакомый шар. Сперва еле заметно, затем все ярче, ярче…

«Никто не оставляет горящий светильник под спудом, да? А этот ставят, Моя обезьянка! Те, кому он светит, тоже заперты. К счастью для вас!»

Розовый свет внезапно густеет, поднимается, зависает над Его ладонью.

«Если свет, который в тебе – тьма, то какова же тьма?»

Антифон

Все это вспомнилось совсем недавно – полностью, шаг за шагом. Много лет я думала, что просто видела сон, странный сон, из тех, что может навестить нежданно в безлунную ночь, когда не слышны даже шаги Гекаты. Поэтому я не удивлялась – ни во сне, ни после. После – потому что забылось многое, почти все, а во сне… Во сне редко удивляются. Даже в таком. А еще иногда думалось, что мне показали не сон – чью-то чужую жизнь. Правда, с каждым разом эта жизнь все больше становилась моей, охватывала, словно странный сон не хотел уходить.

Не помнила – и не забывала. И так бывает. Мистика-рустика!

* * *

– Я не знаю, как это надевать, Учитель!

Не удивляюсь. Не удивляюсь – но и понять не могу. Тога – не тога, палла – не палла.

На Учителе плащ, но совсем другой – светлый, почему-то с рукавами. На голове – шляпа, странная, ни разу подобной не видела. Поля узкие, высокая тулья… На мне же – ничего. Совсем, даже туники.

Что вокруг – непонятно. Туда я даже не смотрю. Пока.

– А сама не разберешься?

Странное дело, кажется, теперь Он не спешит. То есть спешит, но не так. Вроде как к месту мы добрались.

…Но ведь я не умерла! Так не умирают: стою голая, в пупырышках (х-холодно!), под ногами странный гладкий камень, в руках – тога-туника-палла и еще всякое, все вместе. Большой узел, где что – не поймешь.

– Ой!

Даже на заметила вначале, откуда дым. Из палочки дым! А палочка – у Него в руках. Поднес к губам, глотнул этого дыму.

Улыбнулся.

– Сначала то, что прозрачное. Это как нижняя туника. Потом – другая туника, только надевать ее надо иначе.

Да, не спешит. Улыбается, на обезьянку неловкую глядя.

…Значит, не умерла? А как же гробница, как же свет у Него на ладони? А потом, когда все вокруг потемнело…

С обувью (не сандалии, не калиги даже) пришлось повозиться. Но это еще что, а вот когда решилась сделать первый шаг!..

– Привыкнешь, обезьянка! Здесь быстро привыкают, место такое. Вавилонское заклятие не действует, так что все поймешь, во всем разберешься. Ну пошли?

А я уже почти привыкла. То, что на ногах – «туфли», на плечах, поверх второй туники – «пальто». Но привыкнуть одно, а вот разобраться…

За дверью была осень – осень и грязь. Грязь я сразу заметила (слева и справа от дорожки, гравием покрытой), а вот насчет осени… Ни дерева, ни травинки, холодно только. Может, весна ранняя? Или… Или здесь, во сне, всегда так?

Возле ближайшего дома (странный же дом!) Учитель задержал шаг, оглянулся.

Подумал немного.

– Осваивайся, Папия Муцила. Вечером приходи в таберну, она тут единственная, не ошибешься. Я буду там. Здесь Меня называют Хэмфри. Не дождешься – приходи следующим вечером. Как Меня зовут, запомнила?

– Запомнила, Учитель. Хэмфри.

– Молодец! Сигареты выдать?

А может, все-таки приснилось? Даже сейчас не могу вспомнить, когда мы с Ним встретились. В первый вечер, во второй? Учитель оказался прав – времени было много, даже слишком. Или в том сне – в той чужой, не моей, жизни – просто очень быстро привыкают? К туфлям на ногах, к сигаретам, которые можно купить в таберне. То есть не в таберне, конечно, а баре – в баре «У Хэмфри». Учителя там знали, и знали очень хорошо…

– Господина Хэмфри еще нет!

Можно не пояснять – стол у стены пуст. И кресло пустует – Его кресло. За этим столом – место Учителя. Остальных туда только приглашают.

За обедом и за выпивкой тут не лежат, это я сообразила сразу. И пьют из рюмок, а не из чаш. Быстро слова запоминаются! Даже такие, как «автобус». Хорошо, что здесь не надо удивляться!

– Его еще нет…

Эхо, нимфа-Эхо. Не приглашала – сама села рядом, за мой столик. Высокая, черноволосая, в странном серебристом платье-тунике. А вот лицо… Не запоминается лицо. Никак!

– Значит, ты – Его новенькая? Я бы убила тебя, девочка, но лучше пусть Он сделает это сам. А я лучше – пусть оставит в живых. Навсегда!

Хриплый голос, рюмка с чем-то темно-красным в руке. Нимфу-Эхо я уже знаю. Здесь все ее называют Лили, вечерами она поет прямо тут, в таберне. Одна из ее песен и называется «Лили». То есть не совсем так, но полностью я еще не запомнила.

– Меня Он оставил в живых, девочка! Вначале я просто не поняла, потом обрадовалась, а затем… Затем почувствовала, что это такое!

Не отвечаю. Что толку отвечать Эху? Чужому Эху, отзвуку голосов, которые давно отзвучали?

– Я тебе еще не рассказывала? Я всем рассказываю, это не тайна. Их было четверо – братья, Он – самый старший. Меня догнали над Красным морем. Четыре столба пламени – синий, розовый, белый. А впереди – зеленый, Его цвет… Никогда не видела полета ангелов? Нет ничего прекраснее, ничего страшнее.

Слова звучат тихо, еле различимо. Эхо, дальнее Эхо давно забытого, ушедшего навсегда.

– На берегу… На берегу они оделись плотью – и тогда я впервые увидела Его. Меня должны были убить, я ждала смерти, но думала только о Нем. И когда поняла, что останусь в живых, но буду не с Ним…

Не слушаю. Здесь, в громадной одноэтажной инсуле посреди грязного поля, лучше никого не слушать. Это я поняла сразу – даже раньше, чем сообразила, что такое автобус. Поняла и не стала ни о чем никому рассказывать. Тут никто никого не слушает, зато говорят, говорят, говорят…

И не только говорят. Убивают тоже. Об этом я узнала час назад.

– Ты ничего не дождешься, девочка! Я ждала долго, я вышла замуж за Его брата, отказалась от клятвы, от мести. Не дождалась. Не дождусь. И ты не дождешься!

Молчу. Где-то не здесь, в неимоверной дали – Капуя, Остров Батиата, мои друзья в мохнатых плащах, моя клятва, моя месть. Рассказать о таком? Не удивятся – просто не станут слушать.

…Но я ни от чего не откажусь, как эта Лили! Дождусь – или сделаю все сама!

– Ты недолго продержишься, гордая девочка! Или сядешь в автобус, как все, или у тебя кончатся деньги и ты станешь продаваться за стакан шнапса. Трезвой тут не выжить!

Эхо становится совсем тихим, распадается шепотом, шелестом. Рюмка пуста. За Его столиком – тоже пусто. Ждать? Ждать!

Да, тут убивают – и продаются тоже. В одном из домов (в «бараке» по-здешнему) собираются женщины с пустыми глазами и такие же мужчины – с глазами мертвыми. Здесь не голодают – котел со скверной кашей на кухне всегда полон, но выпивку без денег не купишь. И просто продаются – от страха и безнадежности. Все равно придется сесть в автобус. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так через год. Никто никого не торопит. Прав Учитель – времени здесь слишком много. Все равно не выдержишь, шагнешь вперед, услыхав свое имя в бесконечном списке, который читают каждое утро. Шагнешь вперед, пройдешь к автобусу. А ходят они только в одну сторону – это я тоже поняла. Почти сразу.

– Готовься, девочка! Новеньким тут платят вдвое, сможешь пить коньяк. Недолго, правда, потом станешь за полпачки сигарет соглашаться. А лучше – сразу уезжай! Чем ты лучше всех остальных? Чем ты лучше меня?

Темноволосой уже нет, а Эхо слышится. И вновь не удивляюсь – похожее мне говорят здесь не в первый раз.

Потом, уже через много лет, я попыталась все это нарисовать – так же, как по приказу Спартака рисовала консульский лагерь. Не получалось. Только обрывки – дверь барака, невысокое ложе, сброшенное на пол одеяло, бледные лица тех, что толпились на площади, когда читались списки, пальцы Учителя, сжимавшие рюмку толстого стекла.

Разве можно нарисовать сон? Даже такой?

* * *

– Садись, Папия! Поближе! Сейчас принесут рюмки.

Пить мне не хочется, но я киваю. Киваю, достаю сигареты. Рядом вспыхивает огонек зажигалки.

Мы за Его столиком, за столом Хэмфри. Не одни – Учитель пришел вместе с кем-то высоким, худым. Лицо… Не разглядеть лица. Молодое – но виски седые.

– Знакомься: доктор Андрюс Виеншаукис. Вы с ним почти земляки.

Доктор Андрюс Виеншаукис чуть наклоняет голову. Кланяюсь в ответ. Хорошо, когда можно ничему не удивляться!

Рюмки, пузатая зеленая бутылка…

– Итак, доктор?

Кажется, Учитель позвал меня сюда именно из-за него. Из-за моего почти земляка – доктора Андрюса Виеншаукиса.

– Ты знаешь мой ответ, Хэмфри.

Пальцы Учителя сжимают толстое стекло. Лицо… Сейчас его так же трудно разглядеть, как и лицо гостя.

– Ты нарушил Закон, доктор Андрюс Виеншаукис. В очередной раз. Но теперь Я решил вмешаться.

– Вмешивайся.

Их голоса странно похожи – голос Учителя и этого, с седыми висками. Они вообще похожи. Не братья, но… Похожи!

– Закон один на всех, доктор Виеншаукис. Закон – превыше всего.

– Не выше Милости.

Оба говорят спокойно, не торопясь. Времени здесь много.

– Нет, доктор! Ты наслушался Моего брата, но он не может изменить в Законе и буквы. Даже Отец не может – это тот предел, который Он Сам Себе поставил. Я – хранитель и страж Закона, доктор Виеншаукис. Я не позволю, чтобы его нарушали – даже ты и твои товарищи.

– Ты сам нарушаешь закон, Хэмфри. С первого же дня – когда отказался поклониться по приказу Отца.

Далекий неясный спор внезапно становится понятнее. Учитель говорил об этом! «Я тоже когда-то обиделся на… обезьянку. И даже не стал ей кланяться». Выходит, Он не шутил?

– Неужели Мой брат не разъяснил тебе даже этого? Был приказ Отца, но был и есть Закон. Кланяться можно Творцу – но не творению. Закон выше приказа. Мои братья его нарушили, Я – исполнил!

Слова звучат негромко, уверенно, но я понимаю – это лишь разговор. Кажется, они беседуют о таком не впервые, и никто никого не переубедит.

– Мой брат и такие, как ты, называют это гордыней. А разве то, что вы подняли руку на Закон, не гордыня?

– Новый Закон отменил Древний.

Спор тянется, тянется, никто никуда не спешит, и я не спешу. Моя жизнь, моя ненависть, мои друзья – все это не здесь, тут нет Рима, и родной земли тоже нет. Есть грязь, автобусы, ждущие на краю площади, полупустой бар, полупустая бутылка.

– Я пытался объяснить брату, доктор Виеншаукис. Он ничего не отменил – и ничего нового не принес. Он лишь позволил себе и другим нарушать то, что нарушать нельзя никому… Ты сейчас откуда, доктор? Берлин, группа «Красная капелла»? И, чтобы попасть туда, ты в очередной раз презрел Закон? Неужели помогать одному Зверю из Бездны против другого, такого же, – это завет Моего брата?

Впервые за весь разговор голос Учителя дрогнул. Пальцы вцепились в стекло. Гость даже не пошевелился.

– Мы спасали людей, Хэмфри. Ради спасения даже нескольких жизней стоит нарушить все законы мира!

– Угу.

Рюмка неслышно опустилась на скатерть. Ладонь сжалась в кулак.

– Узнаю… Доктор Андрюс Виеншаукис! Как страж Закона, стоящий позади трона Отца, обвиняю тебя в неоднократном возвращении в мир, что нарушает существующий порядок. Ты здесь не один, но обвинение будет предъявлено прежде всего тебе, ибо ты – Первый Посланник Моего брата. Не в Моей воле судить, но уличить тебя Я вправе.

– Как Иова?

Учитель поморщился, ладонь еле заметно дрогнула.

– Пустое сравнение, доктор! Тот был лицемером, а ты даже не пытаешься скрыть свой грех. Трудиться мне не придется. Итак, у тебя есть выбор. Я могу отправить тебя на Суд, где обличу как нарушителя Закона, а могу… Могу поступить иначе.

– Ах, вот к чему весь этот разговор!

Я даже не заметила, как моя рюмка опустела. Странно тут пьют – два-три глотка, а как будто амфору опрокинул. Но сейчас во рту сухо и горько.

– Ты мне мешаешь, док! Ты и твои подельщики рассудили верно: Суд в руках Моего брата, Мое слово там подвергнут сомнению. Поэтому предлагаю мировую. Я тебя сошлю – на полвека, без всякого суда.

Рука гостя скрылась за отворотом плаща. На миг почудилось, что он достанет оружие.

…Оружие здесь тоже есть – странное, как и все тут, но очень удобное. Один раз я видела, как из него стреляют. Нашим бы в Самниуме такое!

– Вот почему я – Андрюс Виеншаукис!

На ладони гостя – небольшой диплом. Внутри – надпись, рисунок.

– Именно поэтому! – Учитель наклонился вперед, словно пытаясь поймать чужой взгляд. – Вам двадцать девять лет, вы живете в Вильнюсе в районе Жверинас. Чудный район, небольшие дома, парк, пруд. Квартира – на ваше усмотрение. Или на мое, жаловаться не будете.

Еще странность – очередная. Тут все друг друга понимают, но обращаются по-разному: кто привычно, на «ты», а кто и на «вы», как сейчас.

– Работать станете… Ну, скажем, в русской гимназии имени Добужинского старшим учителем. Хорошее жалованье, и российское посольство помогает. Потом, через пару лет, перейдете в университет. Мирный город, мирная страна. Проживете до восьмидесяти, ничем не болея и ни на что не жалуясь. А потом – свободны, как ветер в пустыне. Устраивает?

Гость спрятал диплом, взвесил на ладони пустую рюмку, улыбнулся.

– Теряете квалификацию, Хэмфри?

Я тоже слегка удивилась, чуть ли не впервые за это время. Пусть все вокруг непонятно, и разговор меня даже краем не касается, только ясно, что «док» – еще тот орех, не раскусишь. Соблазнить его квартирой в каком-то Вильнюсе, пусть даже в районе Жверинас?

…Теперь оба – на «вы». Кажется, им так привычнее.

– Ну, конечно! – Учитель улыбнулся в ответ. – Предлагать такое Первому Посланнику! Мелко, да? Только Я знаю о вас то, что не ведают остальные, – даже Мой брат. Полсотни лет отдыха, док, – да еще с перспективой продления! И никого – ни ваших вздорных коллег, так и стремящихся угодить на очередной крест или костер, ни Моего всепрощающего родственника. Не надо будет совершать подвигов, умирать под камнями фанатиков, молчать на допросах в гестапо. А главное – не ваша в том будет вина, а Моя! Оценили?

– Изыди!

Незнакомое слово упало тяжело, словно камень от баллисты. Упало, отскочило, покатилось…

Кажется, я недооценила их обоих.

– Ну тогда… – Учитель стер улыбку с лица, заговорил холодно, властно. – Тогда Я буду судиться с тобой, Первый Посланник, на Суде Моего брата, поскольку это в его власти. Нет, Я не обвиню тебя в нарушении Закона, ты скажешь, что Милость выше, а брату это понравится. Но есть грехи, от которых не разрешит даже он. Догадываешься, о чем Я?

Гость не двинулся с места, не дрогнул лицом, но стало ясно: выстрел попал в цель.

– Ты – самоубийца, док! Самый обычный самоубийца, и Я это докажу. А поскольку после каждого возвращения из мира Суд, путь даже формальный, полагается, Моему брату придется рассмотреть и это. И тогда некому будет кидаться твоим: «Изыди»! Ну как, согласен на Вильнюс, Первозванный?

Антифон

– Отчего же быть стражем Закона выпало Тебе? – спросила я Учителя. – Отчего Ты выбрал такое? Нечестивцев в мире больше, чем праведников, значит, не дождаться Тебе любви вовеки.

– Я не ищу любви, – ответил Он. – Судьбу же Мне не пришлось выбирать, ибо мы, Сыновья Отца, не властны в своей воле. Я Первенец, цвет Мой – цвет весенней травы, и, когда получил я свой Зеленый меч, велено было Мне стоять за троном Отца и блюсти Закон.

– Почему же брат Твой младший непослушен Отцу? – удивилась я. – Отчего нарушает Закон и слугам своим велит?

Учитель задумался, покачал головой.

– А как ты сама думаешь, Папия Муцила?

– Неужели… Неужели Твой Отец разрешил ему?

Не ответил.

* * *

– Вероятно, ты… вы считаете меня врагом? – не выдержала я.

Промолчать бы, да уж больно ночь выпала мрачная. Ни огонька, ни звука, дорожки – и той не видать. Словно одни мы в этом странном мире, на Острове Хэмфри – я и доктор Андрюс Виеншаукис.

– Врагом? – В его голосе удивление самым краешком. – Сказано: возлюби врагов своих. Но какой ты враг, Папия? Дело даже не в… Хэмфри. И даже не всегда – в Законе.

Вместе вышли из бара, вместе повернули направо. Отчего туда? Барак, где я устроилась, совсем не там.

Учитель остался. Я еще успела заметить, как к его столу подошла темноволосая Лили. Но это уж совсем – не мое дело.

Спросить еще – и об Учителе, и о Законе? Нет, не стоит.

– Что там впереди, доктор? Кажется, главная площадь, где автобусы?

На этот раз уж точно – просто так спросила, чтобы темноту не слушать. Где площадь главная, я и ночью разберусь. Быстро на этом Острове учатся!

– Где автобусы, – согласился он. – А правее, почти в самом углу, – небольшие ворота, калитка. Видели, Папия? Отперты, даже не охраняются.

– В смысле, уйти можно? – поняла я, сразу же школу Батиата вспомнив. Аякс что-то говорил о семи способах.

– Можно, – донеслось из темноты. – Но одному не пройти, вдвоем – тоже. Хэмфри это знает, поэтому моих друзей…

– Посланцев? – перебила я.

– Да… Нас Он старается не собирать вместе. А одному… Не знаю. Там ветер, сильный, сбивающий с ног. Десять шагов – и все.

Изумилась, остановилась даже. Воздух, как болото, затхлый, тяжелый, но где-то совсем рядом… Я, кажется, начала удивляться! Или… просыпаться?

– Мы не враги с тобой, Папия. Жаль, ты не услышишь Учителя – моего Учителя. Я тоже не сразу пришел к нему. К счастью, жизнь длинная. Иногда даже слишком.

Внезапно мне показалось, что я слышу голос старца. Усталого, потерявшего силы.

– Ты поняла, зачем Хэмфри взял тебя с собой?

Даже так? Интересно, догадаюсь ли?

– Если бы вы… Если бы ты согласился уехать в этот… Вильнюс, Учитель послал бы меня с тобой. И я бы не отходила от тебя ни на шаг.

Нет, на «ты» все-таки легче!

Из темноты – негромкий смех. Сколько же ему лет на самом деле? Семьдесят? Больше? Но, если я права, значит, этот странный доктор для Учителя важнее Капуи, важнее Рима, важнее того, о чем мы с Ним договорились!

– Кажется, так, Папия. И Он почти не ошибся – Он редко ошибается. В Себе – но не в людях. Их поступки Он предсказать не в силах. Доктор Андрюс Виеншаукис никогда не будет преподавать в гимназии имени Добужинского. Постараюсь все же уйти, сделать хотя бы первые десять шагов… Но Хэмфри прав: я действительно устал, у меня нет сил, я хочу покоя. Давно уже, еще до того… Еще до моей первой смерти. Я понял это, когда меня позвали проповедовать к одному племени. Дикари, каннибалы, собачьи личины вместо лиц… И я отказался. Поехал мой друг, его едва не убили. Я, конечно, пересилил себя, поспешил за ним, выручил. Но… Но понял – больше не могу. Усталость – это не только дороги, это люди, гибнущие за тебя. Пусть считается, что за великое дело, но все равно – за тебя, из-за тебя. Мои ученики… Их сбрасывали под лед, распинали, побивали камнями. Один паренек из этих каннибалов поверил, увязался за мной, потом пошел проповедовать в римскую армию. Его расстреляли – привязали к столбу, истыкали стрелами. Долго убивали… Я действительно устал. И… И Хэмфри в самом деле сможет обвинить меня на Суде. Ты спросишь, отчего я покончил с собой?

– Не спрошу! – поморщилась я, пытаясь разглядеть в темноте хоть что-нибудь. Зря я пошла с ним! Какое мне, собственно, дело!..

– И все-таки я тебе расскажу. Хэмфри знает, но Его повесть будет… совсем другой. Меня распяли в городе Патры, в Ахайе.

Ночь дохнула холодом. А мне-то казалось, что Остров Хэмфри далеко от Капуи!

– Наместник… Он был очень зол на меня и приказал не прибивать руки гвоздями, а лишь привязать. Чтобы не так быстро, чтобы я почувствовал. Два дня… Два дня прошло, но я был еще жив.

Голос окреп, словно лишился возраста, словно оделся камнем.

– Потом… Потом собралась толпа, наместнику стали угрожать, за меня заступилась даже его жена. И… И он приказал снять меня с креста. И вот тогда… Я не захотел – не захотел снова жить, снова страдать, идти от города к городу, убеждать тех, кого убедить невозможно, обрекать на смерть немногих, поверивших мне. И я попросил Его, Того, Кому служил и служу, о смерти. Сняли… С креста сняли уже мертвеца.

– Поэтому ты все время возвращаешься в мир? – поняла я. – Нарушаешь Закон, чтобы доказать и себе, и другим…

– Хэмфри это тоже знает, – согласилась тьма. – Но… Но я все равно не сдамся, не покорюсь Ему. Будь что будет!

– Будь что будет, – не думая, повторила я и тут же очнулась, уже окончательно. – Док! Да где же мы находимся? Как мы все тут оказались? И… какой сейчас год?