Белладонна

– П-почему? – не справившись с волнением, с трудом выдавил я. В детстве заикался, потом прошло, но иногда, вот в такие скотские моменты, возвращалось.

– Потому что там – заведующая, с которой невозможно договориться. Так что сегодня придётся тебе шагать в терапию.

Я отвернул лицо – скрыть предательски набегающие слёзы.

– На сколько?

– Мне удалось максимально снизить ущерб.

– На сколько? – повторил я.

– Четыре дня. Вечером в четверг сдаёшь дела и возвращаешься к нам.

– Я… я… там новые анализы сегодня придут. И пятерых мне осмотреть нужно, я же планировал – на понедельник!..

– Не беспокойся. Я тебя подменю, – так и сказал, «подменю». Это он – он, гений! – меня, дурака, «подменять» собрался.

Я был уничтожен. Я не представлял себе, как прожить четыре – целых четыре дня! – без роддома, без Берзина, без Громилиной, без Таловой; наконец, без моих патоложных «девулечек». С меня будто взяли – и с живого содрали кожу. В разобранном состоянии спустился в раздевалку. Долго-долго стягивал оперформу, вешал в шкафчик, бесконечно долго натягивал майку с джинсами; привередливо ровняя концы шнурков, зашнуровывал кроссовки. Уловки не помогли. Всё равно я оказался полностью одетым и зашнурованным. Пришлось отшлюзовываться на улицу.

– Перед смертью не надышишься, – обрадовал Джинни. Спасибо, друг, вот и подбодрил.

Терапия была на третьем. На вопрос постовой сестры «куда?», я, не поворачивая головы, махнул рукой, промычал «туда», и как на расстрел побрёл вглубь отделения. На двери в самом конце тёмного коридора висела стеклянная чёрная табличка с белыми буквами:

– Не «о-о», а «о-го-го»! – прорезался верный Джинни. Я улыбнулся одними уголками губ. Стукнул два раза костяшками пальцев по гулко ухнувшей пустотой внутри двери из фанеры, и, не дождавшись ответа, шагнул в неизвестность.

Сразу за едва приоткрывшейся, упёршейся во что-то дверью узкой пеналообразной на гроб похожей комнаты начинался длиннющий стол, окруженный разнокалиберными стульями. Там, где он заканчивался у дальней стены, перпендикулярно стоял другой стол. На нём была навалена куча книг, бумаг; в отвратительном беспорядке, просто в сраче, валялись ручки, старые газеты, журналы; торчали немытые кружки и липкая даже на вид сахарница. По центру в веками не прибираемый бардак врос обсопливленный потёками телефон; ведущий к его трубке шнур недобрая потусторонняя сила с ненавистью закрутила варикозными узлами. Прямо по линии моего воображаемого прицела, прячась за телефонным аппаратом, восседало похожее на старого злого хомяка существо женского пола. То и была «Кумирова О.О.» собственной персоной. Какой же страшный пиздец, рефреном ухнуло в моём бедном мозгу.

– Пароход упёрся в берег, капитан кричит «Вперёд!», как такому разъeбаю доверяют пароход?! – испуганно заверещал несчастный Джинн.

Телефон ожил. Хриплый звук звонка заметался в узком гробообразном пенале от стенки к стенке, срезонировал, давая стоячую волну с тошнотворными обертонами. Отвратительный звонохрип давил истязал мои уши, рождая ощущение физической боли. «Кумирова О.О.», сцапав трубку, низко наклонилась над столешницей, – комковатый провод не давал ей поднести трубку к уху нормальным путём.

– Да-а-а!.. – проорала она точь-в-точь в тональности пыточного звонка телефона, – да-а-а, знаю. Да-а-а, всё остальное потом, я занята, не отвлекайте меня!.. – швырнула трубку, промазала; трубка, болтающаяся на закрученном проводе, долбанулась об стол. Выругавшись под нос, «Кумирова О.О.» водрузила несчастную трубку на рычаги.

– Да-а-а!.. – не меняя интонации, проорала она мне…

Вскоре я вместе с назначенным мне «куратором», миловидной устало выглядящей неопределённых лет докторшей по имени Валентина Ивановна, шёл по коридору отделения.

– Вы надолго?

– На четыре дня. Я, вообще-то, в роддоме работаю.

– Ах, у Аристарха Андреевича? Интересно вам там? – Я кивнул. – Через полчаса введу вас в курс дела. А пока посидите в ординаторской, хорошо? Чаю вот попейте, если хотите.

В ординаторской штук пять шумных голосистых матрон, шурша свёртками со жратвой и гремя чайными бадьями, как раз готовились приступить к ритуалу, составлявшему, очевидно, смысл их жизни в предлагаемых обстоятельствах. За двумя самыми дальними столами, склонившись над историями болезни, скорбно корпели Таня Лисенко и Вера Грязнова. Не обращая внимания на остекленело вылупившихся на меня тёток, я, словно монтировка солидол, пропорол комнату, нацеливаясь прямо на Лисёнка:

– Выйти можешь? – Она кивнула.

– Тань, – взял я её под руку в коридоре, – пойдём, покурим.

– Пойдём.

Мы вышли из корпуса и медленно двинулись по асфальтированной тенистой дорожке в сторону домика главного врача. Дойдя, уселись на «масонскую» лавочку.

– Я не буду, – покачала головой Таня, – а ты кури. – Я кивнул и чиркнул спичкой. Спичка сломалась, горящая головка прилетела мне прямо на штаны. Я хлопнул по ней ладонью, обжёгся. Чиркнул второй.

– Тань, это что за кромешный пиздец такой?

– Это отделение терапии, Миш.

– Нет, Тань, это не отделение, это пиздец.

– Ладно, тогда пусть будет пиздец.

– Лисёнок, как вы тут выживаете?

– Зря ты так. Доктора хорошие… в основном. Помогают.

– А это… – я замялся, подбирая выражение, всё-таки Танька женщина, – …чудовище?

– Ольга Олеговна? – «Говна!.. говна!.. говна!..», взвыл мелкомстительный Джинни. – Ну, какая есть.

– Ладно. Прости, если чего не того сказал. Что-то я Машу не видел.

– Так она с сегодняшнего дня в хирургии.

– Понял, – понуро вздохнул я. – А вы с Грязновой застряли, что ли?

– Ну, мы ж в терапевты собираемся. Нам по профилю.

Из административного корпуса вышел, весь с головы до пят облаченный в свежую, видать, ещё ни разу не стиранную джинсовую пару «леви стросс», мой новый знакомец – золотозубый Колян. Увидев меня, радостно замахал и двинулся в нашу сторону. Я с улыбкой поднялся навстречу. Таня, как и положено даме, осталась сидеть, с интересом разглядывая незнакомого фигуранта.

– Миша, прывэ-э-эт! – признаться, крепкое искреннее рукопожатие меня порядком взбодрило. И правильно, не всё же на свете – дерьмо. «Говна, говна, говна!», на бис включился Джинни. – Как дила, Миша?

– Коля, отлично!

– Ну и харашё-ё-ё, – обрадовался Колян. – Здра-а-а-стуйтэ! – поклонился он Лисёнку.

– Ой, простите, – спохватился я. – Николай. Татьяна.

Колян галантно раскланялся. Таня, едва заметно улыбнувшись, потупила взор. – Не верю! – возопил мой «карманный Станиславский».

– Ваап-шэ-та я нэ Николай…

– А как правильно? – стрельнула неотразимыми глазёнками с поволокой Таня Лисенко.

– Никогайос, – серьёзно пробасил Колян, неожиданно нежно глядя на Лисёнка. – Эта тожа Николай, но па-армянскы.

– Поня-ятно! – снова улыбнувшись, протянула Лисёнок. – Приятно было познакомиться, Николай, – и протянула изящную тонкую ладошку.

Колян бережно заграбастал ладошку с тонкими наманикюренными пальчиками сразу всеми двумя здоровенными волосатыми лапищами; внезапно смутился, отпустил и сделал шаг назад.

– Ну, так мы пошли, Никогайос? – добила и так неспособную к сопротивлению жертву красотка Танька.

– Да…да…да сывыданийа! – только-то и смог выдохнуть Колян.

В палате воняло сыростью, старостью, мочой и скорой смертью. Входящие-выходящие бабушки то и дело хлопали никому не нужной дверью, сидели-лежали на скрипучих кроватях с продавленными сетками, облезлыми мышками сновали в межкроватных проходах, протирали бесполезные очочки, завязывали-развязывали ветхие застиранные косынки, читали старые газеты, сосредоточено жевали пряники, мыли под умывальным краном вставные зубные агрегаты, украдкой доставали спрятанные в тумбочках иконки… Я же почти окаменел подле стены, слился с ней, погрузившись в картины отчаянного безнадёжного последнего дня уходящего Вавилона.

– Ну вот, Михаил Владимирович, – выведшая меня из забытья Валентина Ивановна смотрела выцветшими, некогда карими глазами, – вот наши с вами пациентки. Вы уже ознакомились с историями?

– Да, Валентина Ивановна. Вопрос можно?

– Давайте. – Я наклонился поближе и тихо произнёс: – А почему медикаментозные назначения такие… – я замялся, – … скудные?.. – Она тоже наклонилась и в тон мне, едва слышно: – Да потому что препаратов в больничной аптеке никаких нет. Это жизнь, а не учебники. – Отстранилась, и уже обычным голосом добавила: – Ну, вникайте в курс дела. Будут вопросы, задавайте.

– Кукушкина! Ку-куш-ш-ш-кина27! – как полоумный заорал Джинни. Успокойся, друг, подумал я, – в этой комнате примусов точно не зажигали. Ладно, где наша не пропадала, – я, снова обратив взор к броуновскому движению бабулек, сорвал с шеи и взял наизготовку фонендоскоп, словно ковбой – лассо…

Как только ежеминутно клацающие затвором винтовки электрочасы на стене ординаторской возвестили четыре, я сорвался с цепи и бегом побежал в роддом. Дежурила Громилина.

– Мишенька, ты откуда такой запыхавшийся?

– Из терапии, Мария Дементьевна.

– Это где Кумирова?.. – Я обречённо кивнул. – Вот уж, господи прости, угораздило тебя. Надолго?

– В четверг на волю.

– Ну, держись, что ещё тебе сказать.

– Мария Дементьевна, можно мне сейчас в патоложку?

– Так ты же весь день работал в терапии?

– Мне там дышать нечем.

– Понимаю. Иди, конечно. Тут твой дом родной…

И я через две ступеньки помчался наверх. «Девулечки» приободрились, обрадовались – а уж как я им был рад! Осмотрев всех, кого собирался, я, сев на посту, влез в истории. Всё было в идеальном порядке. Ай да Берзин, ай да сукин сын! Украденная у меня Кумировой жизнь возвращалась с утроенной силой. Привезли двоих по «скорой» – одну в патоложку, одну сразу в родовую. Только мы с Громилиной приняли в жизнь отличного карапуза, как самотёком в приёмное прижурчали ещё две мамочки. Мы разобрались с делами, и в два ночи Громилина отправила меня спать: «давай, Боткин, тебе пора». В семь, лишь только-только я проснулся и успел умыться, заявился Берзин.

– Хочешь хорошую новость? – его смеющаяся физиономия приблизилась к моей. – Вечером в консультации смотрел дочку Кумировой. Она беременна!

– И что? – не понял я.

– Да уж, богадельня повлияла на твои когнитивные способности! – опять рассмеялся Аристарх. – Что?! А то, что теперь – мы банкуем. Ты свободен. Выкупил я тебя! Можешь не возвращаться!

У меня перехватило дыхание.

– Значит, могу никуда не уходить?! – заорал я срывающимся фальцетом.

– А куда тебе идти? У тебя рабочий день! Я не отпускал!

А Громилина ничего не сказала: просто подошла, пригнула мою голову, да потрепала по волосам.

Вечером я вернулся в общагу. Открыл пустую Конфетину комнату. Ждать её раньше полуночи было бесполезно, и я, вымотанный, да вдобавок ещё распаренный горячим душем после смены в роддоме, моментально отключился.

Мы не виделись четыре дня. После памятной бани я по-холостяцки заночевал дома. В воскресенье её не было весь день, и я, трезвый и злой, опять завалился спать в пятьдесят второй. А в понедельник-вторник – не было меня.

Я лежал на боку, лицом к стене. Было липко жарко, окно настежь. Вентилятор на стуле возле кровати басовито гудел, натужно холодя спину срывающейся турбулентностью. Она просто открыла дверь, вошла, не включая света, сбросила платье, прильнула, тихо обвила руками. У меня не было ни малейшего желания спрашивать, где и с кем она была.

– Никогда не думай о том, что ешь и кого любишь, – шепнул Джинн.

Не было ревности. Во мне просто запульсировал родник тёплой нежности. Когда она постанывала, покусывая меня за мочку уха, я думал – вот ведь как странно устроен мир! Я люблю Берзина; он ведёт себя, как если бы я был сыном. Я мечтаю о его женщине. Он же, способный обладать Наталой-Талой по щелчку пальца, предпочел её – моей женщине. Той самой, что сейчас со мной; той, от которой я в эту секунду без ума; той, кого совсем не ревную. Едва справляясь с распирающей меня крутящейся волной, прежде чем совсем потерять рассудок, я вдруг понял: если бы на месте Конфеты прямо сейчас оказалась Натала-Тала, для меня бы ничего не изменилось. Вообще ничего.

– Отпусти голову, – попросил Джинни.

Но я его уже не слышал.

* * *

Следующим утром после чудесного спасения из лап «Кумировой О.О.» судьба в лице Аристарха Андреевича Берзина снова приготовила мне царский подарок. В коридоре, после обхода подозвал к себе, приобнял за плечи, спокойно объявил:

– Держишься молодцом! Пора тебе дальше. С сегодняшнего дня – в операционную ходишь на «кесаря́» без ограничений! Но, смотри, станешь отлынивать от палаты «девулечек» – накажу лишением операционной.

Уговаривать меня было излишне. До этого я бывал в операционной урывками, заходил, как в театр – зрителем; вход на сцену был воспрещён. Теперь же всё изменилось; меня стали брать к столу. Сначала – просто «намытым» и одетым постоять рядом, в са́мом партере, а не на позорной галёрке. Потом – больше. Ассистент мог сказать: а теперь меняемся. Набрасывал на согнутые в локтях руки кусок стерильной марли, и превращался в наблюдателя. А я занимал его место.

Оперировали в роддоме все – и Натала-Тала, и Мария Дементьевна, и, конечно же, сам великий и ужасный. Берзин с Таловой были как те самые «двое из ларца, одинаковы с лица» – похоже, они решали, кто оперирует, а кто ассистирует только на пути от рукомойника к столу. Берзин, когда выпадала участь ассистента, нисколько не расстраивался. Тихим поставленным голосом он вкладывал в меня истину:

– Хирург должен работать на чистом, удобном для манипулирования операционном поле. Хирург отвечает за суть операции, то есть за основной этап. За всё остальное отвечает ассистент. Главных и неглавных у нас нет. Но, если ассистент бестолков, хирургу придётся несладко. Ты меня понял? Раз понял, тогда меняемся.

Берзин уходил в сторону, а я – надо отдать мне должное – без страха ассистировал Натале-Тале. Впрочем, не заблуждался, с чего это вдруг я такой бесстрашный. Причина была не во мне. Просто рядом был Аристарх Андреевич, а с ним любая проблема превращалась в несложное увлекательное приключение.

– Набьешь немного руку на кесаревых, пойдём с тобой изучать аборты, – объясняла Натала-Тала. – Тут у нас операционное поле большое, разрез длинный, контроль полный, света много, видно всё хорошо. А при аборте ты полагаешься лишь на своё мышечное чувство. Пробить острой кюреткой стенку рыхлой матки – плёвое дело. Поэтому, прежде чем переходить к прерыванию беременности хирургическим путём, следует иметь хороший оперативный опыт. А то ведь как бывает – пошли на аборт, сделали прободение, а в итоге нарвались на экстирпацию матки. Будь всегда предельно внимателен. Чем проще кажется манипуляция, тем она коварнее – потому что ты расслабляешься и хуже себя контролируешь. Вот и ляпаешь ошибки. А наши ошибки стоят жизни.

Мария Дементьевна относилась ко мне по-матерински. Обычно громкая и неделикатная, в операционной она преображалась – говорила тише всех и, работая со мной, всегда стремилась «подстелить соломку», понимая заранее, где я с гарантией могу напортачить.

– Спокойно, спокойно, не нервничай… – фраза, которую мне доводилось слышать от неё по многу раз за операцию. – Всё хорошо делаешь. Не зажимайся, не бойся. Ты не один. Я подскажу и помогу.

Каждый раз при выходе из оперблока меня охватывала розовая пузырящаяся щенячья эйфория. Хотелось петь, летать, прыгать, танцевать прямо тут, в коридоре. Жизнь, и без того полная, искрилась ещё бо́льшим смыслом. Не было во мне ни заносчивости, ни чванливости – откуда-то внутри начала расти спокойная уверенность: и я на этом свете точно для чего-то хорошего и важного обязательно сгожусь.

* * *

В субботу мы решили с Конфетой поехать к ней домой на два дня. Точнее, решила она.

– Смотри, я три дня подряд не работаю. В пятницу едем ко мне, я по маме и братьям соскучилась!

– Микки, я работаю всю пятницу, а потом ночь с пятницы на субботу.

– Ну вот, вечно ты!.. – Конфета шутливо поджала губки и тут же нарвалась на глубокий дразнящий поцелуй. – Ладно, прощаю. Так и быть. Поедем в субботу! Я за тобой зайду, и пойдём на вокзал.

Знать бы тогда, чем обернётся её «зайду», – сделал бы всё, чтоб субботним утром духу её не нашлось в радиусе километра от роддома! Но я ничего не знал, потому что – знать и не мог.

Ночь с пятницы на субботу проходила спокойно и вяло. Рожать, кроме одной, – нормальнее её трудно было и вообразить, – никто не хотел. Я под формальным ленивым приглядом Берзина около полуночи принял неосложнённые, хрестоматийные, как в учебнике по акушерству для четвёртого курса, роды. Зашёл к «девулечкам», – все безмятежно дрыхнут. Мы с Берзиным жахнули его фирменного кофе. Он пошёл спать, наказав разбудить в четыре. Я шлялся по роддому, придумывая себе работу, но придумать-то было особо нечего. Брала досада – вот ведь, в иные ночи до туалета дойти некогда, а тут столько времени уходит впустую. Меня зажрала совесть. Я уселся в ординаторской за стол – чтобы не было соблазна перейти в горизонтальное положение, – открыл потёртый заслуженный «Атлас оперативной гинекологии» и принялся за чтение с рассматриванием картинок. Ещё два месяца назад толстый солидный том казался жуткой китайской грамотой, а теперь сознание с удовлетворением отмечало то тут, то там знакомые понятные нотки. В четыре в кабинете Берзина прозвенел будильник. Аристарх, свежеумытый и невытертый, роняя с лица и рук на пол капли воды, пробежался по отделению, коротко бросил мне «иди спать», и я с чувством выполненного долга комфортно отрубился в ординаторской до половины восьмого.

В восемь – минута в минуту – нас сменила Мария Дементьевна. Берзин отправился к себе в кабинет переодеваться; общей раздевалкой он не пользовался. И там его, судя по всему, отловил какой-то телефонный звонок, заставив задержаться. Если бы он покинул роддом сразу, ничего бы не случилось.

В восемь часов пять минут за окнами загудел знакомый «прямоток» – то за мужем приехала Натала-Тала. Она заглушила мотор, выпорхнула с водительского сиденья; как наглая молодая девчонка, уселась на горячий капот и стала ждать своего Аристашу.

Я тем временем переодевался в подвале, и ни о чём знать не знал. Не знал я и о том, что в восемь десять к входу в роддом убийственной походкой «от бедра», мимо сидящей на чёрном капоте в чёрных джинсах Наталы-Талы, дефилировала Конфета. Печально: две «альфы» оказались в одной точке пространства в один момент времени. Это обещало проблему.

Проблема не заставила себя ждать. Я вышел из раздевалки и двинулся на улицу, огибая здание. Когда в поле моего зрения оказался главный вход, открылась дверь и на крыльце, потягиваясь ленивым львом, появился ни о чём не подозревающий Берзин. Конфета увидела нас обоих. Дальше случилось страшное.

– Здравствуйте, Аристарх Андреевич! – пропела Конфета, грациозно подскочила к Берзину и чмокнула того в щёку. Потом повернулась ко мне: «Пошли!», схватила под руку и потащила прочь от роддома. За моей спиной сухо треснула пощёчина, раздалось Натальино сдавленное: «Подлец!». Я против воли обернулся. Чёрная «шестёрка» с открытой дверью неподвижно стояла там, где и была. На дороге рядом валялся брелок с ключами. Натала-Тала, убыстряя шаг, на негнущихся красивых ногах брела под уклон улицы. За ней вдогонку, нелепо размахивая руками, бежал Берзин.

Мы с Конфетой шагали к железнодорожной станции. Она молчала. Я тоже. Так вот чем я отличаюсь от Берзина: у меня не было перед Конфетой никаких обязательств. А у него перед Таловой – были. Сначала поведение Конфеты показалось мне отвратительным. Но, включив голову, и осадив эмоции, я понял: да ничего подобного.

Просто она была естественна! Конфета вообще родилась дочерью природы. Дикой занзибарской природы. И вела себя так, как вела: как дышала. Ей всё было к лицу. Когда Берзин тащил её «в номера», должен был, если уж не знать, то хотя бы догадываться о последствиях. Ведь он – большой, мне в отцы годится. Он не догадался. Ошибка. Его ошибка, не её. И уж, тем более, не моя. Поэтому счесть Конфету «маленькой дрянью» я не смог.

Больше того: во-первых, мне было нечего ей предъявить. Во-вторых, мне и не хотелось ничего ей предъявлять. В-третьих, мне до колик её захотелось – так сильно и безрассудно, что сразу стало вообще на всё наплевать. Мы шли в обнимку по старой тенистой улице, застроенной дореволюционными мелкими домишками. Поравнявшись с одним из подъездов, я втолкнул её внутрь, подхватил на руки. Уже мало, что соображая, взбежав по ступенькам, усадил на высокий широкий подоконник последнего этажа.

В электричке Конфета дремала на моем плече. Я втягивал хищно раздувающимися ноздрями аромат волос, мускус духов, благоухание тёплой кожи, – и был счастлив. Не то чтобы благоговение моё перед Берзиным исчезло – нет, то было иное ощущение. Я слишком многое придумал себе, придумал внутри себя, обожествляя Аристарха – по поводу, и без. Но ведь жизнь за пределами роддома не заканчивается. Она там лишь начинается. И Берзин без царской короны оказался всего лишь человеком. Симпатичным. Человеком, которого хотелось пожалеть. А Натала-Тала из богини превратилась в обыкновенную женщину. Такую, какая мне не принадлежала. И её – тоже – очень хотелось пожалеть. И совсем не хотелось выебать.

Это означало: я выздоровел.

Мы высадились на пустынную платформу.

– Знаешь, как найти мой дом?

Я лишь глупо пожал плечами.

– Видишь заросшую железнодорожную ветку? – Я кивнул. – Нужно идти по ней, прямо по шпалам. Сначала будут наши дома, а потом фабрика. Ветка ведёт туда.

– А если нас поезд догонит?

– Какой там поезд! – повисла на моей шее Конфета. – Здесь всё движение – два вагона в неделю.

И мы пошли, дурачась. Конфета, сняв туфельки, голыми ступнями балансировала на раскалённой зенитным жаром рельсе. Я, страхуя её за руку, прыгал рядом по шпалам.

– Отпусти руку, отпусти, я не упаду! – кричала Конфета.

– Ну и что! – орал в ответ я. – А вдруг я упаду?! Так что держи меня, и без разговоров!

– Вот мой дом, – показала Конфета на серую кирпичную пятиэтажку.

– Нормально, – кивнул я.

– Ага, нормально. Нормальная такая сараю́шка. Но нам не сюда.

– А куда?

– В соседний.

– Зачем?

– Ты совсем дурак? У меня дома полый набор: мама, два брата, отчим и собака. Ещё я приехала. Где я тебя спать укладывать буду – с собой в гостиной?! Мы идём к подруге Лёльке. Её сегодня и завтра дома нет. Ты будешь жить у неё.

Перспектива оказаться в постели в одиночестве меня не вдохновила.

– Что ты такой смурной?

– Не хочу спать один.

– Вот глупый! Не хочешь – и не будешь. Я с тобой.

* * *

Два белобрысых семилетних Конфетиных брата-близнеца оказались улыбчивыми, приветливыми и опрятными. Мама тут же усадила нас за стол, налила борща; отчим, слазив в чулан, достал солёные помидоры и самогон. Но рассиживаться было некогда.

– Ма-а-ам, мы купаться!

– А нам, нам можно с Микаэлой?! – перебивая друг друга, затараторили братья.

– Конечно, птенчики вы мои!.. – растаяла Конфета, целуя их в соломенные макушки.

Мальчишки бежали впереди, мы с Конфетой, держась за руки, шли поодаль.

– Поедем на Дальние пруды! – крикнула Конфета. Братья закивали.

– Это где?

– Это две остановки на электричке. Такое место, его все тут любят. Соседей наших наверняка там сейчас навалом.

По пути мы зашли в магазин и взяли литровую бутылку венгерского вермута. Мальчишкам я догадался купить по бутылке «дюшеса». Не доходя с полкилометра до станции, Конфета внезапно остановилась как вкопанная.

– Не хочу на Дальние. Пойдём на карьер.

– Почему?

– Не хочу, и всё. Мальчишки, стойте! Идём на карьер.

В этом была вся Конфета. Её «хочу» внезапным образом сменялось «не хочу». Причины перемен она не понимала. И не хотела понимать. Её следовало принимать такой, какова она есть. Или не принимать вовсе, и тогда – отправляться вон. А что, разве есть другие варианты?!

Она была ненадёжной: я понимал. Она бывала несносной: я принимал. Привязанный обручальным кольцом, я не смог бы прожить с ней и недели: я знал. И что? Нет, не так; вот так – «и чё?!». А ничё! Мне просто было с ней хорошо.

– Ну, что ж такого, что – наводчица, – а мне ещё сильнее хочется!28 – ворчал Джинни.

На берегу безжизненного заброшенного песчаного карьера, бликующего сполохами зеркала коричневатой воды, одиноко подпирал пронзительно синее небо мёртвый ржавый бульдозер. Больше ничего – и никого. Малышня сходу плюхнулась осваивать купальню, а мы разлеглись в тени ненужной груды металла. Открыли бутылку. Стакана не было, пили из горла́.

Терпкий вермут быстро вломил по шарам. Вдобавок, захотелось пить – «розовый» оказался нестерпимо сладок. Но воды у нас не было, а то, что плескалось в карьере, не предназначено для питья.