Белладонна

– Да нормально всё прошло, без эксцессов. Пришли потом к нему в кабинет. Он налил. Выпили по чуть-чуть. Руку пожал: принят. Вот так я здесь и очутился.

– А Ольга? – не успокаивался Юрастый.

– А с Ольгой вообще история весёлая. Она на комбинате работала. Оль!.. – Ольга зашла в комнату.

– Оль, по второй тарелке наливай!

– Вечер перестаёт быть томным… – задумчиво протянул Джинни. Только бы не лопнуть, подумал я.

– Ну и вот. Она на комбинате работала. Просквозило её. Температура, кашель – бронхит, в общем. Антибиотики назначили. Наверное, медсестра напортачила, грязной иглой уколола. Жопочный абсцесс. К нам в отделение, по скорой. Я осмотрел, говорю: на стол барышню. И тут, грешен, каюсь – использовал служебное положение в личных целях.

– Это как? – Лёшка взялся за ложку, приступая ко второй тарелке.

– Да дёрнуло меня забежать в операционную за чем-то, ещё не помывшись. Её только-только с каталки переложили, ещё не успели простыней накрыть. Ну, я смотрю – бат-т-тюшки-светы, красота-то какая.

– А так, что, при осмотре в приёмном не разглядел? – подколол я.

– Не-а, – заулыбался Лось. – Там-то я на жопочный абсцесс смотрел. А тут – на столе целая женщина оказалась.

– А он ещё губной помадой на зеркале голую женщину нарисовал! – хохотнул Джинни.

– Но я был на высоте! – продолжил Лось. – Пошёл к заведующему, взял шовный материал «нулёвочку», и вместо того, чтоб как обычно, по-мясницки, – наложил косметический шовчик, тонюсенький, едва заметный…

– Ну, точняк, под себя делал! – заржал Юрка.

– Угадал! – Лось доел последнюю ложку второй порции борща. – Кому добавки?

– Издеваешься? – утробно чревовещнул Лёшка.

– Тогда пошли в сад. Охолонуться не мешает! – пригласил хозяин.

Лёшка сразу запрыгнул в болтающийся между яблонями гамак и закрыл глаза. Мы же рассосались по плетёным креслам.

– Ну, про друзей твоих я всё знаю. Ты теперь расскажи, как дела идут. – Мы с Лосем сидели плечом к плечу, как Ёжик с Медвежонком.

– Очень всё хорошо, Вить. В отделении мной Талова руководит…

– Она-то – да, опытная… – протянул Лось, и взгляд его, как мне показалось, стал глубоким и грустным.

– Не ты тут один такой страдалец, – шепнул Джинни.

– …а в амбулатории, ты сам видел, Громилина.

– Мария Дементьевна, да-а-а, человек-легенда.

– Вить, ты про неё что-нибудь знаешь?

– Знаю.

– А расскажи.

– Семьдесят в прошлом году отмечали. Ленинградка она, коренная. Закончила Павловский, в ординатуру поступила в хирургию, в институт Джанелидзе, он тогда год или два как открылся. Сочетанной травмой занималась. В тридцать восьмом по призыву ушла в армию.

– А разве женщин призывали?

– Хирургов-то? Ещё как! Да она ведь сама заявление написала. А в тридцать девятом – на фронт.

– На какой? – не понял я.

– Так финская же, – пояснил Лось. – Потом – по госпиталям. А в июне сорок первого её в санпоезд. Слышал про такие?

– Слышал. Госпиталя на колёсах. Про них ещё кино сняли. А после войны?

– А после войны стала акушером.

– Почему?

– Она всего раз об этом говорила. Когда призвали, у неё в Ленинграде оставались мама, младший брат и сестрёнка. Брат с сестрой погибли при бомбежке. А мать – от голода. И вот – рассказала мне как-то, по дежурству. Сидели с ней, чай пили. Говорит: осталась я одна-одинешенька. Парень был до войны, пожениться собирались. Да тоже не вернулся. Убили. И семья – вся, подчистую, даже могил-то не сыскать. И вот рассказывает – сон был под стук колёс. Пришла дева Мария. Говорит – ты Мария, и я Мария. Дело наше на Земле – новую жизнь растить. Помоги мне. И исчезла.

– Что, так и было? – не поверил я ушам.

– Мне-то откуда знать, – вздохнул Лось. – Она один раз мне это рассказала. Мужчина у неё появился, ненадолго. Потом сын родился.

– А чего же она не с ним?

– Как раз с ним. Громилин – у него фамилия по матери, не по отцу – главный инженер ткацкого комбината. Она с ними живёт: с ним, с женой его, и ещё там две девочки. Внучки её. Только без работы не может.

– Это-то я уже понял.

– Она у нас в больнице как талисман. Словом лечит.

– Кого?

– Да своих же, врачей да сестер. Если плохо, выслушает. Никогда насмехаться не станет. Ещё и дельное что посоветует. Люди не раз замечали – поговорит с тобой, глядишь, а беда стороной прошла. Она как мама тут всем.

Мы выпили ещё. И ещё. Завтра суббота, на работу не идти. Вернулись в общагу.

Я подергал Конфетину дверь – заперто. Вышел на улицу. Час сидел на лавочке под липами, курил. Посмотрел на часы: половина второго. Лёшка с Юркой спали, умаявшись от операций, борща и водки. Я разделся, лёг на кровать. Сон не шёл. Тихо поднялся, подошёл к шкафу, нащупал куртяшку, расстегнул тугую молнию, залез во внутренний карман. На моей ладони, словно в колыбели, парил хрупкий невесомый деревянный чукчонок.

Положил рядом с собой на подушку. И полночи с ним разговаривал.

* * *

Разметав руки-ноги, пришпиленной куколкой вуду я лежал на траве возле речки-вонючки, обречённо смотря в закатное небо, будто надеясь что-то там узреть. Видеть мне было нечего. Голова гулка и пуста. Я трезв как стекло и сам себе противен. Противен, – не потому что трезв, а – потому что противен.

Я так и не извинился. За неделю – не нашёл смелости подойти, два слова сказать, четыре слога: «прости, Маша». Утром, когда мы ордой сарацинов брали штурмом автобус, что собирался везти нас в Воздвиженск, даже не взглянула в мою сторону. Просто тихо прошла мимо. Не потому что не заметила, нет. Потому что не сочла нужным.

А потом, после недолгой дороги, когда ребята, стоя возле автобусной двери, помогали девчонкам выйти, я, не глядя, протянул руку, а она – не отвергла, не обожглась; опёрлась на мою дрогнувшую ладонь тонюсенькой ажурной ладошкой. Спрыгнула легко-легко с подножки, и не забрала руки́, нет! Это я, испугавшись, выпустил, – а она только тогда выпорхнула. Словно ждала: что дальше? А какого «дальше» ждать от того, кто не смог – вот даже «прости», и того не смог.

С дальней лужайки, из другой реальности, настойчиво потянуло шашлыком. Ирка с Егором ещё вчера, до нашего приезда, замариновали – «а чего там мелочиться!» – здоровенное ведро свежайшего мяса. Мне бы теперь: встать, отряхнуть сено-траву, пойти к ним, к своим, к родным, табором звенящим гитарами у высокого – до неба – костра; сесть подле. Под водочку с самогоночкой сожрать столько, чтоб лопнуть. Чтобы привычно загудела смурная пьяная голова, чтобы сами собой забулькали похабные шутки, чтобы снова стать царём горы. Купаясь в мерзости и самолюбовании: залить, заглушить, потушить в себе насовсем – то странное, непонятное, звенящее, не отпускающее чувство.

– Прости.

Неслышно подошла, села рядом на траву. Это ты, ты сказала – мне? «Прости»?!

– Прости. Прости меня.

А я – что я? Язык чужой, не слушается. В висках стучит. Салют, Ласточкина!

– Ты на меня… не сердишься?

Я? На тебя?! Что ты такое говоришь, маленькая хрупкая девочка?! И тут – словно пробило. Всё понял. Это я – мальчик! А она – нет, не девочка. Она женщина.

Двое. Двое на берегу. Женщина и мальчик.

– …би квайт, биг бойз донт край, биг бойз донт край, биг бойз донт край…24

И ты туда же, Джинни.

– Пойдём купаться, – она сбросила платье.

– У-у…

– Одежду сними, глупый! Намокнешь!..

Только плеск воды. Только стук сердец. Только тишина.

– Вылезай, замёрзнем. Руку… Мишка, руку дай, скользко.

Почему мне так спокойно?

– Я хочу, чтобы им стал ты.

И я стал. Сумбурно. Осознанно. Прекрасно.

Двое. Двое теперь на берегу. Мужчина и женщина.

* * *

Наступившая неделя оказалась размеренной как щелчки метронома и тягучей словно мёд Таловой. Каждое утро я на автомате приходил в роддом. Обход, потом – палата. Вот тут я и понял, что раньше, на самом деле, Натала-Тала меня берегла. Запускала только в родильный зал, – где всё динамично, остро, интересно, как аттракционы в парке культуры имени отдыха. А теперь на меня как на палатного лечащего врача повесили всю «патоложку» в полном объёме.

Двенадцать коек. Свободны одна-две, и то изредка. Все женщины разные, и все требовали от меня постоянно включённой головы. Одно дело – роды принимать, руками работать. Принял, ребёнка сдал педиатру; мамашу, если надо, подштопал, и в послеродовую на отходняк. Вот ты и герой. А тут, в патоложке, тихо. Ходят «вскорости мамочки», животами-аэростатами покачивают, тапочками шуршат. Снаряды вроде как не рвутся: здесь невидимый фронт. Диагнозы разные – ни одного простого. Оно и понятно: палата патологии беременности. Все с осложнениями. По сопутствующим заболеваниям – такие букеты, что диву даёшься. Пришлось, вместо былого геройствования, тихо лезть в учебники, освежать в памяти терапевтические дисциплины. Если недавно я был швейным роботом, то теперь дорога мне лежала прямиком в роботы-аускультаторы и роботы-пальпаторы25. Ну и, понятно, кроме фонендоскопа на шее, в левом кармане халата поселился акушерский стетоскоп, – а торопливый цокающий звук сердцебиения плода стал для меня самой чудесной музыкой.

Однако выматывало всё страшно. После завершения утреннего обхода и почти вплоть до вечернего я курсировал по маршруту «патоложка – ординаторская – кабинет зава – лаборатория – ординаторская – патоложка» во всех возможных направлениях многовершинного графа. Осмотры, назначения, анализы, кардиограммы, рентгенограммы, беседы с родственниками пациенток… Присел за стол? Заполняй истории и бумаги – до писчего спазма. А, самое главное, ещё и подумать надо. Разработать план ведения. Учесть все привходящие. Скорректировать назначения. Одна больная на сегодня готова? Молодец, доктор! Переходи к следующей! Их у тебя – дюжина, как на подбор! И всех нужно держать в голове, иначе швах.

– Таскать вам, не перетаскать! – измывался надо мной Джинни.

Маша в понедельник утром ушла в терапию в главный корпус, ненавязчиво освободив меня от своего присутствия. То, что произошло между нами, мы не обсуждали. Я старался её избегать. Подвига не вышло: я не мог быть Ласточкиной, а не быть ей – не мог тоже.

Талова мне больше не помогала. Половину времени сидела в родзале, другую проводила на приёме в женской консультации. То, что она исчезла с орбиты, облегчило мою участь. Активная коррекция избытков тестостерона, неутомимо еженощно проводимая Конфетой, шла на пользу. Морок потихоньку спадал. Теперь при виде Наталы-Талы у меня не скребли спину холодные мурашки, не колбасило угрозой приапизма низ живота, – и больше не лезли в голову всякие глупости.

Совершенно неожиданно я влюбился. Мою любовь звали Аристарх Андреевич Берзин. В его кабинете я бывал по многу раз на дню. И каждый раз летел туда на крыльях. Вместо того чтобы поиздеваться над невеждой, Берзин усаживал меня за стол в своё кресло, сам перемещался на диван, доставал фирменные «любительские» – и начинались чудеса. Он внимательно выслушивал меня по каждой больной. Очень внимательно, не перебивая. Потом закуривал, и:

– Ты допустил ошибки: здесь, здесь и вот здесь! – его рука парила, выделывая чудны́е кульбиты, как будто принадлежала виртуозному Стравинскому, развлекающемуся с палочкой за дирижёрским пультом. – А теперь я расскажу тебе, почему ты прокололся.

Стройно, логично, шаг за шагом излагал мне весь ход моих собственных мыслей. Откуда же ему известно, как именно и что именно я думал? Поначалу я удивлялся, но вскоре перестал. Проницательность Берзина, похоже, родилась вперёд него. А, когда он рассказывал, я сразу понимал, почему именно – я допустил ошибку, где именно – я сбился с пути.

– Вот видишь, – улыбался Аристарх, – ты ошибся вовсе не по глупости и, боже упаси, не по лености. Это не твои варианты. Ты ошибся, – он загибал пальцы, – из-за торопливости, из-за невнимательности и… – он делал паузу – … из-за поверхностности суждений. К счастью, в отличие от глупости и лени, эти недостатки можно вылечить.

– В нашем деле, – продолжал Берзин, – само акушерство иногда отступает на второй план. Ведь, будем честны с собой, акушерство – профессия, в общем-то, не врачебная, а фельдшерская. Акушерство само по себе – это ловкость рук. Хорошо набив руку, врачом быть вовсе не обязательно. Это знаешь, – он мечтательно разглядывал потолок кабинета, – как в Америке. Там есть, допустим, хирурги, которые оперируют, а есть бригада, которая делает первичный разрез, а потом ушивает операционное поле. И все эти гаврики – без врачебных дипломов.

– Не может быть!

– Ещё как может. Просто они там за бугром в специализациях продвинулись гораздо дальше нас. И давно врубились, что есть вещи, на которых задействовать сверхспецов вовсе не обязательно.

– Тогда для чего нужны врачи в акушерстве?!

– А для того, чтобы вступать в действие, когда простой фельдшер-акушер не справится. Когда нужны не руки – голова. Когда требуются знания и навыки в сопредельных дисциплинах: в терапии, хирургии, гематологии, неврологии, токсикологии, аллергологии, эндокринологии, онкологии… Когда под маской, под видом чего-то простого и понятного прячется коварное, злое, опасное, агрессивное, угрожающее жизни матери и жизни собирающегося появиться на свет ребёнка. Ну, пошли в палату!

Он тушил «любительскую» в забитой вонючими окурками сто лет немытой пепельнице, и мы отправлялись. Наблюдая в палате за собой и за ним словно со стороны, я в который раз поражался, каким понятным и лёгким становилось всё происходящее после его «разборов». Я заворожённо слушал и во все глаза смотрел на действо по имени доктор Берзин, мечтая лишь об одном – когда-нибудь ну хоть на треть, ну хотя бы наполовину стать таким как несравненный кудесник.

– Пойдём, кофейку! – заглядывал он ко мне в «патоложку». Я подхватывался, и бестолковым вихлястым щенком телепался за ним. – Ты представь, есть такой метод, экстракорпоральное оплодотворение.

– Да, нам рассказывали… – а что ещё мог я ответить?! Он смеялся:

– В Европе уже делают, в Штатах, в Австралии… да и у нас скоро начнут. Понимаешь, какие перспективы? А то корабли на орбиту запускаем, равных нам нет, а тут отстаём.

Я нагло с умным видом кивал, хотя ничего не понимал, да и понимать не мог.

– Представляешь, на сколько типов женского и мужского бесплодия можно будет с высокой колокольни наплевать?! Ещё вчера – приговор, а завтра – тьфу! Сколько бесплодных пар вернуть к жизни?! Дать им ими же самими рождённых детей, а не заставлять по десять лет стоять под дождём и снегом возле детдома в очереди на усыновление! – Я сидел, чуть ли не с открытым ртом. – Попомни мои слова, год-другой остался, и у нас здесь будет всё то же самое! А ещё – ультразвук…

– Да, нам рассказывали, – опять включался мой попка-дурак.

– …такие чудеса можно будет делать! Пол ребёнка определять. Просто – брюхо гелем намазал, датчиком поводил, и вот вам: «мэ» или «жо», шейте, дорогие будущие родители, приданое без ошибки в цветах. А пороки развития плода видеть, как на ладони?! К одиннадцатой неделе – р-р-раз, экспертное исследование и веское заключение, а не вилами по воде, – Берзин буквально молотил кулаком по боковине кабинетного дивана, – сохранять беременность или прервать, во избежание?.. И всё это – прямо на месте, в глуши, никуда женщину везти не надо, по просёлкам растрясать, ни в какую область, ни в какие клиники-шминики!..

Я любовался им в его актёрском, ощутимо патетическом запале, – понимая, что он, конечно же, рисуется. Но, при всём том – ни на йоту не лжёт. Что всё будущее, о котором он так жарко, распаляясь, говорит, – оно уже живёт в нем, внутри него. Только дай волю – он жизнь без раздумий положит, «чтоб сказку сделать былью».

Громилина не бросала слов на ветер. Теперь-то я сообразил, откуда взялось: «врачей много, а таких как он – малые единицы». И конечно, уже понимал, почему его так любят женщины. Господи, да родись я сам женщиной, бежал бы за ним сломя голову – куда угодно, позабыв обо всём, лишь бы рядом, лишь бы с ним, лишь бы…

* * *

Пятничным вечером я собрался в хирургию. Ещё вчера мы с Лёшкой и Юркой решили после работы пойти по пивку. Григорьевск гордился пивзаводом, и в магазинах проблем со свежим пивом не наблюдалось.

– Они в перевязочной! – улыбнулась постовая медсестра. Я принял халат, снял кроссовки, навернул чистые слегка влажные бахилы прямо на носки и зашёл. Перевязочный стол обступили Лось, Юрка и Лёшка. На полу валялся протез, чуть поодаль – клюка. Свесив правую ногу и сиротливо положив на стерильную простынь культю левой, на столе сидел Артур.

– Добрый вечер, коллеги! Здравствуй, Артур! – поклонился я честной компании, не отрывая взгляда от обезображенной келоидным рубцом, сочившейся свежим отделяемым, культи. Инфекция ампутационной культи. Час от часу не легче.

– Артур, – Лось покидал использованный инструмент и перевязочный материал в таз под столом, – я, конечно, всё понимаю, но с подвигами Маресьева нужно завязывать.

– Что ты предлагаешь? – жёстко спросил Артур.

– Госпитализацию, – так же жёстко ответил Лось.

– Зачем?

– Тебе зеркало дать?

– Не надо. Я каждый день дома её в зеркало вижу.

В повисшей звенящей физически осязаемой тишине передо мной явилось лицо Громилиной. «С людьми он умеет разговаривать. Убеждать умеет. Идеями своими зажигать. Ленин так с людьми умел».

– Виктор Семёнович! – повернулся я к Лосю. – Можно мне с Артуром переговорить тет-а-тет?

Лось удивлённо вскинул брови: какие у вас могут быть разговоры? – но препятствовать не стал. Повернулся и пошёл к двери. Лёшка и Юрка двинулись за ним.

– Чего? – спросил Артур.

– Примочки, растирания, мази и прочая хуйня не помогут. – Артур поднял взгляд. – Это несостоятельность культи. Плохо. Она «поехала». Я вот не хирург ни разу, и то вижу, что нужна повторная операция.

– Твои то же самое сказали, – безразлично выдавил Артур.

– Тебя в госпитале упустили. Слишком рано выписали. Нужно было ещё минимум три-четыре недели.

– Я домой хотел! – Артур смотрел мне прямо в глаза. Я сел на стол рядом с ним: – В ногах правды нет!

Он еле заметно улыбнулся.

– Артур, дело прошлое. Ты быстро хотел домой. Ошибка. Они проебали адаптацию рабочей поверхности культи и притирку к протезу. Ошибка. Теперь имеем, что имеем. Но всё можно переделать. И больше ужас не повторится. Ляжешь в отделение, когда захочешь. Тебе же никто не говорит, что это должно быть завтра. – Я обнял его за плечи. – Ты даже не представляешь себе, Артур, какой ты молодец. Я вот не знаю, смог бы…

Мы просто сидели плечом к плечу и молчали. Лось вернулся.

– Ну, поговорили?

Я кивнул.

– Тогда завершим перевязку.

Я встал с перевязочного стола.

– Мишка, подай протез, – попросил Артур, когда всё закончилось; помолчал и добавил: – пожалуйста.

Мы вышли впятером.

– Поедем в «Красную горку», – не предполагающим возражений тоном объявил Артур.

– Жена не поймет, – смущённо улыбнулся Лось.

– Тогда сейчас к тебе заедем и всё объясним.

– Ладно, не надо, я позвоню.

В «Красной горке», фирменном пивном зале Григорьевского пивзавода, стоял полумрак. Остро пахло солёной рыбой и терпким свежесваренным пивом. На дощатой сцене музыканты потихоньку бренчали вхолостую, подключая и настраивая аппарат. Метрдотель, пожилой, худой, сутулый, едва завидев медленно идущего впереди прихрамывающего Артура, как чёртик из табакерки выскочил из-за столика с настольной лампой, приглашая нас в кабинет.

– На твоё усмотрение, – бросил ему на ходу Артур.

Не успели мы бросить наши усталые кости на деревянные скамейки с высокими спинками, как в кабинет гуськом влетели четверо официантов. Первые двое тут же со стуком приземлили на липкую влажную грубую столешницу десяток бурлящих высокими пенными шапками кружек, не расплескав ни капли. Вторая двойка завершила заселение стола, уставив его всяческими хлебами и лавашами, мясными и рыбными нарезками, тарелками с воблой и креветками, овощами, шашлыками и двумя бутылками водки.

Мне так захотелось жрать, что, позабыв о приличиях, я залпом втянул в себя полкружки, и, не обращая внимания на закуску, принялся за горку дымившегося на блюде поодаль шашлыка. Когда первый приступ жадности и голода был преодолён, отвалился на спинку скамейки, ища взглядом на столе сигаретную пачку.

– Водочки? Ерша? – обратился ко мне незамедлительно оказавшийся рядом официант.

– Не, пасиба. Ну его на хуй.

– Руссиш культуриш! – заржал Джинн.

– И чё? – парировал я. Джинн не нашёл, что мне ответить.

– Какы-ые лю-у-ди, и всэ ф сборэ!.. – в полутьме кабинета возник брюнетистый коренастый, поблескивающий золотыми зубами, смуглокожий мужик.

– Привет, Колян! – салютнул поднятой рукой Артур. – Присаживайся. Мишка, как у вас там говорится?

– В ногах правды нет! – выпалил я.

– О-о-о, тач-чнак! – рассмеялся Колян, протискиваясь на свободное место на скамье напротив меня.

– Вот, ребята, это Коля. Мой друг и товарищ, – представил гостя Артур. – А это, Коля, наши лучшие во всем мире доктора: Виктор Семёнович, Лёша, Миша и Юра!

– Чито ви пиоти? – скривился Коля, с деланным отвращением рассматривая водочную этикетку.

– Сам видишь, – хмыкнул Лось.

– Каничяйти эта нимедыленна! – Коля дважды хлопнул в ладоши, протянул подошедшему официанту брелок с ключами: – У мэня в багажник сумка. Прынесы, буд другам, дыве бутилька.

Официант вернулся, прозрачные бутылки без этикеток коричневато-золотисто блеснули под лампой.

– С родин! Мой дяда делат! Ви такой конияка нэ пробоваль!

Коньяк, и правда, оказался улётным.

– Веселие Руси есть пити, не может без того быти! – констатировал Джинни. Мне его констатации были до лампы, которой у него к тому же не было. Тем не менее, я понял: нужно выбирать что-то одно, либо пиво, либо коньяк. Идти «на понижение» было опасно, поэтому остановился на коньяке. Увы, тот был обманчиво мягок, но притом необманчиво заборист.

Мужики же, существенно превосходящие меня питейными способностями, отважно налегали и на то, и на другое. Наконец, трапеза подошла к концу.

– Теперь в баньку! – с интонацией патриция провозгласил Артур.

– Да ну на хуй! – плебейски отозвался Лось. – Я к жене. Пусть мне черти такси вызовут.

– Я отвезу! – закричал Артур. – А, может, с нами, Вить?! Мы, ведь, того, без девок, без развратов, чисто помыться, всё…

– В другой раз, родной! – Лось крепко расцеловался с Артуром, попрощался с нами и неожиданно твёрдой походкой покинул кабинет.

– Бл-л-лять, у нас «трёхсотый»! – заржал вслед ему Артур.

– Харошь, нэ «двухсотый»26, – тихо промолвил внезапно посерьёзневший Коля.

Старые городские бани располагались в самом центре. Окна были темны. Посмотрел на часы – половина двенадцатого. Колян – я ехал в его машине – свернул в переулок, обогнул здание и заехал с обратной стороны. Там неярко светилась приоткрытая дверь. Мы вышли, Колян закрыл авто, Артур с мужиками подъехали следом. Возле входа стояли ещё две машины. Одна, чёрная «шестёрка», показалась мне знакомой. Обошёл с кормы – ну, точно, «прямоток». Вот это встреча!

Мы прошли внутрь, в маленькую прихожую. От неё отходил коридорчик, в нём было три или четыре двери – в полутьме я не разглядел. Банщик проводил нашу компанию в отсек, оставив дверь в коридор приоткрытой. Мы расселись по лавкам да диванам раздеваться.

В коридоре послышались шаги и голос. Конечно, я не ошибся с владельцем глубокого баритона, а заодно модного жигулёвского «прямотока». То был Аристарх Андреевич Берзин собственной персоной. Досадный факт, что штанов на мне – уже нет, а простыни – ещё нет, никак бы не остановил меня от выбегания в коридор и раскланивания с любимым доктором.

– Сиде-е-е-ть, бля! Ты, Выбега́лло забега́лло! – рявкнул в левое ухо Джинн.

Колокольчиком зазвенел второй голос. Женский. Не успев толком подняться, я рухнул голой тощей жопой на лавку. Тембр Конфеты я бы узнал среди миллиона других. Даже во сне. Но, то был не сон.

Глава 4

Первое утро новой недели началось отвратительно. Лишь я выбрался из сумрака раздевалки и настроился на обход, как из родильного зала махнул рукой Берзин: зайди, и показал на кабинет. Я проскользнул в его каморку, он ввалился следом и – опять жестом – садись на диван.

– Я понимаю, что тебе будет неприятно это услышать, – с места в карьер ломанул Аристарх Андреевич, – но вы тут на практике. Следовательно, люди подневольные, крепостные. Должны получить зачёт по всем трём специальностям, хирургии, акушерству и терапии. Так? – Я кивнул. – Ну, про акушерство я молчу, – он заулыбался, я тоже. – И по хирургии у тебя тоже проблем быть не должно. – Я вспомнил довольного Лося с кружкой пива в молотоподобном кулачище, и опять кивнул.

– Остается терапия. А это, Миша, беда, – подвижное лицо Берзина приобрело скорбное выражение.