Пашня. Альманах. Выпуск 4

Гребнистый хвост изогнулся, направив к краю водоема небольшую волну. Челюсть болела, но уже намного меньше. Над языком больше не жгло, и вчера Сатурн даже смог заглотить большую курицу. Он наслаждался, рассекая озеро под открытым небом.

Сатурн вынырнул и выбрался на сушу. За вертикальной прочной водой, которая всегда почему-то не дает выйти за территорию, стояли самец с самкой. Они обнимались и смотрели на него.

Денис Жигалов

Девочка и смерть

Одна Девочка давным-давно уже не чувствовала себя ни живой, ни мертвой, да скорее больше мертвой, чем живой. Так бы она о себе сама и сказала, кабы дожила лет эдак до сорока. Но дожила ли она до этих лет, мы не знаем, а если быть до конца честными, это уже совсем другая история.

Девочка эта была от природы молчаливой, диковатой и замкнутой, и никогда нельзя было понять, что она чувствует и чувствует ли вообще что-то. Девочка сама пыталась обнаружить в себе так часто упоминаемые другими «чувства», пыталась пробудить ну хотя бы самые простые, элементарные: улыбнуться, хотя бы кривовато (не до смеха вовсе), или слезинку проронить (куда там всплакнуть). Но нет, все было тщетно.

В школе ее часто дразнили царевной Несмеяной, но это было неправильное прозвище: царевна постоянно «канючила слезы», как приговаривала баба Валя, а у Девочки внутри все было стерильно, никаких влажных разводов, сухо-насухо, слезные железы либо атрофировались, либо вовсе отсутствовали. Одним словом, была Девочка околдована неведомым заклятьем, которое и раскрыть-то особо никто не пытался. Только снилось ей часто, что катается она клубком иссохших колючек по пустыне и нигде, ни к кому не может прибиться.

Отсутствие чувств Девочка компенсировала формальным логическим мышлением, которое она в себе упорно развивала, и строгим следованием чужим правилам, поскольку своих правил не имела. Но движение мысли тоже не отражалось на лице Девочки. Она всегда была бесстрастна и абсолютно спокойна. Изредка, правда, блеснет нечто в ее глазах, будто падающая звезда на ночном небе, – и сразу погаснет.

Девочка часто задавалась вопросом, почему у других мамы, а у нее – шлюха-потаскуха. Шлюху-потаскуху Девочка не видела никогда, а если и видела, то не помнила, а вот прозвание это постоянно слышала от лежачей бабы Вали и пьющего горькую отца. В ее ушах прозвание это звучало красиво и литературно-изысканно: не просто шлюха, и не просто потаскуха, а всегда вместе, шлюха-потаскуха, как, к примеру, Новиков-Прибой, или Сухово-Кобылин, или Соловьев-Седой, или Мамин-Сибиряк, на худой конец. Девочка, конечно, не могла знать, а баба Валя, надломленная долгим параличом, не поворачивающим ни в сторону жизни, ни в сторону смерти, и не собиралась открывать никакой правды о шлюхе-потаскухе. Секрет же заключался в том, что причиной ее замужества была вовсе не любовь и даже не случайная беременность, а обманное обещание бабы-Валиного сына жить на море, под звуки прибоя. Но когда шлюха, увязнув на полшпильки в этом болотистом городке, поняла всю несбыточность надежд, то уже было поздно для Девочки, но еще не поздно для потаскухи. Разродившись, шлюха тотчас убежала со своим научным руководителем, седым профессором Соловьевым, на его родину, которая, следуя сухим беспристрастным фактам, оказалась вовсе не на морях, а в Сибири, где беглецы осели и открыли конный завод. Если бы всю эту печальную историю можно было поведать несчастной Девочке, она поняла бы связку двух стабильных словосочетаний «шлюха-потаскуха» и «мамин сибиряк», что бултыхались в пьяной вязкой словесной глине отца, размываемой краткосрочными ливневыми осадками из желудка в унитаз.

– Тыыы прииишлааа? – с трудом проталкиваемый по гортани оклик бабы Вали настигал Девочку сразу же, как только она перешагивала порог и закрывала за собой входную дверь. По имени ее никто здесь не называл и называть не собирался. Девочка была позорным порождением шлюхи-потаскухи и так же, как и она, не имела права на имя.

– Приишлааа? – требовательно тянула парализованная баба Валя, пережившая два инсульта, которые активировали рубильник в ее голове, произвольно переключавший ушибленный мозг из состояния разума в состояние безумия.

Да пришла она, конечно же, пришла! Девочка давно уже пришла к беспристрастному выводу, что общается в этом доме только с одним Голосом: гортанным, натужным, выходящим наружу с трудом. Вначале глухой, с комьями кое-как выдавленных слов, а потом внезапно зычный, с долгим гласным последышем. Этот Голос жил своей жизнью и курсировал между бабой Валей с ее параличным горлом и отцом с его пьяным угаром, выбирая их в качестве своего рупора по абсолютно не ведомым Девочке законам. Это совсем не означало, что если дома не было отца, то Голос всегда исходил от измученной пролежнями бабы Вали. Напротив, она могла ни слова не прохрипеть за день, даже своего всегдашнего «Ты прииишлааа?» в ответ на скрип входной двери в послеобеденный час. И опять же, пьяный отец мог вломиться в ночи, заплетаясь ногами и сшибая все на своем ходу, злой, угловатый, с колючими тоскливыми глазами – и молчать, словно язык отрезало. И тогда Девочка слышала этот Голос внутри себя. Девочка пыталась логически себе объяснить, сколько еще людей включены в Голосовую матрицу и по какому праву. Девочка любила фантазировать на эту тему и всегда засыпала под неспешное развитие сюжета очередной серии воображаемой саги про Голос.

– Я пришла, – Девочка аккуратно положила сумку с учебниками на раскладной стул, стянула потрескавшиеся лаковые туфли, повесила пальто на выделенный для нее крючок и неспешно побрела в комнату бабы Вали.

– Долго ты опять… Я не могу ужо терпеть…. – левую половину лица бабы Вали свело судорогой, а вот правая была гладкая и плоская, напоминающая выцветшую рекламную растяжку на главной улице города. Иногда Девочке казалось, что на парализованной части лица бабы Вали даже морщины были отутюжены.

– Сейчас… конечно… Все сделаю, – Девочка присела на край кровати и расправила скомканную застиранную желтую простыню. – Давай посмотрю, что у тебя там.

Девочка попыталась приподнять одеяло, чтобы повернуть бабу Валю на бок, но та фыркнула и вцепилась в складки рабочей левой рукой.

– Что не так? Может, все же… – после небольшого, отвоеванного бабой Валей антракта, Девочка еще раз попробовала повернуть старуху, чтобы проверить под ней пеленки.

– Никаких ужо, – угрожающе выдохнула баба Валя и, внезапно обессилев, на мгновение прикрыла единственный вращающийся глаз.

– Ленивка ты… Всегда была такой… – через некоторое время продолжила она, вращая глазом, как Циклоп. Девочка подумала, что если тормозить руками виниловую пластинку или слушать по-настоящему зажеванную магнитофонную пленку, то получился бы как раз голос бабы Вали. – Днем с огнем тебя не допросишься, не дозовешься…

Девочка наклонилась над бабой Валей и стала смотреть на нее внимательно, не отрывая взгляда, не морщась, не отводя лица в сторону, не задерживая дыхания, не избегая ядовитых испарений гниющего тела. Без упрека, брезгливости и отвращения. Спокойно, буднично и ровно, как если бы просто делала свою работу. Хотя, если бы это была ее работа, Девочке пришлось бы надеть маску сострадания. Но чувства ей были неведомы. Поэтому она просто наблюдала за движениями вытаращенного мутного глаза, просто вдыхала гниль бабкиного нутра, просто слушала сухой свист в тощей старухиной груди.

– Ты дрянь… Ты даже умереть мне не даешь… Строишь из себя святую… Ужо… Кабы ненавидела ты меня, да чуралась, может, я скорее бы сдохла… Нет же, тварь такая, таскаешь меня… на горбине… И меня, и забулдыгу этого, горемычного, – баба Валя харкала фразами, и каждый раз изо рта ее, как из пасти дракона, вылетало зловоние. – А тебе рожать еще… Хотя такие, как ты, живучие… гадины… Опомниться не успеем, как в подоле принесешь… Глаз и глаз за тобой…

Девочка тихо вздохнула и спросила нараспев:

– Так может, все же пеленку поменяем?

Вся живая половина бабкиного тела выгнулась наподобие дуги:

– Ах ты, скотина неблагодарная… Кто выхаживал тебя, сопливку, когда шлюха-потаскуха бросила тебя на мои плечи? А сейчас чураешься меня тащить?

Девочка еще раз вздохнула, и пошла доставать шерстяное одеяло, на котором она каждый день таскала по полу бабу Валю до туалета, чтобы усадить ее на унитаз, не дождаться результатов и поволочь обратно, зная, что все это предстоит повторить еще несколько раз за день.

В таких повторениях проходила жизнь Девочки. Баба Валя сменилась буйной свекровью Таисией Павловной, не лежачей, но вполне себе двигающейся к инсульту пока еще бодрыми и резвыми шагами. Отец, «забулдыга горемычный», сменился мужем Сашкой, которого матушка Таисия Павловна ласково величала «сорванцом-выпивохой». Только Голос не сменился. Голос с каждым годом крепчал.

Девочка исполняла все, что от нее требовал Голос. Без упрека, брезгливости и отвращения. И так бы все и шло, спокойно, буднично и ровно, кабы Девочка дожила лет эдак до сорока. Но дожила ли она до этих лет, мы не знаем, а если быть до конца честными, это уже совсем другая история.

Ольга Захарова

«Лев Толстой»

О существовании такого человека, как Лев Толстой, я узнала довольно рано; не то, чтобы я была вундеркиндом, который в десять лет прочитал всю «Войну и мир», и взрослые мне о классике не рассказывали, не упоминали произведения, биографию. «Лев Толстой» для меня десятилетней – это четырехпалубный теплоход, самый большой и шикарный из тех, что заходили в наш небольшой город на Волге в девяностые.

– Кто такой Лев Толстой?

– Ну, тетя говорит, что это такой писатель, и я видела в библиотеке книги с таким именем на корешках, – говорит моя подруга Варя.

Теплый, солнечный летний день. Мы стоим на берегу, и Варя не отрывает глаз от корабля, который, совершая разворот, вспарывает воду мощным винтом и занимает почти половину реки. Швартуясь у скромной городской пристани, он подходит довольно близко к нам, и кажется, что мы даже можем разглядеть лица людей, которые машут с палубы.

«Лев Толстой» – это название, написанное крупными желтыми буквами на массивном теле корабля. Корабль обещает нам приключения: в город хлынут иностранцы, такие типичные туристы в шортах и панамках, увешанные фотоаппаратами, с поясными сумками под распущенными животами. Можно будет сказать им: «Hello! My name is Masha. I live in Russia», – и увидеть широкую улыбку в тридцать два ровных белоснежных зуба. Иногда, оказавшись на пути эти неуклюжих, непуганых людей, можно было получить в подарок упаковку «Juicy Fruit» или леденцы, которые красили язык в яркий синий или зеленый цвет.

Именно на «Льве Толстом» иностранцы предпочитали путешествовать по прежде незнакомой, пугающей стране, путевки расходились так же хорошо, как и на поезд, следующий по Транссибирской магистрали. Volga River открывала им самобытные города, где среди заброшенных домов культуры, бело-желтых церквей и первозданных природных красот в полном масштабе разворачивался капитализм, в какой-то момент оказавшийся неизбежным.

Почти все в городе так или иначе зарабатывали на туристах, на русских в том числе. Но именно «Лев Толстой» с иностранцами всегда обещал хорошие деньги. Прекрасно продавались картинки с изображением местных достопримечательностей – такие незатейливые акварельные рисунки на бересте в скромном деревянном обрамлении, – а еще глиняные игрушки и павлопосадские платки.

Радушно встретив «Льва Толстого», мы с Варей покидаем берег, возвращаемся на нашу улицу и расходимся по домам, ведь обед у нас по расписанию. Когда с едой покончено, и я усаживаюсь за книгу из списка обязательной литературы на лето, раздается стук в дверь. Открываю.

– Муха, у твоей мамы есть лак, ну, для ногтей? Прозрачный? Дашь? – просит меня Толян, загорелый тринадцатилетний пацан. Толян очень много времени проводит на воздухе, я часто наблюдаю, как он пропалывает грядки на огороде у своей бабки или собирает ягоды в колючих зарослях малины. Увидев мою ухмылку, он спокойно говорит:

– Ну что лыбишься? Для дела надо. Слышала, «Лев Толстой» отшвартовался! – И объясняет бегло, иногда «окая»: – Малой налепил игрушек из глины с речки, говорит, теперь их надо запечь и лаком покрыть. Не пойму, на хера их в печь совать-то, а? Да и лака дома нет, так что любой сгодится…

Толян смотрит на меня в упор и почесывает руки, они, кажется, все в комариных укусах или в ожогах от крапивы. Мы не дружим, нет, совсем нет, просто соседи, ведь в этом возрасте два с половиной года разницы – это пропасть, которая делит детей на младших и старших.

– У нас нет, но у Варькиной мамы точно водится, – отвечаю я, мне очень хочется быть полезной.

Через пару минут мы оказываемся у Варькиного деревянного дома, отворяем калитку, поднимаемся на крыльцо и настойчиво стучим в дверь. Ответа нет, и я вхожу без спроса, попадаю в прохладную пыльную прихожую с цветастыми половиками на полу. Пахнет вкусно – уютной сыростью и недавно приготовленной едой. На шум из дальней комнаты все же выходит Варька, сонная, трет глаза, она всегда спит после обеда.

Уговаривать ее долго не приходится. Мы проникаем в родительскую спальню и сразу же видим, что на трюмо, – а у меня дома такое же большое, деревянное, неповоротливое, с отпечатками пальцев на зеркалах, которые маслянисто подсвечиваются мутным дневным светом, – стоят флакончики. Среди них едва начатый с прозрачным лаком «Ruby Rose». Хватаю его и возвращаюсь к Толяну.

– На, держи!

Он берет флакончик грубыми, сухими руками и сбегает шумно с крыльца, так что ступени трещат, «спасибо» не говорит.

– Только верни, – кричу ему я, но Толян не отвечает, спешит, и калитку даже за собой не закрыл.

– Сегодня пойдем на рынок, а? – спрашивает Варя за моей спиной.

– Конечно, – я оборачиваюсь и беру ее за руку.

Стихийный рынок расположился у пристани, в какой-то момент именно она стала центром нашего города, воронкой, которая затягивала всех и вся. От пристани по обе стороны улицы расходились самодельные торговые ряды. Продавцы сидели на ящиках и раскладных стульчиках, перед ними на столах, а иногда и прямо на асфальте, были разложены разнообразные товары: овощи, соления, свежесобранные ягоды, украшения, картины и сувениры. Над всеми этими богатствами возвышался «Лев Толстой», закрывая своим мощным корпусом и реку, и противоположный берег.

Нам с Варей нравилось приходить на рынок, рассматривать не только красивые вещи, но и диковинных людей, склонившихся над ними. Вот, например, объемистый американец в футболке, которая еле налезает ему на живот, ощупывает игрушки и уже почти готов сделать покупку – лезет за деньгами.

Мы с Варей ходим по рынку медленно, представляем себя туристами, гостями города, хотя нас уже давно знают в лицо все продавцы. У меня даже есть пара любимых уголков, где мы проводим больше всего времени – любуемся на платки и на самодельные украшения. Обычно их хозяйка спокойно нас терпит, но сегодня, видимо, она не в духе:

– Ну что смотрите? Покупать все равно ничего не будете! Не мешайте другим, – ворчит она, и мы смущенно уходим.

В какой-то момент среди всего этого разнообразия замечаем Толяна. Прошло уже часа два с того момента, как он стучал в мою дверь. Толян где-то раздобыл деревянный ящик, постелил сверху газету, но вот игрушек на этом импровизированном столе нет, вместо них ровно разложены почтовые открытки с изображением городов Золотого кольца.

– А как же игрушки? – тихо спрашиваю я.

– Да херь какая-то кривая вышла. – Толян не любит оправдываться, поэтому говорит озлобленно, как будто мы виноваты, что с игрушками не получилось.

В своей грубой прямой манере Толян рассказал нам, что отчаялся, когда глиняные поделки обгорели, и на свои последние деньги купил в почтовом отделении открытки. Обычно их продавали по пятьдесят копеек, но он хотел сбыть их туристам по рублю. Для этого Толян выучил иностранное, как он нам сказал, выражение: «Ван Рубль».

– Ван, – говорил Толян и поднимал указательный палец вверх, когда проходящие мимо иностранцы задерживали взгляд на открытках. Полный американец в короткой футболке, которого мы уже видели раньше, тоже заинтересовался ассортиментом:

– Уаан? – переспросил мужчина, повторяя жест Толяна.

– Да, – кивнул он.

Американец, недолго думая, схватил первые попавшиеся под руку открытки, переливающиеся, глянцевые, и запихнул их в синюю сумку, которая висела у него на поясе, не сильно задумываясь о том, помнутся они или нет, а оттуда вытащил несколько купюр бледно-зеленого цвета и положил их на ящик.

У Толяна округлились глаза, он недоверчиво протянул руку, а потом резко схватил деньги и засунул в карман – выразительно посмотрел на нас и приложил палец к губам: «Шшшш». Американец улыбнулся и отправился дальше, к бабушке, которая продавала свежую малину в кулечках из газет.

Я очень обрадовалась за Толяна, ведь он получил не какую-нибудь там мелочь, типа жвачки или конфет, а настоящие доллары, которые вживую я видела лишь издалека. Мы с Варей решили остаться – посмотреть, что будет дальше, и расположились на траве в нескольких метрах от Толяна.

– Эй, мудак, я тебе уже сто раз говорил, чтобы ты тут не появлялся, – раздался голос с хрипотцой.

Толяна вдруг окружила опасная компания, состоявшая из троих парней. Они явно были его ровесниками, удивительно на Толяна похожими – тоже смуглые, с выгоревшими волосами. Говорил главарь, самый высокий и крупный, он широко расставил ноги и скрестил руки на груди. Про себя я прозвала его Гризли, это такой американский медведь, изображение которого недавно видела в книжке. Неужели он хочет отобрать доллары?

– Отвалите, – прорычал Толян, сжимая кулаки.

Гризли ловко подцепил ногой деревянный ящик и опрокинул его. Открытки разлетелись по траве, попадали на асфальт, одна из них угодила под чей-то ботинок, который оставил серый отпечаток поверх сочной березовой рощи.

– Я тебе, ушлепку, уже объяснял, еще раз увижу… – продолжил Гризли. Он мог похвастаться таким же запасом ругательств, как и наш сосед дядя Коля, который на русском матерном разговаривал даже с детьми, позволяя себе лишь иногда литературные выражения, будто это они были отборной бранью. – Иди на хер отсюда! Ты здесь не будешь торговать…

Похоже, парни не заметили, что американец купил у Толяна открытки, поэтому речь в этом рваном диалоге шла лишь о зонах подросткового влияния. Гризли, у которого быстро закончились матерные аргументы, подошел еще ближе к Толяну и ударил его по лицу – раз, еще раз, из носа брызнула кровь. Толян отшатнулся, но все же замахнулся в ответ, удар пришелся по касательной и лишь задел ухо Гризли.

Прямо на глазах у туристов они сцепились и повалились на траву. Но драка длилась недолго: Гризли явно превосходил моего соседа по весу и мастерству, он впечатал Толяна кулаком в траву, и тот как будто сдался, перестал сопротивляться. Ему в лицо прилетел смачный плевок. Гризли встал, заметив, что к ним, чтобы разнять, бегут двое взрослых мужчин. Напоследок он пнул лежащего:

– Ты понял, ушлепок?

Компания также быстро растворилась, как и появилась, а бабушка, продающая рядом малину, стала причитать.

Драки не были чем-то новым и регулярно происходили на моих глазах, но внезапность поединка и его исход меня потрясли. Мы с Варей сидели, не шелохнувшись, еще несколько минут, пока взрослые помогали Толяну подняться. Он брезгливо вытирал с лица кровь и плевок, смешанный с его слезами, выступившими на глазах от злости и обиды. Спустя несколько мгновений Толян оттолкнул взрослых и сбежал. Видимо, всё, что ему хотелось – это скрыться от тех, кто стал свидетелями его унижения.

Мы с Варей стали медленно собирать разбросанные открытки. Я взяла ту, на которой вперемешку с симпатичными цветастыми домами были понатыканы березы, повозила глянцевой стороной по траве, чтобы смазать грязь – под моей рукой оказался хрустящий комок, смятые бледно-зеленые купюры, которые выпали из Толиного кармана.

– Баб Насть. А Толя выйдет? – я стою у входа в дом, где Толян живет со своей семьей. В руках у меня открытки, а в кармане доллары. Его бабушка встала в дверях, внутрь меня не пускает и смотрит с недоумением.

– Тоооооляяяя! К тебе пришли, – кричит она куда-то назад и добавляет: – Невестааа!

Я краснею. Под рукой баб Насти, которой она опирается о дверной косяк, проскочил, согнувшись, брат Толяна.

– Пусть проваливает! – доносится из дома.

– Завтра приходи, – говорит бабка и закрывает дверь.

Но я не собираюсь сдаваться. Когда ее шаги затихают, я обхожу дом с другой стороны. Я двигаюсь медленно и аккуратно, чтобы не помять клумбы с цветами, и оказываюсь под окном комнаты, где, как мне кажется, живет Толян. Я забираюсь на полено, которое лежит рядом, чтобы посмотреть, действительно ли он там, внутри. Да, валяется на кровати и смотрит в потолок. Окно приоткрыто, и я стучу по раме, а потом зову: «Толяяян».

Он подходит к окну, вид у него рассерженный, так что я стараюсь не пялиться на его побитое лицо.

– И чего тебе?

– Вот, это твое, – я протягиваю ему пачку открыток, а затем на подоконник вываливается и комок долларов, который мне даже не хватило духу расправить по дороге – ведь не мое, чужое. Домой к Толяну я пошла не сразу, ведь ужин у меня тоже по расписанию. Всё это время деньги, притягательные, грели мне карман. Я стараюсь удержать равновесие на полене.

– Спасибо, – говорит Толян неожиданно, я удивлена, впервые услышала от него слова благодарности. Он любовно расправляет купюры и вдруг протягивает мне два доллара: – Твоя доля. Мороженое купи себе там. Ну и Варькина, за лак ей отдай.

Я не знаю, что сказать, хватаю деньги, пока он не передумал, и в этот момент, покачнувшись, грохаюсь с полена и оказываюсь ровно на клумбе с цветами. Локоть саднит, на него я приземлилась не слишком удачно, но всё, что мне хочется – это смеяться, вдыхая аромат раздавленных цветов. Небо надо мной стало чуть темнее, контрастнее, совсем скоро закат. Толя выглядывает из окна:

– Муха, ты чего?

«Лев Толстой» всегда отплывал на закате, а мы никогда не упускали возможности его проводить. Выходили на берег, слушали музыку, которая доносилась с палубы. Теплоход покидал наш город, разрезая волны и тяжелое закатное солнце – оранжевые лучи обрамляли корабль и подсвечивали, будто это самая красивая и ценная вещь на земле. В этот момент мы немного завидовали пассажирам «Льва Толстого» – ведь они уезжают, а мы остаемся на берегу, испытывая легкую и приятную грусть.

– Как думаешь, мы когда-нибудь отправимся в путешествие? – спрашиваю я Варю. Мы ушли далеко за ручей, туда, где начинается лес, и, возможно, не успеем вернуться засветло.

Варя пожимает плечами. Она сидит на корточках, в руках небольшая лопатка, обычно мы используем ее, чтобы накопать червей для рыбалки, но сейчас она нам нужна для совсем другой цели. Мы вырыли небольшую яму, чтобы сложить туда все наши сокровища в жестяной коробке: две купюры по одному доллару и другие сбережения, в основном мелочь.

Прежде чем закопать клад, мы еще раз проверяем ориентиры – пять шагов в сторону воды от сухой, накренившейся березы. Втыкаем в землю гладкие прутья, украшаем все сверху блестящими камнями.

– Это будет наш секрет, запас на черный день. Обещаешь, никому не говорить? – спрашивает Варя.

– Конечно.

Однажды осенью, много лет спустя, я гуляла вдоль воды у речного вокзала в Москве. У причала стоял скромный теплоход. Я прочитала название и замерла: «Лев Толстой». Не знаю, был ли это тот же самый корабль, который произвел на меня такое впечатление в детстве, но выглядел он старым, бледным, неопрятным рядом со своими более современными собратьями.

Детские воспоминания – вообще странная штука. Почему теперь этот теплоход кажется мне таким маленьким? Сейчас, погружаясь в то время, я уже не могу отличить фантазии от правды. Я смутно припоминаю, как «Лев Толстой» приходил в наш город, кто был на его борту, и что продавалось на рынке у пристани. Отчетливо я помню лишь наш клад, закопанный у ветхой березы, хотя мы так и не нашли его потом, вернувшись к тайнику через несколько недель.

Лилия Кечина

Найду тебя

Порой идти трудно. Сомневаешься, прицениваешься – а что, если так или вот эдак. А иногда сила какая-то несет, будто не ты решаешь, а так надо, и все тут.

хорошая сладкая девочка

Меня ошпарило этим «зачем», только когда за спиной лязгнули ворота с короной из колючей проволоки. Я застываю на узкой дорожке, смотрю на это холодное, этажей в семь, серое здание, как крепость изрезанное решетками и едва видными провалами окон, и не могу идти. Между нами поле снега. Оно слепит ровной белизной и сверкает микроскопическими солнцами, и все вокруг кажется еще темнее и мрачнее. А в центре дракон – зеленая четырехногая вышка, – и я чувствую себя мишенью: знаю, там, в его пасти, сидит караульный с автоматом и, может быть, целится прямо в меня. От этой мысли ноги сами несут дальше, по узкой тропинке, истоптанной вынужденными паломниками с тяжелым грузом в руках и на душе.