Полная версия
Пашня. Альманах. Выпуск 4
Пашня
Альманах. Выпуск 4
Creative Writing School
Под ред. М.А. Кучерской и Е.С. Холмогоровой
художественное оформление, обложка Елена Авинова
выпускающий редактор Юлия Виноградова
© Creative Writing School, 2019
© Елена Авинова, 2019
ISBN 978-5-0050-8287-9 (т. 4)
ISBN 978-5-0050-8286-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Четвертый тост
Перед вами новый выпуск «Пашни», альманаха наших литературных мастерских, в котором мы подводим итоги года, по счету четвертый. Четыре – число целостности, гармонии, устойчивости, полноты, завершенности. И все мы внутри нашей школы это чувствуем: мы вступаем в стадию зрелости, и значит, мы на пороге изменений. Скоро увидим, каких.
В новую «Пашню» вошло лучшее из написанного за истекший год. Здесь представлены работы очных и онлайн-мастерских по короткой и крупной художественной прозе, которые вели замечательные и известные писатели Ольга Славникова, Марина Степнова, Елена Холмогорова, Анна Старобинец, Дарья Бобылева, а также совсем молодые авторы, лишь недавно дебютировавшие и в прозе и в преподавании творческого письма – Александра Сорокина, Дарья Скворцова, Денис Банников, Сергей Лебеденко, Анастасия Фрыгина, Анастасия Пономарева. Писатель, поэт и драматург Дмитрий Данилов провел мастерскую по драматургии и поделился с «Пашней» пьесами своих слушателей, а художник Елена Авинова и филолог Наталья Осипова – комиксами.
В этом году в «Пашне» оказалось заметно больше документальной прозы – мемуаров, реальных семейных историй, лонгридов – это плоды наших новых мастерских по нон-фикшн, которые филологи Екатерина Лямина и Алексей Вдовин провели в онлайн-формате, а Нина Назарова и Олег Лекманов в Тургеневской библиотеке на Чистых прудах. К взрослым голосам присоединяется и детский хор, и это свежее и чистое пение раздается из мастерских Олега Швеца, Ирины Лукьяновой, Стефана Хмельницкого, Екатерины Какуриной. Не все наши проекты удалось представить в этом сборнике – нынешним летом, например, у нас прошла замечательная мастерская Галины Юзефович и Анастасии Завозовой, которые рассказывали, как грамотно вести книжный блог и подкаст, но жанр блога слишком мимолетен и в «Пашню» естественно не попал. Как и концепты будущих компьютерных игр (несколько – восхитительных) из мастерской Павла Миронова и Антона Радуса, как и стремительные тексты, написанные в рамках наших сверхкратких мастерских выходного дня – «9 месяцев с CWS».
Впрочем, и из работ, создававшихся долго, и в привычных литературных жанрах, до встречи с широким читателем добрались только самые сильные и умелые, и, пройдя по «Пашне» насквозь, вы убедитесь – здесь действительно много настоящих литературных удач.
Мы приглашаем вас порадоваться им вместе с авторами, их преподавателями и нами, организаторами этого литературного праздника, каждый год он немного иной, но и на этот раз согрет влюбленностью в слово.
Майя КучерскаяМастерская Ольги Славниковой «Проза для начинающих»
Зоя Бездель
Моя бабушка дома
Мне кажется, что моя бабушка до сих пор дома. Вот она открывает мне обитую коричневым дерматином дверь. У нее всегда тревожный взгляд, суетливые руки поправляют коротко стриженные волосы цвета «дикая вишня».
В коридоре я медленно вешаю болоньевую куртку на покосившуюся рогатую вешалку. Эта вешалка помнит много семейных историй. Мне кажется, или она на самом деле мне тихо их рассказывает? Биография вешалки началась в 1952 году в гулкой полупустой комнате: на ней висят крепдешиновое платьице в розочку и плечистый жакет с брошкой – бутоном тюльпана из янтаря. Новенькая вешалка живет по соседству с круглым ворчливым столом с кружевным рушником, закопченой керосиновой лампой и балалайкой.
Вешалка помнит, как худенькая владелица незамысловатой одежды плакала, узнав от молодого мужа, что комната в коммуналке съемная и денег на оплату третьего месяца у него нет, как, впрочем, и работы. И они вот-вот окажутся на улице.
– Вась, зачем ты меня обманул? – сквозь слезы сердилась она.
– А как еще я мог вытащить тебя, дурочка, из деревни в Москву? – оправдывался муж. Его армейская одежда, донашиваемая из-за бедности в мирное время, по ночам тоскливо болталась рядом с крепдешиновым платьицем.
– Много ты понимаешь, – отвечала худенькая, покусывая тонкие губы и отдавая ему практически все свои сбережения.
– Конечно, – беря деньги, ворчал красивый парень. – Много ты понимаешь…
Я сбрасываю наваждение и бегу на кухню. Меня манит аромат свежеиспеченных блинчиков, смешанный со смолистым запахом клея.
Накануне бабушка приволокла из книжного магазина две холщовые сумки с простыми деревянными линейками и обклеила ими фасады старых кухонных шкафов цифрами внутрь. Осталось только покрыть их прозрачным лаком. Дед подтрунивал над бабушкиной затеей, а по мне, получилось симпатично и нестандартно. Бабушка даже во времена тотального дефицита умела создавать уют.
Моя бабушка была удивительным, оригинальным человеком.
Она работала учительницей младших классов. Кроме математики и русского, учила детей вокалу и аккомпанировала им на скрипке. Но в семье она никогда не пела и не играла. Она стыдилась своего инструмента. Просила нас, внуков, не рассказывать о нем знакомым и другим родственникам.
– Скрипка – инструмент бедных еврейских мальчиков, – назидательно говорил дед. – С ней они выбиваются в люди. А ты, педагог, чему детей учишь? Побираться? То ли дело, русская балалайка.
– Много ты понимаешь в музыке, – зло отвечала бабушка.
Дед любил бренчать на балалайке, а мы с сестрой, его внучки, обязаны были плясать под его незамысловатые частушки:
Балалаечка гудит.Вы, девчонки, чуете?Нехорошие – домой,Хорошие – ночуйте.– Деда, а почему самая еврейская песня называется «Тумбалалайка»? – однажды спросила я у дедушки, услышав передачу по радио. Дед покраснел, возмутился и, не найдя подходящих слов, отвесил мне легкий подзатыльник.
Слышу мерное металлическое постукивание, выходящее из-под бабушкиных узловатых пальцев. Бабушка любила вязать на спицах какие-то странные и не совсем модные вещи. Спицы двигались в ее руках то быстро, то медленно – по ходу ее мыслей. Иногда бабушка задумывалась, сидя на старом выцветшем диване, и спицы совсем останавливались.
Она по полгода корпела над каждой вещью, скрупулезно вывязывая сложный орнамент, а когда заканчивала, удовлетворенно говорила:
– Такую жилетку можно продать не меньше, чем за три рубля!
– А твоя ангорская пряжа стоила пять! – иронично подхватывал дед.
– Молчи, Василий, – говорила бабушка. – Ты ничего не понимаешь…
На мое двенадцатилетие она связала для меня белое платье с ярко-оранжевым жаккардовым узором, думая привести этим в восторг. Я с кислым видом потрогала колючий воротничок и отошла.
– Ты ничего не понимаешь, Яна, – сказала, сконфузившись, бабушка.
Мама посмотрела на меня строго. Пришлось снять свои единственные вареные джинсы и надеть это нелепое платье. В нем я весь свой праздник чувствовала себя неловко.
Чтобы не обижать бабушку, мама требовала, чтобы ее жилетки с шарфами мы с сестрой надевали в школу. В школьной раздевалке, в самом дальнем и темном углу, я незаметно снимала вязаные вещи и прятала их в ранец, чтобы не быть высмеянной одноклассниками. Колючие жилетки совсем не шли к джинсам «мальвинам» и коротким джинсовым юбкам с белыми оборочками, которые в девяностые годы пришли на смену советской школьной форме.
В 1953 году вешалка вместе с керосинкой и балалайкой переехала в новую комнату. Это был маленький милицейский городок в пригороде Москвы. Его так и называли – Милицейский поселок. Теперь вместо старой армейской формы на вешалке часто отдыхал шерстяной китель синего цвета, на стоячем воротничке строго алел форменный кант. Хозяин кителя больше года назад, нашатавшись по московским улицам, нашёл работу: стал опером в уголовном розыске. Шелковые креп-сатиновые и шерстяные платья с машинным кружевом «ришелье» его жены-учительницы теперь висели в обшарпанном зеркальном шкафу. Вешалка коротала вечера с угрюмым зонтом-тростью, парой вязаных шарфов и замысловатой шляпкой, на которой желтела янтарная брошка-тюльпан.
Выучив за сорок лет в своей школе не одно поколение детей, бабушка обзавелась массой знакомых.
Для нее было большим удовольствием каждый раз, встречаясь с ними, подробно расспрашивать об их жизни, а потом, кормя нас с сестрой гречневой кашей с котлетами, в деталях пересказывать эти истории.
Меня вовсе не увлекали эти чужие примеры «жизненного опыта». Я любила приключенческие романы с погонями, любовью и сокровищами.
Однажды бабушка дала в долг большую сумму денег, отложенную на что-то очень важное, какой-то Татьяне Степановне.
– Лучше бы Татьяна Степановна на работу устроилась, а не жаловалась бы и денег бы у тебя не просила. Ты уверена, что она вернет? – сердито спрашивал дедушка.
– Ты ничего не понимаешь, Вася, – деликатно возражала бабушка. – Она очень хороший человек. Я выучила двух её дочек, они закончили школу с отличием, поступили в институты. Сама она бывшая актриса, играла в московском театре. Ты бы послушал, как она интересно рассказывает о театре и актерах. Это совсем другая жизнь, не то, что наша…
– Да мне-то что! Теперь всем, кто играет в театре, давать в долг?
– Ты ничего не понимаешь, Вася, – печально повторяла бабушка и уходила в свою комнату вязать новую колючую жилетку.
Деньги Татьяна Степановна долго не отдавала, а когда вернула, они оказались обесцененными инфляцией бумажками.
Я любила книги про пиратов, и бабушка подарила мне волнистого попугая Чеха с кривым крепким клювом. Почему я должна была восхищаться тем, что у него хохолок короной и огромная борода из перьев, до сих пор считаю невыясненным. Мне совсем не нравилось просыпаться раньше всех от его неразборчивой скрипучей болтовни и кормить его скорее, чтобы заставить замолчать неугомонную птицу. Через три месяца я привела в исполнение адский план – открыла дверцу клетки, надеясь, что попугай сейчас же улетит. Но проклятый Чех безмятежно сидел на жердочке. Впрочем, открытая дверца оказалась полезна: ночью кошка задрала попугая, принеся мне облегчение, а бабушке горе и тихие слезы. Позже я узнала, что можно было избежать утренних побудок, просто накрывая клетку с птицей на ночь тряпкой. В темноте попугаи видят плохо и под покрывалом быстро засыпают.
В память о деревенской жизни бабушка собирала керосиновые лампы. Несмотря на то, что первая электрическая лампочка зажглась в подмосковной деревне Кашино в 1920 году, главным видом освещения в деревнях до шестидесятых годов двадцатого века оставались керосиновые семилинейки. От бабушки я узнала, что фитиль таких ламп в ширину равняется семи русским линиям, каждая линия равна десяти точкам, или 2,54 миллиметрам. Родительскую семилинейку она практично захватила с собой при переезде в Москву.
Бабушка высматривала керосинки в комиссионках, долго торговалась и, если цену получалось хорошо сбить, торжественно их покупала.
Гостям она первым делом гордо демонстрировала свою коллекцию. Фонарь «Летучая мышь», лампа Игнатия Лукасевича, калильная лампа с подогревом воздуха, «стенник» с подвесом, кольцевая горелка и, конечно, любимая неприметная семилинейка. Лампы важно стояли на кухонной полке, освещенные электричеством, пылились и мешали всему семейству.
Бабушка никогда их не зажигала. Берегла керосин для компрессов от ангины: разогревала его в сотейнике, смачивала марлю и прикладывала к шее. Сверху шея обматывалась старым вязаным шарфом в сине-белую полосочку.
Брошка-тюльпан тоже имела свою историю. Вот что рассказывала бабушка: «После окончания педучилища, за пару лет до того, как я вышла замуж за дедушку и переехала в Москву, меня с подругой отправили работать по распределению в Сибирь. В деревню Утьма. Там жили раскулаченные в тридцатые годы крестьяне из Прибалтики и поволжские немцы. Я учила их детей. Деревня была большая, в сто пятьдесят одинаковых домов. Жили они там хорошо, кулаки хозяйство вести умеют, коровы у всех. Курам, правда, было холодно зимой, и держали их в это время под столами в домах.
Летом по утрам было холодно, а днем жарко. Комаров тьма, но жители, несмотря на это, собирали в лесу кедровые орешки и сдавали их в колхоз. Никто не имел права уйти дальше пяти километров от деревни. Чтобы выехать до районного центра – тридцать пять километров, – нужно было брать разрешение.
Мы с подругой жили в съемной комнате у учителя физики. Они имел связь с браконьерами и покупал у них мясо лося. Другого мяса не было. Да и это мы редко ели.
Я понравилась там литовцу Витаутасу. Я Витей его называла. Худенький был очень. Провожал меня. А русскую грамоту плохо знал. Я его учить стала. Он на занятия через раз приходил. Приготовлюсь порой к уроку – а он не приходит. Работа в колхозе тяжелая была. А по весне явился свататься и принес эту брошку. Не знаю, как она у него сохранилась. Отец его был известным до революции ювелиром в Вильнюсе.
– Таких тюльпанов из янтаря мало на свете, – сказал мне Витя. – Папа считал, что их обладатели обязательно будут счастливыми. И не только они, но и каждый, кто притронется к тюльпану.
Я ему согласия не дала, но подарок взяла.
Мне там погода не нравилась, да и в магазинах нечего было купить, кроме карамельных подушечек. Люди выживали за счет личного хозяйства. Я не хотела после уроков еще за огородом и курами присматривать. Да и в город не выберешься.
Летом на каникулах я поехала домой и дедушку встретила. Он посватался, и мы сразу расписались. Это был для меня единственный шанс не возвращаться в Сибирь.
А позже я поняла, как я любила Витю. Когда разрешили выезжать из Утьмы, он разыскивал меня, приезжал к нам в деревню, а я уже в Москве была. Так он в Москве нашел меня. Но разве я брошу мужа? Это же позор для него и для меня на всю жизнь. Вот так, внученька, я всю жизнь я прожила с нелюбимым мужем и счастливой брошкой».
Однажды зимой мы с сестрой, вернувшись из школы, застали в коридоре довольного носильщика, заработавшего хорошие чаевые. На полу стояла, завернутая в газету, странного вида вещь.
– Что это такое? – спросила я.
Дедушка топтался рядом и смотрел на этот предмет с беспокойством. Рогатая вешалка еще больше накренилась от тяжелых зимних тулупов и дубленок, мне показалось, что она охает и ахает от тяжести. Бабушкины темно-карие глаза в лучиках морщин сияли гордостью.
– Увидите, – загадочно проговорила она. – Только перенесем ее в мою комнату.
Весила лампа, как старый дедушкин телевизор. Она напоминала огромный кактус, увенчанный стеклянным матовым полушарием.
– Редчайшая лампа, девятнадцатый век, – торжественно провозгласила бабушка. – Я торговалась целый час, пока мне не уступили.
– А я подумал, что глобус, – озадаченно вставил дед.
– Не правда ли, – подхватила бабушка, – прекрасная вещица. Ну, как думаешь, Яна, сколько она стоит?
– Семь тысяч, – предположила я. – Но ее некуда ставить, и она нелепо будет выглядеть в твоей комнате.
– Много ты понимаешь! – парировала бабушка.
Дедушка сел в уголок и растерянно заморгал глазами. Бабушка подошла к деду, нагнулась и, как бы оправдываясь, поцеловала его в лоб.
Лампу-кактус бабушка решила использовать по назначению и оживила ее, налив керосин. Мне показалось, что лампа почувствовала себя снова молодой. Керосин вскоре потек, отравляя воздух. Дед лампу починил. Но лампа не поняла чужеродного вторжения и на всякий случай замерла, втянув в себя громадный черный фитиль. Бабушка вытащила застрявший шнур пинцетом для бровей и снова зажгла. Лампа обрадовалась и решила рассказать о своей жизни во всю силу: фитиль так разгорелся и начадил, что дым просочился в подъезд. Проходившие мимо соседи даже позвонили, чтобы узнать, не горим ли мы и не нужна ли помощь. Лампе не дали выговориться, вылив на нее кувшин воды.
Через неделю, когда высох фитиль, бабушка снова зажгла волшебную лампу. Пыл ее поутих после затопления. Язычок огня стал крохотным, он язвительно прищелкивал, освещая выцветшие фотографии, кружевные салфетки. От керосинового огонька вещи отбрасывали причудливо змеившиеся тени. Фарфоровые статуэтки на полках создавали вокруг сказочный мир. Бабушка дышала удушливым запахом керосина, завороженно смотрела на огонь и позвякивала металлическими спицами.
Нам с сестрой нравилось наблюдать за живым огоньком. Горящая лампа отражалась в оконном стекле, подмигивая одинокому уличному фонарю. А мама переживала, что запах керосина от старой лампы может навредить нашему здоровью.
Как-то раз мы с сестрой вошли в бабушкину комнату и удивились: под старыми фотографиями было пусто. Взлохмаченная бабушка, понуро опустив голову, сидела на кровати, а мама деловито вытирала пыль.
– Что ты с ней сделала? – спросила я маму.
– Продала.
– Много дали? – подала голос молчавшая прежде бабушка.
– Тысячу. Только не они дали, а я… Чтобы ее унесли. Детям вредно дышать керосином.
По комнате прошелестел бабушкин подавленный шепот:
– Много ты понимаешь!
Теперь она умерла, моя бабушка. Старую вешалку вместе с коллекцией керосинок отнесли на помойку, а счастливую брошку с янтарным тюльпаном мне удалось оставить себе.
Только мне все время кажется, что бабушка дома. Вот позвоню в дверь, и она откроет.
Александр Васько
Ладонь
1999 год. Аравийский залив. Танкер «Нур-аль-Захар».
Ночная вахта. Очень темно. Луны нет, поэтому погружение в вакуум черноты полное. Хотя, если побыть на мостике минут тридцать, то человек превращается в кошку. Он уже чувствует себя уверенно: не натыкается на всякие препятствия и не спотыкается. Многое становится видимым. Звезды на небе как будто устроили сумасшедший спектакль. Знакомые созвездия раскинулись во все стороны. Большой Пес с выскочкой Сириусом, Орион – четкий и узнаваемый со своим поясом и кинжалом, всяческие дельфины и ковши, ковши. Если смотреть на звезды долго, обязательно увидишь, как проносится метеорит. Временами он чиркает по небу довольно ярко: вдруг встрепенешься и примешься загадывать желание. На тягучей океанской воде от носа судна усами расходятся мерцающие неоновые бело-зеленые волны. Это светится планктон и всякая морская мелочь.
Иногда ночь наполняют назойливые вопли иранских рыбаков по VHF: «Ship captain, ship captain! Left side, left side!» Или: «Right side, right side!»1 Они орут, чтобы большое судно не наехало на их сети, расставленные повсюду. Эти крики совершенно не волнуют вахтенных. К ним уже настолько привыкли, как будто это какой-нибудь орнамент на стене мечети. Переговоры судов в порту Фуджейра тоже стали реже и глуше, больше не докучают. Через пару часов будет поворот, и судно пойдет Ормузским проливом.
На мостике второй помощник Василий Саблин и матрос, индус с коротким именем Ваз. Саблин обычно не разговаривает с Вазом, потому что тот из деревни, плохо знает английский и очень пуглив.
Вдруг у дверей возникло какое-то шевеление и послышалось: «Разрешите?»
Саблин выглянул за шторы, огораживающие мостик от освещенной штурманской2. Там стоял четвертый механик Никита, он же Клавиш. Его так назвали из-за часто употребляемого, модного в каких-то туманных молодёжных кругах, словечка «клавиш», что означало «приятель», «тип», «кадр». Никита отпустил бороду, но по молодости она была очень редкая и имела цвет пакли. На нем была бело-ржавая дырявая майка и сермяжные шорты.
– Добрый вечер. Разрешите?
– Привет, Никита. Не спится?
– Вот, – произнес Клавиш и показал правый кулак, щедро обмотанный бинтами и представлявший собой небольшой мячик.
– Ого. Что с рукой?
– Да вот, непруха. Ладонь разрезал. А мастер замотал лейкопластырем и забинтовал. Сказал, что в порту в больницу отправит.
– Да-а-а. Не повезло. Ну, ты держись. Дня два-три еще.
– Ну да. Хотя…
– Что?
– Может, зашьем ее? А то ведь за три дня там криво зарастет и вообще. Ты же у нас за медицину отвечаешь.
– Хм. Это точно, – сказал Саблин. Сам-то он не очень разбирался во всем этом. Да и в обязанностях у него было только проводить инвентаризацию таблеток и выкидывать просроченные. На самом деле основная ответственность за медуход была на старпоме и капитане. Но старпом и так все время занят, а кэп… Он уже сделал все что смог.
Саблин думал не очень долго.
– Ладно. Пошли в госпиталь.
– Как? Ты же на вахте! Покинешь мостик? – даже испугался Никита.
– Пойдем. Не парься.
Дело в том, что, за неимением свободным кают, в госпитале спал индиец, палубный кадет Джо. Саблину все равно нужно было убрать оттуда Джо, чтоб не мешался. А так как тот без пяти минут офицер, то на вахте подменить может вполне, он уже делал это. Да и, если честно, Саблин был рад согнать с теплой кроватки этого говнюка. Дело займет не больше одной минуты. Так и получилось.
– Джо! Вставай быстрей! – гаркнул Саблин, зайдя в госпиталь.
– А? Что? – худое, как палочка корицы тело кадета сразу вскинулось. Лицо его было ещё печально раздавлено сном.
– Нам нужен госпиталь. Быстро дуй на мостик, там только один Ваз стоит, а мы подходим к Ормузскому проливу.
Последние слова окончательно пробудили беднягу.
– Оставить Ваза одного – это не очень умная идея, – промычал он и поскакал наверх.
Саблин начал разматывать бинты и лейкопластырь. Часть он разрезал ножницами. Рана оказалась, и правда, большой и глубокой, через всю ладонь, ближе к ее ребру. Саблина волновало, как он будет ее зашивать, и как ему это все выдержать. Да и не только ему, но и Никите.
– Ну, и где ты умудрился?
– Вылазил из одного люка в машине, а там рядом вентилятор стоял. И меня лопастью чиркануло.
Саблин тщательно вымыл руки с мылом, но перчатки надевать не стал. Протер вокруг раны спиртом, вынул пакетики с одноразовыми иглами, в которые уже были вдеты готовые шелковые нити. Иглы были разного размера. Саблин выбрал средние: сантиметра полтора.
– Давай, я тебе обколю рану новокаином? Вообще не больно потом будет.
– Не-е-е. Нафиг. Я лучше потерплю. Я уколов боюсь.
Никита продолжал говорить. Наверное, чтобы отвлечься от процесса.
– Вот Серега, третий механик, сказал, что я теперь неполноценный мужчина, раз у меня будет такой дефект.
– Этот Серега тормоз. Кого ты слушаешь? И как вообще какая-то царапина может повлиять на твою мужскую полноценность? Это же не яйца.
– Да не, я не в этом смысле. Ну вот, если рука уже повреждена, значит, я не смогу ею делать со всей силы какую-нибудь работу.
– Скажи спасибо, что у тебя еще есть рука, а не обрубок. Да и вообще все затянется без следа, и забудешь о ране.
Саблин начал протыкать кожу иголкой. Это было очень странно. Шить человека. Это как шить самого себя. Это противоестественно. Это насилие! Так. Стоп. Лучше ни о чем не думать. Просто делай свое дело.
Лицо Никиты оставалось невозмутимым. Может, только немного напряглось, и вспотел лоб. «Хорошо держится», – подумал Саблин. Преодолевая сопротивление кожи и мяса, он проталкивал иглу через оба края раны и завязывал нитку обыкновенным прямым узлом. И так пять раз. Время тянулось вязко, оба взмокли, как будто делали тяжелую физическую работу. Но всему приходит конец. Последний узелок завязан. Края пропасти вроде аккуратно сошлись. Теперь рана выглядела стильно, будто какой-то безумный стимпанковский пирсинг. Для чистоты ее протерли спиртом и опять слегка обернули бинтом.
– Вот и все!
– Спасибо, Василий.
– Да ладно. Ты хорошо держался. Пошли на мостик. Мы заслужили выпить по бутылочке пива.
Конечно, пить пиво на вахте – не комильфо. Но ночью и после такого испытания… Ночью Аллах не видит.
Радар марки Фуруно высвечивал эхо-сигналы красивым оранжевым цветом. Саблин начертил что-то мелом на приставном экране.
– Что это? – спросил Никита.
– Это называется параллельный индекс. Вот видишь сиську на экране? Это островок. Он теперь перемещается по линии, которую я начертил параллельно курсу. Если мы уйдем с курса вправо или влево, он нам это покажет.
– Д-а-а, хорошая работа у вас, у судоводителей. Я бы тоже так хотел, – мечтательно вздохнул Никита.
«Наверное, ему понравилось слово сиська», – подумал Саблин.
Наталья Грозева
Подстаканники
Вика моталась в командировки этим поездом калужского направления каждые две недели уже четвертый месяц.
