Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2

В числе доставленных в последнее время Салехом сведений, – был слух о войне России с Турциею. По этому случаю, Шамиль вчера спросил меня: правда ли, что она скоро начнется? Я отвечал, что не знаю и что известия об этом и в газетах не читал и из других источников не имею. Тогда он спросил: а правда ли, что мусульманские подданные Султана режут христиан в разных местах? На это я отвечал утвердительно, упомянув так же и об участии в Сирийских делах Абдель-Кадера.

Побранив Турок вообще, а Султана в особенности, что впрочем, он делает при всяком удобном случае, Шамиль отозвался с большою похвалою о действиях Абдель-Кадера. Он сказал, что Абдель-Кадер поступил как честный человек и как настоящий мусульманин, потому что и Коран предписывает оказывать защиту угнетенным и не обижать без надобности людей, хотя бы они были иноверцы; что так, как поступил Абдер-Кадер, – поступил бы и он, сам Шамиль; что без сомнения христианские государи и их подданные христиане питают к Абдель-Кадеру большое чувство благодарности, но что он Шамиль питает это чувство в большей степени, чем кто-нибудь, потому что действиями своими Абдель-Кадер представил всему свету доказательство того, какое хорошее существо мусульманин, если он только честный человек.

В заключение он выразил желание послать Абдель-Кадеру благодарственный адрес.

После этого, Шамиль спросил: есть ли между избиенными христианами Русские подданные? Я отвечал, что наверное не знаю; но так как христиан умерщвлено много, – то очень может быть, что между ними и Русские подданные.

Шамиль задумался. Заметно было, что он соображал что-то. Скоро он опомнился и начал говорить о самом себе в том же роде, как говорил и прежде. Сущность его речи заключалась в том, что хотя очень может быть, что войны не будет, но может также случится, что она и откроется, что в этом последнем случае не пребывание свое в России он будет считать большим для себя благополучием, так как этим устранится всякое сомнение о каком-либо участии с его стороны в действиях мусульман, и что, наконец, такого рода сомнение предполагало бы в нем собою черную неблагодарность за оказанные ему великие милости и попечения, и было бы для него самым прискорбным фактом, какого он не испытывал во всю жизнь, потому что к подобному поступку он совсем неспособен.

Я заметил, что чего-нибудь подобного ему нечего опасаться потому, что Правительство наше вполне уверено в искренности чувств его к Государю Императору, и в признательности его за оказанные ему милости.

На это Шамиль отвечал, что злых людей на свете много. Потом, как бы заметив на моем лице недоумение относительно того – к чему это он ведет свою речь, – Шамиль продолжал ее в таком же роде, что он, испытав уже беспредельное благодушие Государя Императора совершенно уверен в том, что и дальнейшие намерения нашего Правительства в отношении его будут клониться к дальнейшему его благополучию. Но каковы бы эти намерения не были, – он со своей стороны желает одного: чтобы не выслали его из России до тех пор, пока война с Турциею, если она будет, не прекратиться окончательно и пока не устроится окончательно весь Кавказ.

Стр. 1449 …Не считая себя вправе говорить с ним об этом предмете сколько-нибудь положительным образом, – я отвечал ему общими местами, потом обратил разговор на другой предмет. Между тем, нельзя не заметить, что со времени отъезда Гази-Магомета, Шамиль заговаривает о себе в этом самом смысле чаще прежнего, и, по-видимому, без всякой побудительной причины, кроме разве какой-то склонности к опасениям, вообще неосновательным. Кажется, он и сам замечает, что впадает в повторения, но при всем желании не может избежать их, повинуясь в этом случае постороннему влиянию, которого назвать я пока не умею.

26-го июля. Сегодня Шамиль получил от полк. Богуславского из заграницы письмо, в котором, между прочим, упоминается о рейнских винах. Шамиль пожелал узнать о них большие подробности. Исполняя его желание, я, между прочим, сказал, что рейнвейн назначается докторами для некоторых слабых больных и, что в этих случаях он производит очень хорошее действие. На это Шамиль заметил, что и в его ауле Гимры есть белый виноград, из которого выделывается вино, чрезвычайно полезное, как говорят, в некоторых болезнях. В каких же именно, он не знает и сам вина этого никогда не пробовал, а о целебном его свойстве слышал еще в то время, когда не было в Дагестане Имамской власти и когда вино было во всеобщем употреблении. Кроме этого винограда, в Гимрах есть другой – черный, сок которого до этого крепок, что человек пьянеет даже и тогда, если съест несколько кусков хлеба, обмоченных не в вино, а только в виноградный сок.

28-го июля. Сегодня посетил Шамиля попечителя С.-Петербурского учебного округа, т. с. Делянов.

В происходившем при этом разговоре т. с. Делянов упомянул, между прочим, о Сирийских делах и об Абдель-Кадере. Шамиль слушал г. Делянова с таким же живым интересом, с каким слушал рассказ этот несколько дней тому назад, и в заключение высказал тоже самое, что говорил и в то время, за исключением обстоятельства, касавшегося собственно до него.

Вообще, заметно, что Абдель-Кадер возбудил в Шамиле симпатию к себе, и что симпатия эта также искренна, как велика нелюбовь его к Султану, к Туркам и к тому народу, во главе которого он сам недавно стоял.

31-го июля. Шамиль уже не жалуется на боль в ногах; но вместо того он сильно скучает. Моральная болезнь эта, по-видимому, имеет на него большое влияние потому, что в последнее время он до такой степени изменился наружно, – что его узнать нельзя, он очень похудел, осунулся; такое состояние духа происходит вследствие неполучения от Гази-Магомета никаких известий, а также и вследствие холеры, которой, по-видимому, он боится, опасаясь в этом случае за свою семью. О существовании в Калуге холеры, я счел своею обязанностью предупредить его, как для принятия некоторых гигиенических мер, так и для того, чтобы хоть сколько-нибудь уменьшить непомерное употребление женщинами его дома всякой зелени и незрелых фруктов.

Но кроме этих причин, влияние которых по возможности мною устраняется, есть еще одна, составляющая в своем роде большое зло, о чем неоднократно упоминалось в предыдущих дневниках; но результаты его и все последствия так разнообразны в настоящее время, – что непростительно было бы оставить этот предмет в стороне, несмотря даже на то, что он представляет собою не что иное, как некоторые подробности домашней жизни бывшего предводителя горцев и одну из его семейных тайн. Я решаюсь снова говорить об том, как потому, что положение одного из действующих лиц этой драмы требует серьезного внимания; так и на основании убеждения, что и эта тайна и эти подробности действительно имеют самую тесную связь с историею последних дней существования Имамата и служат достаточным подтверждением того, что было изложено об этом прежде.

Это зло есть непостижимое влияние Зейдат и Абдуррахмана, которое по справедливости следует назвать тлетворным во всех отношениях. Нельзя сказать, чтобы влияние это получило теперь большие размеры против того, каким оно было в Дагестане: перемены в этом случае нет, оно одинаково, но разница заключается в том, что предметы, на которые устремлено это влияние, в настоящее время уже не те, которые были прежде. По словам Магомета-Шеффи, (который теперь не что иное, как повторение показаний Хаджио и отчасти Гази-Магомета), в прежнее время Зейдат разоряла край и вооружала против Шамиля население всякого рода поборами, взимая их через Наибов, и при том не только без ведома мужа, но нередко побуждая и его самого на такие меры, вреда которых он по совершенной неопытности совсем и не подозревал. Теперь, внимание детей Джемаль-Эддина устремлено на скопление возможно большого количества денег, которые полностью находятся в их безотчетном распоряжении.

Говоря обо всем этом, Магомет-Шеффи назвал вещи настоящими их именами. Причина же, побудившая его к столь полно откровенности без всякого настояния с моей стороны, – заключается в притеснениях, которые в последнее время опять возобновились, и теперь обратившись в совершенное гонение, делают положение его безвыходным. Удерживаемый мною в порывах, которые по собственному его сознанию способны вызвать с его стороны поступок непростительный, бедный молодой человек ходит как отчужденный и в бессильной досаде по временам даже плачет. По его словам, брат и сестра беспрестанно вооружают против него Шамиля каждодневными доносами о его поведение, которое, по их мнению, во всех отношениях противно не только присущему дому Шамиля учению мюридизма, но и основным началом их религии. Склонность же его к общественной жизни и нелюбовь к обычаям, существующим в отцовском доме, доставляют Зейдат и Абдуррахману неисчерпаемый источник для доносов; каждый выезд его из дома для прогулки представляется ими Шамилю в самом черном виде.

Напуганный отцовскими выговорами, Магомет-Шеффи решился не выходить из дома никуда, и вот уже больше недели как он не является и ко мне, предупредив меня о своем положении.

По его словам, даже и в Дарго не было внушаемо Шамилю такой нетерпимости и не говорилось так много дурного о христианах и о Русских, как делается это теперь. Слушая речи родственников, о вреде и неприличии сношений такого лица как он с Русскими, которым не следует ни в чем доверять, Шамиль каждый раз бранит их за это и указывает на все, чем они окружены, и что так хорошо опровергает всякое их слово. При всем том, теперешнее особенное пристрастие его к затворничеству, Магомет-Шеффи приписывает единственно влиянию Зейдат и Абдуррахмана.

Затем, говоря о причинах, которые побуждают этих лиц вооружать главу семейства собственно против него, Магомет-Шеффи прямо указывает на желание их устранить этим возможность всякого контроля в употреблении денег: лишая его расположения отца, они воздвигают преграду между ними, и таким образом освобождают себя от единственного свидетеля их финансовых замыслов. Сам же Шамиль ничего этого не знает, потому, что Магомет-Шеффи до сих пор не решался объяснить ему дела, считая это жалобою или своего рода доносом, и только третьего дня, вследствие новой ссоры с Абдуррахманом, находя положение свое невыносимым, он предъявил Шамилю через Шуаннет требование отправить его из Калуги куда бы то не было. На это вчера последовала резолюция ожидать решительного ответа до возвращения брата.

Стр. 1450 …Жалобы Магомет-Шеффи на испытываемые им невзгоды и рассказы его относительно результатов влияния, которому подчиняется Шамиль, очень разнообразны: они касаются и домашней их жизни, и политических его действий в прежнее время. Сообщая мне все вышеизложенное, Магомет-Шеффи объяснил, что обращается он ко мне, сколько на основании личного его доверия, столько же и согласно желания брата, который при отъезде на Кавказ предложил ему обращаться в подобных случаях ко мне. В заключение, он просил у меня совета относительно того, что теперь ему делать, причем предупредил, что в этом случае я должен смотреть на него, не как на горца, а как на человека, искренно желающего отрешиться от условий прежнего быта и «нежелающего быть мужиком».

Не видя возможности уклониться от этого вмешательства, я согласился дать требуемый совет, но с условием исполнить его в точности. Затем, я моему собеседнику посоветовал исполнить желание его отца, дожидаться возвращения Гази-Магомета, а до тех пор смотреть равнодушно на всякие притеснения, хотя бы они были невыносимые прежних.

Со своей стороны, я замечаю только то, что со времени поездки нашей на фабрику Говарда, Шамиль начал без всякой видимой причины вести такую затворническую жизнь, какой не вел и во время поста, и которая может служить верным ручательством того, что в скором времени он опять будет жаловаться на боли и на опухоль в ногах. Благодаря, по уверению Магомет-Шеффи, стараниям Абдуррахмана и Зейдат, он уже около двух месяцев почти не выходит из своих комнат и только приходит иногда ко мне на чай, или на обед. В эти посещения нельзя не заметить, что в душе он питает большую склонность к нашей общественной жизни, и что охотно бы подчинялся ее условиям хоть изредка, если бы не было подле него живого напоминания о том, сколько противны религии частые сношения с неверными. Заметно также и то, что кроме удовольствия, которое доставляют Шамилю эти посещения, они благоприятно действуют на него и в других отношениях: даже лицо его кажется в это время как то здоровее обыкновенного, что, впрочем, происходит по всей вероятности от того, что одушевление, возбуждаемое беседою и некоторым разнообразием, разгоняет на время апатию, в которой он постоянно находится.

Затем, влияние Зейдат и Абдуррахмана в моих глазах выражается в том, что заставляет Шамиля изменять свои желания и значение однажды сказанных слов. Таким образом, он уже оставил свое намерение отправить дочерей в Москву, и на днях изъявил желание выписать в Калугу для Софият «глазного доктора», а для Наджават того же г. Корженевского, о котором я передал ему все подробности, изложенные в предписании ген. Гр. Сиверса, за №3322. В то время, Шамиль был очень доволен и назначением Москвы для пользования дочерей, и возможностью навещать их даже предостережением на счет г. Корженевского. Теперь же, о последнем он говорит следующим образом: хотя Петербургские врачи и имеют, вероятно, причины не доверять г. Корженевскому; но так как сами они не берутся вылечить его дочь, а г. Корженевский берется, причем очень может быть, что он не вылечит ее, а может случиться, что и вылечит; и что, наконец, в первом случае, особенного вреда не будет, а последний сделает счастливыми и его дочь и его самого, – то по всем этим причинам он желает выписать г. Корженевского непременно, и при том, чем скорее, тем лучше; или же отправить для пользования в Москву одну только Наджават, так как мать Софият объявила, что она умрет без нее.

Принимая в соображение легкость, с которою в последнее время изменяются желания Шамиля, – я, не считая себя вправе сделать какое-либо распоряжение относительно последнего обстоятельства, кроме занесения его в дневник, ибо очень может получиться, что через несколько времени Шамиль снова выразит желание отправить дочерей своих в Москву.

В заключение, нельзя не повторить убеждения, выраженного мною прежде, что скорейшее отправление Абдуррахмана на Кавказ – было бы весьма полезно во многих отношениях.

За август 1860 года. 2-го августа. Сегодня мне случилось спросить Шамиля: заставлял ли он когда-нибудь горцев действовать в сражениях стройными массами, и вообще пробовал ли совершать атаки и отступления правильным образом, а не в рассыпную; а также до какой степени способны горцы к регулярной службе, как в мирное, так и в военное время?

Вот ответ Шамиля: Мысль завести у себя низам по образцу нашей пехоты родилась в его голове давно, и он устроил его давно, но действия этой пехоты ему пришлось испытать главным образом в последних числах февраля 1851 года, когда она была на половину истреблена ген.-м. кн. Барятинским и, притом, почти одним только холодным оружием. С тех пор Шамиль оставил всякое помышление о низаме; да и этой попытке не мог простить ни себе, ни своим Наибам, из числа которых он разжаловал в то время пятерых. После этого, Шамиль отдал строгое приказание – всячески избегать действий против Русских сомкнутым строем, на том основании, что низамом можно действовать только в открытом поле, а горцы не могут долго стоять под огнем, особенно артиллерийским. К тому же, для него не было никакой необходимости выводить их в поле, когда все военные действия, за исключением немногих частных случаев, происходили в лесах и горах, где горцы всегда имели перед нами много преимуществ.

Что касается трудностей регулярной службы, особенно в течение продолжительного времени, а также относительно действия в сражениях правильным строем, – то Шамиль считает горцев положительно к тому неспособными.

5-го августа. Шамиль необыкновенно воздержан в пище; но кроме того, он совсем неприхотлив, и ест все, что ему подадут, никогда не жалуясь на блюдо, которое может быть ему не понравилось, и даже не спрашивая, из чего приготовлено кушанье, остановившее его внимание своим вкусом.

На днях он сделал исключение для супа из куриных потрохов, который ему очень понравился, и он рассказал по этому случаю о том, как нерасчетливо поступают горцы, отказывая себе в таком вкусном блюде и пренебрегая продуктом, который доставил бы бедным людям возможность иметь сытную пищу без всяких издержек.

Затем он сообщил, что горцы никогда не употребляют в пищу внутренностей животных, известных у нас под именем «гусака», ни головы его, ни ног, считая это величайшем для себя стыдом. Тоже самое соблюдают они и в отношении птиц. Все поименованные части обыкновенно бросаются, как никуда негодные, собакам.

О таковой досадной брезгливости горцев, Шамиль изъявил большое сожаление. Но он не высказал большого сочувствия моему сожалению о том, что сам он и все горцы не употребляют в пищу такого вкусного мяса, как дичь; на это он отозвался, что мусульмане с охотою ели бы мясо диких птиц и животных, если бы можно было ловить их живыми, и потом резать, потому, что религия предписывает им употреблять в пищу мясо таких только животных, кровь которых спущена руками мусульманина не употребляли же горцы различных способов ловли дичи живою, собственно потому, что до сих пор им некогда было этим заниматься.

Стр. 1451 …10-го августа. Несколько недель тому назад Шамиль объяснил мне причину, по которой он питает вражду к Даниэль-Султану. Сегодня он сообщил, почему Даниэль-Султан считает его своим врагом.

Когда Даниэль-Султан явился к Шамилю, то был принят им самым радушным образом, выражением чего служило, между прочим, богатые подарки, в числе которых были ружья, шашки и другие вещи, стоившие более тысячи р.с. каждая. Это, как известно, nec plus ultra благорасположение

горцев.

Первоначально Даниэль-Султан поселился в ауле Карате, где впоследствии был Наибом старший сын Шамиля, познакомившийся в то время с его дочерью, теперешнею женою своею. Некоторое время Даниэль-Султан проживал в Карате как частный человек, но вскоре Шамиль назначил его Наибом в Ириб, а вслед за тем сделал Мудиром; причем, выразил свою к нему симпатию новыми подарками. Независимо почета, звание это обеспечивало Даниэль-Султана и материальным образом: содержание, которое получал он из нарочно определенных для него Шамилем источников, простиралось до 10-ти т. р. с. в год. Но он, по выражению Шамиля, этим не был доволен; и в скором времени после того, действиями своими успел возбудить негодование Шамиля, которое должно было еще более усилиться разнесшимся слухом о намерении его возвратиться к Русским. Однако, хотя слух этот и дошел до Шамиля, но он, не имея положительных доказательств о степени справедливости его, не считал себя вправе высказывать настоящие свои чувства; и если возбужденное подозрение подтверждалось чем-нибудь, то разве со стороны самого Даниэль-Султана, который, вместо того, чтобы принять меры к опровержению невыгодной для него молвы, начал выказывать слишком сильное желание заискивать расположение Шамиля различными услугами, совсем не касавшимися до его служебных обязанностей.

В числе таких попыток было предложение отдать в замужество дочерей Шамиля: старшую Нафиссат за самого Даниэль-Султана, а младшую Фатимат за его сына. Предложение это было отвергнуто, невзирая на старания учителя Шамиля Джемаль-Эддина, которого Даниэль-Султан выбрал сватом. Неудовольствие, которое Даниэль-Султан питал за упорство, выказанное Шамилем в деле женитьбы Гази-Магомета на Керемет; в то время много просьб и стараний было употреблено, чтобы вызвать согласие Шамиля на этот брак, и только беспредельная любовь его к Гази-Магомету заставила его породниться с человеком, возбуждавшим всякого рода опасения. Теперь же Даниэль-Султан смотрел на полученный им отказ как на явное недоброжелательство со стороны Шамиля, и желание уклониться от сближения с ним. Все эти обстоятельства усиливали природную подозрительность Даниэль-Султана, и представляли ему Шамиля как самого злого его недоброжелателя. Затаив на время чувство мести, он дал себе слово – при первом удобном случае удовлетворить одушевлявшее его желание мщения. Очень может быть, что невзирая на свойственную горцам способность скрывать до времени свои страсти, Даниэль-Султан заявил бы нерасположение своего к Шамилю каким-нибудь неосторожным действием или словом потому, что вскоре после того, как последнее предложение его было отвергнуто, неудовольствие на него Шамиля до того усилилось, что выразилось наконец явным образом. Даниэль-Султан лишился своего звания и содержания, и уже шашка весьма близко носилась над головою Ирибского Наиба, но заступничество Гази-Магомета спасло его голову; а впоследствии, ему даже возвращено звание Мудира. Снисхождение это как будто усыпило ненависть Даниэль-Султана, который быть может и сам понимал основательность неприязненных против него действий Шамиля, так как все возлагавшиеся на него Шамилем поручения он выполнял отменно дурно; в этих случаях Шамиль постоянно получал известия только в таком роде, что Даниэль-Султан или разбит, или понес большие потери там, где следовало ожидать полного успеха, или наконец, просто ничего не делал, как это было между прочим у Ходжал-Махи, откуда он возвратился не сделав ни одного выстрела.

В непродолжительном времени после возвращения Даниэль-Султану звания Мудира, чувство мщения проснулось в нем с новою силою. Поводом к тому послужил новый отказ Шамиля на брак старшего его сына Джемаль-Эддина с младшею дочерью Даниэль-Султана, и в этом случае, ни страстная любовь сына, ни его просьбы, ни просьбы людей близких к Шамилю и уважаемых им, ни интриги самого Даниэль-Султана, все еще желавшего скрепить союз свой с повелителем страны более прочными узами, не поколебали решимости Шамиля: он отказал наотрез. Это окончательно восстановило против него Даниэль-Султана, и с этих пор он приступил к делу мщения.

Вышеизложенные сведения Шамиль заключил следующею фразою:

– Я сделал для Даниэль-Султана все, что может сделать отец для сына, брат для брата. Я делал это со всею искренностью потому, что я искренно любил его; но он не был доволен мною, и я думаю потому, что это уже такой человек, на которого Сам Бог не угодит.

В заключение, Шамиль высказал общий взгляд свой на Даниэль-Султана следующими словами: «воин – плохой; советник – хороший; исполнитель – никуда негодный».

17-го августа. Вчера после обеда был у меня Шамиль и уже вечером, перед самыми сумерками, отправился домой, напившись предварительно чаю, который он всегда пьет очень горячим.

Белый демикотоновый халат, очень легкий бешмет, не подтянутый даже поясом, сорочка и исподнее белье, – вот все, что составляло костюм моего гостя. Между тем, от недавних дождей воздух был пропитан сыростью, которая усилилась от довольно резкого ветра и нового дождя, начавшегося в то время, как Шамиль выходил от меня. Все это весьма сильно подействовало на его желудок, который к тому же был разгорячен чаем, – и он в ту же ночь опасно занемог. Так, по крайней мере, объясняют причины его болезни медики. Впрочем, другой причины и не могло быть, потому, что относительно пищи, например, Шамиль чрезвычайно воздержен, а со времени появления в Калуге холеры, он даже изгнал из своего дома фрукты и всякую зелень.

Явившись по первому зову к больному, я нашел его лежащим в постели на полу, с лицом, до крайности изменившимся и с совершенно ослабевшим пульсом. Из слов его было ясно, что с ним приключилась холера. Поэтому, отправив за доктором экипаж, я немедленно приступил к оказанию первоначальной помощи; и только в это время Шамиль догадался о роде своей болезни. В первую минуту заметно было, что он испугался, и это было действительно так, но было очевидно, что он испугался не за себя, а вследствие внезапно озарившей его мысли: что станется с его семейством, если он теперь умрет? Доказательством этого служат слова, обращенные к отсутствующему сыну: «о Гази-Магомет, зачем тебя нет теперь со мною»!

Вскоре почувствовав облегчение от действия Иноземцовских капель, металлических припарок и от растирания, употребленного против судорог, – Шамиль сделался несравненно покойнее и, во время последующих припадков, смотрел даже на наши хлопоты с некоторою иронией.

– Вы это очень хорошо делаете, говорил он, – и я много вам благодарен; но только, если Богу угодно, чтобы я не ел больше хлева, а – так ваши старания не помогут.

Стр. 1452 …К вечеру Шамилю сделалось несколько лучше, и он, пользуясь данным ему разрешением, говорит, – сказал мне несколько слов о действии холеры в немирном крае. Знания горских медиков всегда были бессильны против эпидемии: она свирепствовала в горах на полном просторе. Богатые употребляли в холере одни лишь потогонные средства, роль которых исполнял настой горячей воды на корицу и гвоздике. Генеральным же средством считалось утоление жажды; и горцы, страдая холерою, пили воду в таком большом количестве и так часто, что тут же умирали. Никто из горцев, заболевших холерою, не выздоравливал; к тому же, болезнь, эта считается в горах прилипчивою, и больные по большей части были предоставляемы судьбе и действию холодной воды, которую снабжали их в изобилии.