Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 2

Окончив свой рассказ, Шамиль впал в задумчивость; но через несколько минут он опомнился и тотчас, же потребовал карту Чечни и Дагестана.

Когда желание его было исполнено, он, прежде всего, просил меня показать течение р. Хулхулау, и затем, ознакомившись с картою, повел очень длинную речь, сущность которой заключается в следующем.

Немирная Чечня, как Большая, так и Малая, всегда играли роль житницы в отношении немирного Дагестана. Для караванов было две дороги: те, которые, выходя из северной части Дагестана, вели через Салатау и Ичкерию в Ведень. Но затруднения, представляемые на этом пути природою, побуждали людей, менее способных к риску, избегать этой дороги, и ею пользовались только записные любители прямых сообщений, да и, то в одно лишь летнее время; зимою же, и в распутницу Ичкерия и Салатау становятся окончательно непроходимыми. Тогда, караваны шли по той дороге, по которой обыкновенно ходили караваны южного Дагестана. Крайний пункт, откуда она начиналась, был аул Анди. Отсюда караваны переваливались через Черный хребет и шли в Ведень долиною реки Хулхулау. На всем этом пространстве дорога была хорошая, за исключением лесистой местности возле аула Хорочай. Впрочем, встречаемые здесь затруднения не столько происходили от природных условий, сколько со стороны жителей Хорочая, постоянно грабивших те караваны, которые не в состоянии были им сопротивляться. По словам Шамиля, все Хорочаевцы, от первого до последнего, неисправимые разбойники, которых даже общественное мнение заклеймило, назвав их селение: «Харакчи». На этих людей не действовали ни угрозы, ни близкое соседство с резиденциею Имама, ни денежные взыскания и заключения в яму, ни даже смертная казнь, лишавшая деревню многих ее обитателей. Наконец, наскучив беспристрастными жалобами на разбои и убедившись, что никакая строгость не прекратит их до тех пор, пока Хорочай будет обитаем своим разбойничьим населением, Шамиль решился принять последнюю меру, которая и в самом деле оказалась действительною: он выселил Хорочайских жителей в разные места Дагестана, – и с тех пор разбои совсем прекратились. Но с устранением этого зла, возникло другое: на всем пространстве от Черного Хребта до Веденя не было ни одного жилого места, необходимого путешественникам для отдыха. Хорочай представлял в этом отношении много удобств, вследствие чего все Дагестанские общества обратились к Шамилю с просьбою о заселении этого пункта вновь. Шамиль дал разрешение, и Хорочай опять заселился именно теми же обывателями, которые жили в нем и прежде, только с прибавлением нескольких других негодяев, приведенных ими с собою из чужбин на старое пепелище. Так как это случилось незадолго до падения Гуниба, то возобновившиеся жалобы на грабежи еще не успели истощить терпения Шамиля и побудить его к принятию прежней меры, а потому те же разбойники населяют Хорочай и теперь.

Ни мало не сомневаясь, что в настоящее время жители Хорочая будут продолжать разбойничать еще в больших против прежнего размерах, Шамиль не придает, однако, обстоятельству этому большого значения, во-первых, по малочисленности населения, воззрений которого страна не разделяет; во-вторых, потому, что как бы ни был велик в этой местности беспорядок, он не может иметь характера серьезного, способного внушить предположение о восстании в целом крае или в значительной его части; а будет выражать присутствие обыкновенной разбойничьей шайки, которую легко сокрушить одним ударом, а для устранения подобных попыток на будущее время, стоит только наказать примерно жителей Хорочая, и потом выселить их поодиночке в разные места Чечни и Дагестана.

Выразив убеждение в крайней необходимости этой последней меры, Шамиль говорит, что не одни только окрестности Хорочая служили и будут служить театром грабежей и разбоев; все пространство от дер. Буртуная в Салатау до Алистанджи в Большой Чечне долго еще будет притоном всех бобылей и негодяев Дагестана и Чечни, которые, составляя из себя шайки, иногда значительные по численности, – не один еще раз потребуют внимания Русских начальников и действий Русских войск. В устранение соблазна, представляемого лесистою местностью этого района, Шамиль считает весьма полезным сделать в нем большие просеки, и преимущественно в так называемых «Воровских балках». Это, по его мнению, необходимо для всех вообще закрытых мест. С принятием этой меры, беспорядки, производимые время от времени отдельными шайками, имеющими своею специальностью разбои, – не будут, между прочим, служить поводом к обвинению в неприязненности к Русским целых населений этой местности: население искренно желают спокойствия, но в среде каждого племени и каждого общества, всегда есть несколько горячих голов, преимущественно из молодежи, готовых к восстанию всякую минуту, особенно теперь, когда военный гром еще явственно отдается в их ушах. Слушая сказания о делах давно минувших дней, и припоминая собственные недавние подвиги, молодые люди будут воспламеняться и требовать или по меньшей мере «желать» не то, чтобы «прежнего», но просто «другого» порядка вещей. Приписывая это ни чему иному, как особенной живности характера горцев, которая сгладится исчезновением старого поколения, – Шамиль не придает важности и проявлениям этой живности, на том основании, что молодежь всегда будет останавливаема в своих порывах людьми опытными и благонамеренными, которые хорошо понимают неуместность всякого движения, потому, что уже достаточно убедились в безопасности сопротивления Русским и в невыгодах только что прекратившегося деспотизма, к которому, по словам Шамиля, он был вынужден силою обстоятельств и особенностью народного характера; в благодетельных результатах Русского владычества, они давно удостоверились через сравнение условий своего быта с бытом покорных туземцев; и наконец, вообще сознают необходимость для страны отдохнуть от долговременной борьбы и сопряженных с нею страданий. Таких благоразумных людей, по словам Шамиля, в покоренном крае весьма много. Беспокойная молодежь постоянно будет встречать в них сильную оппозицию. Тем не менее, легко может случиться, что неостывшая еще страсть к приключениям, если не увлечет за собою более благоразумных, то возьмет над ними перевес. Прямым последствием этого будут волнения, хотя отнюдь не повсеместные, но вполне способные возбудить в Русских начальствах опасения, которые, однако, по мнению Шамиля, будут справедливы только до некоторой степени, именно относительно внешнего вида таких восстаний, сущность же их не будет заключать в себе действительной важности до тех пор, пока из среды горцев не явится предводитель, вполне способный не только руководить столь трудным предприятием, но и заставить горцев Стр. 1446 (а это главное) подчиниться своей воле и беспрекословно исполнить все свои распоряжения, без чего, по убеждению Шамиля, нет возможности привести горцев к какому бы то не было общему делу, а тем менее к такому сложному, как то, о котором идет речь и успех которого навсегда убит прежними событиями. Сами горцы, не имея такого предводителя, ни за что не начнут движения: они должны прежде выбрать его. Но они не найдут нужного человека: глупого они не выберут, а умный наверное сам откажется от предлагаемой ему чести, памятуя то состояние невольничества, в котором находился Шамиль, и те невыносимые мучения, которые неизбежно выпадают на долю главного предводителя горцев, независимо уверенности в дурном исходе подобного дела.

Сколько знает Шамиль, во всем покоренном крае только один Кибит-Магома мог бы управлять этим делом, как человек вполне способный, и к тому же обладающий большим запасом честолюбия. Но и он по старости лет и вследствие физических немощей едва ли возьмется за него; да и Правительство наше, вероятно, следит за ним, чтобы не допустить с его стороны малейшего вмешательства в затеи горцев.

Таким образом, хотя волнения в покоренном крае возможны, а в первое время даже неизбежны, но проявление их в форме восстания никак нельзя ожидать; а все будет ограничиваться сходками без важных последствий, глухим говором и разбойничеством. В истине этого Шамиль убежден вполне.

Но если Божиим попущениям явится в покоренном крае человек, способный руководить нелепым стремлением буйных голов, то зло, которое от этого произойдет, – конечно, будет велико. Нет сомнения, что для прекращения его в самом начале будут приняты все должные меры. Для устранения же возможности повторения такой попытки в другой раз, Шамиль считает самым надежным средством смертную казнь «многих» зачинщиков, с таким притом условием, чтобы снятие с них головы были помещены в видных местах в тех селениях, которые преимущественно выкажут неприязненность к Русским, или к которым зачинщики принадлежали. Средство это вполне противоречит духу нашего правления; но, по убеждению Шамиля, оно необходимо для горцев, потому, что наказания могут на них действовать благодетельным образом тогда только, когда в неисправимости их последствий они удостоверяются собственными глазами.

В этом отношении, ссылку в Сибирь, Шамиль считает средством далеко недействительным: впоследствии, когда население страны вполне войдет во вкус мирной жизни и ее занятий, наказание это как нельзя лучше будет соответствовать своей цели. В настоящее же время, она окажется решительно вредною, как и всякая полумера в делах, требующих энергии. Шамиль говорил, что он и сам охотно бы употреблял ссылку для многих их тех преступников, которые были преданы им смертной казни, но во-первых, у него, как он выразился, «не было Сибири», а во-вторых, если бы и была, то он посылал бы в нее только тех вредных членов общества, которые обвинялись в преступлениях гражданских, для преступников же против военного закона этого исключения у него бы не было. Ссылка может быть применена к Русским, Немцам, для всякого другого народа, только не для горцев. Сибирь, хотя и далека, но неизвестно худо ли там, или хорошо, а некоторые из ссыльных, возвращенные на Кавказ из Сибири, из разных мест России, говорят даже, что там совсем не худо. Сам Шамиль лично убедился, что некоторые из ссыльных живут у нас лучше, чем жили у себя дома, на свободе. К тому же, родственники ссыльных преступников, часто люди вполне преданные Правительству, не преминут ходатайствовать у Кавказского Начальства о прощении их, или о сокращении срока ссылки, что вероятно и буде исполнено в уважении или в награду их собственных заслуг. Бывши Имамом, Шамиль сам неоднократно делал подобное послабление. Таким образом, наказание это постигнет преступника не в той мере, какой бы он подлежал по свойству преступления и для примера тем, которые близки к такому же преступлению. Ссылка дело поправимое, а все, что может быть исправлено, не страшит людей испорченных вообще: на горцев же тем менее окажет влияния. Вернее предположить, что подобного рода наказания гораздо скорее подвинут порочных или буйных горцев к восстанию, хотя бы ради возможности войти в новые условия жизни, испытать новые ощущения и вообще разнообразие, до которого горцы большие охотники.

Совсем иное действие произведет на них смертная казнь. Хотя и привыкли горцы к зрелищу смерти, идя на встречу ее в сражениях, или встречая ее каждый день неожиданным образом в своих беспристрастных ссорах, где иногда один косой взгляд порождает смерть; но собственно казнь производит на них впечатление тяжелое; а вид отрубленной головы знакомого или незнакомого человека, воображение ожидания им последней минуты, не оставляющей уже никаких надежд, и мысленное применение этого состояния лично к себе, все это представляет единственное и самое верное средство для образумления горцев. Употребляя его, Шамиль не приказывал даже хоронить выставленных по деревне голов до тех пор, пока сами жители не обращались к нему с просьбою о предании казненных земле.

Сознавая всю жестокость этой меры, Шамиль снова повторил свое убеждение в действительности ее; причем, положительно сказал, что страх смертной казни и вид казненных преступников составляли тайну его могущества и причину безграничного влияния его на горцев.

Далее Шамиль высказал свой взгляд на те общества, которые он считал наиболее способными к восстанию, или от которых, скорее всего можно ожидать этого. Он полагает, что племена Чечни и Дагестана в этом отношении все одинаковы: все они, по свойству своего характера и вследствие долговременной привычки к хищническому образу жизни, имеют наклонности разбойнические, проявления которых следует ожидать постоянно, если вышеозначенные меры не будут употребляемы до тех пор, пока горцы окончательно не свыкнутся с условиями мирной жизни и не отдадут своего оружия. Но особенною непокорностью властям, и даже направлением чисто демократическим, а вместе с тем самою высокою храбростью, отличаются между всеми племенами Восточного Кавказа обитатели Гехинских лесов и вообще местности, принадлежащей к бассейну р. Гехи: если в какой-нибудь сотне есть хоть один Гехинец, то присутствие его как нельзя более заметно: сотня эта действует в сражении с такою энергиею и мужеством, какими не отличаются другие части войск, не имеющие в своих рядах Гехинцев. С этим народом Шамилю труднее всего было справиться: это происходило не от того, чтобы не хотели они признавать его власти, но единственно по склонности к независимости, или вернее сказать, к своеволию.

После Гехинцев, в мнении Шамиля дурно стоит вся Малая Чечня, Шатой и в особенности аул Беной в Ичкерии. Леса, покрывающие эту местность, следует истребить все. Сами Ичкерцы по малочисленности своей совершенно неопасны; скорее опасна населяемая ими местность, которая, в случае восстания в соседних обществах, может быть занята мятежниками, как хороший стратегический оплот для войны оборонительной, причем население Ичкерии, вследствие именно своей малочисленности, неизбежно будет увлечено. Что же касается аула Беной, жители которого, как нам известно, всегда отличались преданностью к Шамилю и ненавистью к Русским, то по убеждению Шамиля, не столько опасно их недоброжелательство, сколько фанатическая ненависть к Русским Наиба их Байсунгура по прозванию «Биргез». Восстание этого аула, если только жив Байсунгур, неизбежно. В награду необыкновенной храбрости и преданности делу Газавата, Байсунгур получил от Шамиля две медали. Когда Гуниб пал, Байсунгур поклялся всенародно не снимать своих медалей и не прекращать войны с Русскими до тех пор, пока не слетит с него голова. Поэтому на преданность Беноевцов тогда только можно будет положиться, когда не будет между ними Байсунгура. Но этого, кажется, иначе нельзя достигнуть как с его смертью, потому что живым он едва ли отдастся в наши руки.

Андийцы более других отличаются наклонностью к мирной жизни, и по мнению Шамиля, менее чем кто-нибудь способны к восстанию. Затем, большая часть Дагестанских племен, по склонности к торговле и к промышленности, а также по неимению в их стране лесов, особенных опасений возбуждать не могут, не взирая даже на то, что сравнительно они гораздо беднее Чеченцев.

В заключение всего, Шамиль снова повторил уверенность в неизбежности волнений в какой-либо части покоренного края в первое же время владычества Русских, а также и в том, что самое верное против этого средство есть неумолимая строгость военного закона.

Справедливость всего вышеизложенного, Шамиль основывает на собственной своей опытности и знании страны и характера племен, ее населяющих. Высказывая же свое мнение, он делает то, чего требует от него совесть и глубокая преданность к Августейшей Особе Государя Императора.

При этом, он не скрыл своего сожаления о том, что теперешние его слова совершенно противоречат его искреннему желанию горцам всякого добра, в возмездие за то зло, которое они ему сделали.

10-го июля. Сегодня Шамиль дополнил вчерашний разговор сведениями о свойствах наступившего года, как это предсказано «в книгах».

В книгах Шамиля предсказано, что если новый год придется на следующий день после джумы, то есть в субботу, – то следует ожидать от него очень много нехорошего, будет неурожай винограда, а местами неурожай и хлеба, будут война и болезни, в особенности эпидемические, и наконец, будет саранча.

Первый день нынешнего мусульманского нового года пришелся именно в субботу; стало быть, предсказание относится прямо к нему. Последующее время докажет справедливость его. По словам же Шамиля, ему неоднократно случалось удостоверяться в печальной истине этого предсказания. Относительно же того, распространяется ли оно на все части света и на все климаты или касается одного только Востока – в книгах не обозначено.

12-го июля. В последнее время Шамиль очень часто жалуется на боль в ногах, которая вместе с незначительным в них отеком, по заключению медика, происходит от сидячей жизни и отсутствия моциона. Сегодня страдания эти усилились в особенности; так, что встретилась необходимость приставить к ногам пиявки.

По этому случаю, Шамиль рассказал мне о способе употребления их в немирном крае. При встретившейся надобности, наливают в какую-нибудь посуду воды и напускают в нее пиявок, без счету, сколько можно больше. Потом опускают в воду руку, ногу, или другую часть тела, которая требует облегчения, и держат ее до тех пор, пока впившиеся в нее пиявки, сколько бы их не было, не отвалятся сами собою.

Необходимая при этом посуда употребляется сообразно размеру больного члена: таким образом, пиявки напускаются в ведро, в лохань, в корыто, или в таз.

При головных болях пиявки не употребляются: вместо них открывают кровь изо лба. Этот последний обычай существует и у мирных туземцев. В болях живота, открывают кровь из рук или из ног. В других случаях пускают ее из языка.

17-го июля. Магомет-Шеффи, имеющий уже некоторое понятие о нашей религии, обратился сегодня ко мне с вопросом, что такое святые, которых мы почитаем и просим быть нашими заступниками в деле спасения души?

Исполняя его желание, я, между прочим, упомянул и о нетленных мощах некоторых угодников, почивающих в разных местах России.

Получив объяснение, что такое мощи, – Магомет-Шеффи объявил, что у них в Дагестане, именно в Ахульго, до сих пор сохраняется тело одного человека, которое в продолжение более 20-ти лет со времени его смерти не подвергалось ни малейшей порче. При этом он рассказал следующее.

В числе защитников Ахульго (в 1839 году), находился один почетный старик по имени Хаджи-Али-Аскар Даргинский. Он был известен во всем Дагестане своею примерною жизнью, необыкновенною набожностью и самым строгим исполнением религиозных обязанностей. Достоинства эти приобрели ему общее уважение, которым он пользуется и в настоящее время (он еще жив и проживает в Кубе). Роль, избранная им для себя в священной войне, не имела воинственного характера: все его участие в ней ограничивалось погребением павших мусульман, чтением за упокой их молитв и вообще соблюдением всех требуемых в этих случаях религиею обрядов.

Усердно предаваясь своим занятиям, Хаджи-Али-Аскар ежедневно обходил все окрестности Ахульго, где только происходили схватки, отыскивал убитых и отдавал им последний долг. Поиски эти завели его однажды к тому месту крутого и обрывистого берега Койсу, где есть небольшая пещера, доходившая к самому обрыву. Здесь увидел он убитого горца, лежавшего таким образом, что одна часть его тела засыпана была землею, а другая была открыта. Покойник оказался незнакомым Али-Аскару, он был без шапки, в белом халате. Одна рука его была закинута за голову, которая на ней и покоилась. Лицо его казалось серьезным и многозначительным. Это обстоятельство внушило Али-Аскару желание узнать имя убитого; и он, оставив труп точно в таком виде, в каком нашел, – отправился в свой лагерь, где объявив о своей находке Шамилю и другим предводителям горцев, – повел к пещере тех, которых рассказ его более заинтересовал.

Покойник был признан за Хусейна-Али, жителя аула Ората в Гидатле. Он был известен святостью своей жизни и беззаветною храбростью.

С общего совета, тело Хусейна не было предано земле, а оставлено в прежнем положении в пещере и в последствии Али-Аскар загородил вход в нее дверью.

После взятия Ахульго, окрестные жители, приходя в разное время к пещере, находили труп Хусейна постоянно в одинаковом положении без малейших признаков тления. В таком точно виде находил его и Али-Аскар, тоже неоднократно посещавший пещеру. Наконец Магомет-Шеффи, ездивший туда три или четыре ода назад, вместе с братом своим Джемаль-Эддином, в сопровождении того же Али-Аскара, видели Хусейна тоже вполне сохранившимся: лицо его имело точно такое же выражение, как у живого человека, и когда, ощупывая его, давили слегка пальцами, – на нем появлялся самый яркий румянец. Борода тоже оказалась не только совершенно целою, но даже, не взирая на очень значительные усилия посетителей, они не могли из нее вырвать ни одного волоса. Равным образом и вся одежда Хусейна оказалась вполне целою. Грунт земли, на которой так хорошо сохранился труп, – не известковый, а обыкновенный песчаный с примесью чернозема.

Стр. 1448 …По всем этим причинам, прах Хусейна сделался предметом особенного уважения окрестных жителей, и известность его распространилась даже в земле более далекие. Самого же Хусейна считают вследствие этого человеком, угодившим Богу.

Все вышеизложенное Шамиль подтвердил вполне, заметив только, что сам он лично не видел «мощей Хусейна».

23-го июля. Вчера, прогуливаясь по городским улицам, Магомет-Шеффи встретил роту здешнего гарнизонного батальона, выступавшею из города в походной форме. Узнав, что рота идет в одну из деревень Медынского уезда, на экзекуцию, Магомет-Шеффи, возвратившись домой, просил меня объяснить ему: что такое экзекуция?

Выслушав мое объяснение, сын Шамиля сказал, что и у них в горах употреблялась экзекуция; но что подробностей этого дела он хорошенько не знает, а потому не может и объяснить, в чем они состояли.

Сегодня объяснил мне это Шамиль. Экзекуции начались в немирном крае с тою же целью, с которою назначаются они у нас. Сущность и подробности их тоже такие, но с тою разницею, что там мера эта употреблялась в отношении не целого населения какой-нибудь деревни, а только некоторой его части, нередко даже в отношении немногих отдельных лиц. Ослушание же или непокорность всей деревни или большинства населения вызывали меры иные: смертную казнь «многих» зачинщиков, выселение по разным обществам и проч.

Экзекуции назначались только в Чечне; Дагестанские племена этого не требовали: находясь под властью Шамиля, они всегда были покорны постановленным от него начальством и все свои обязанности, как лежавшие на (целых) обществах, так и на частных лицах, выполняли исправно. В Чечне происходило совершенно противное: по свойственному Чеченцам духу своеволии, они переходили к нам иногда целыми обществами, не потому, чтобы под Русским управлением надеялись найти лучший порядок вещей, – но единственно потому, что им давали не того Наиба, которого они сами хотели, а того, который избирался Шамилем, при чем требования их по большей части не имели ни малейшего основания, и походили более на капризы, так как часто случалось, что они совсем и не знали того Наиба, который к ним предназначался.

Это, как сказано, случалось довольно редко. Частных же, менее значительных, случаев неповиновения Чеченцев властям встречалось так много, что они составляют из себя особенность, которую необходимо иметь в виду, какое бы управление в этом крае не было. Отказ идти на войну, отказ в уплате податей, ослушания во всех других видах, беспрестанно вызывали меры для обращения своевольных Чеченцев к покорности. Меры эти ограничивались экзекуциею, которую, в подобных случаях, Шамиль считает самым действительным средством. Экзекуция, можно сказать, существовала в Чечне постоянно, почти не было той деревни, которая не видела бы у себя экзекуции, хотя один раз. Экзекуционными войсками всегда были Тавлинцы (Дагестанцы), они располагались в домах непослушных обывателей, как в своих собственных, и действительно очень скоро обращали их к повиновению без всякого кровопролития. В этих случаях, населения деревень смотрели на стеснение своих сограждан довольно равнодушно; по крайней мере, не было примера, чтобы экзекуции возбуждали общее неудовольствие или восстание.

Действие экзекуции прекращалось и Тавлинцы выводились из деревни тотчас, как только виновные представляли доказательство покорности.

В прежнее время экзекуция в немирном крае была неизвестна: она введена Гази-Магометом. В случаях надобности, она употреблялась большею частью без ведома Шамиля по распоряжению самих Наибов.

25-го июля. Все о чем идут в нашем народе толки, доходит до Шамиля через сосланных в Калугу горцев, из которых, один, по имени Салех (он же Абдулла), доставляет ему сведения, часто весьма нелепые. Рассказы свои Салех подкрепляет собственными комментариями, и в тех случаях, когда известия его касались самого Шамиля, – они производили в нем иногда некоторую тревогу, так что мне приходилось его успокаивать; чего впрочем, я всегда достигал легко и с большим успехом, так как факты, которые Шамиль видит собственными глазами, вполне способны опровергнуть самую правдоподобную ложь.