Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 1

Едва только войска втянулись в лес – стали попадаться завалы, число которых, по мере углубления колонны, увеличивалось все более и более по всем направлениям; затем, верхняя дорога, по которой шла пехота, в одном месте была преграждена широким рвом и бруствером. Теперь только приходилось понимать всю важность секретного движения, потому что если бы его заранее знали горцы и пожелали бы отстаивать спои заповедные трущобы, то едва ли бы возможно было решиться на подобное необдуманное наступление: последствием его было бы то, что в лесу, наверное, осталась бы большая половина колонны, а меньшая, дойдя до цели и потом отступая обратно по местам, которых неприятель, без сомнения, не оставил бы, заключила бы роковой бенефис, сложив там последние свои косточки. Неужели барон Вревский, предпринимая такое движение, был уверен, что он достигнет без потери желаемого места только потому, что окружил свои стремления и цели полною таинственностью? Едва ли. Скорее всего, он пошел и теперь шел потому, что не знал мест, в которые вступит, и препятствий, которые предстояли на пути; войдя же раз в эти места, он уж не мог и не должен был возвращаться, не разрешив своей задачи. На это движение Вревского мы не можем иначе смотреть, как на вполне рискованное, которое можно предпринять только в случае настоятельной, крайней необходимости, но не ради одного только молодецкого набега и истребления каких-нибудь тысячи или более домов. Мы вполне уверены, что Евдокимов, даже в пору своих блестящих удач, никогда не рискнул бы на такое наступление, да и вообще не рискнул бы на какое бы то ни было, не узнав заранее и обстоятельно, что ему предстоит впереди. Только отважность и решимость Вревского, который теперь и впоследствии доказал, как спокойно и безразлично относился ко всем опасностям, только уверенность его в войсках, которые он вел и, наконец, только энергичная, стремящаяся к славе, молодая натура князя Барятинского и его горячая кровь могли родить уверенность в том, что мы в этот день вынырнем с Рошни и Гойты более или менее благополучно. Довольно было бы одного случайного, нечаянного ружейного выстрела в лесу – как оно нередко бывает во время движений вследствие какой-либо неосторожности солдата – и колонна в десять минуть, много в четверть часа могла бы быть окружена со всех сторон неприятелем. Тогда последствием рискованного движения барона Вревского был бы современный нам тевтобурский лес, в котором чрез много лет пришлось бы какому-нибудь новому Германику мстить за избиение своих земляков и потом собирать невероятные груды их костей, чтобы над ними воздвигнуть памятник славы, чести, неудачи войск и риска их военачальника.

Велик ты, наш русский Бог, покровительствовавший нам даже в наших увлечениях и заблуждениях во время минувшей кавказской войны, кой-когда напоминавший нам поражениями о необходимости быть осмотрительнее, но долготерпеливый и милосердый до конца, несмотря на постоянные попытки многих наших генералов всегда и во всем искушать твою благость!

И нужно же нам было такое счастье, чтобы на этот раз чеченцы, жители Рошни, оказались полнейшими балбесами: ну, как быть настолько беспечными и беззаботными, чтобы, настроив и нагородив сотни разных защит и оборон, не держать при них, в особенности в начале леса, ни одного наблюдательного поста, ни одного даже сторожа?!..

И вот, барон Вревский, по дремучему неприятельскому лесу идет себе с целою колонною, словно по херсонской привольной степи, идет – и благополучно минует этот лес. Кавалерия, при которой он сам находился, явилась у внутренней опушки леса ранее пехоты и артиллерии, и начальник колонны, остановившись на этом месте, стал поджидать их. Словом, все происходило так спокойно и уверенно, как будто войска маневрировали где-нибудь в обширном, благоустроенном домашнем парке или в заранее расчищенном и приспособленном по заказу собственном лесу.

Мы изощряемся и ухитряемся во время наших строевых учений и маневров то устраивать, то изыскивать для солдата разные затруднения при движениях, чтобы приучить его и к выбору местности, и к уменью ориентироваться, к искусству нападения и т. п. Что может быть лучше, если все эти топкости он изучает по необходимости, но на родном, а на неприятельском поле? Один такой урок стоит двадцати пяти разных искусственных задач и приспособлений. И что же после этого удивляться ловкости бывшего кавказского солдата и его военным действиям! Как не признать, что один год такой школы в Чечне стоил двадцати лет, проведенных солдатом нашей внутренней армии на разных ученьях и маневрах, в каком-нибудь селении Ивановском, в деревеньке Подгорной, в слободе Никольской.

Вот где бывшая кавказская армия черпала свое разностороннее практическое военное образование, свой закал, свою удаль и переносливость.

В девять с половиною часов утра вся колонна стянулась у выхода из леса на поляну, и я думаю, что не только многие командиры и начальники частей в душе перекрестились, но и сам барон Вревский свободно вздохнул всею грудью: крайняя опасность миновала; теперь оставались пустяки – подраться и победить, а затем – отступить.

Последнее условие барон Вревский тотчас поставил первым и главным. Он оставил на опушке второй батальон егерского князя Чернышева полка и команду сапер и приказал им вырубить, сколько успеют, лес по сторонам верхней тропы, засыпать часть рва, чтобы удобно провезти орудия, и вообще уничтожить какие только возможно местные препятствия к безостановочному и благополучному отступлению. С остальными войсками он двинулся вперед.

Глазам отряда представилась обширная поляна, имевшая форму эллипсоида, на которой в разных местах тесными кучами были расположены аулы. Поляна эта имела в ширину от севера к югу версты четыре и в длину – версты две. От северной оконечности своей у правого берега Рошни и по восточной стороне она окаймлялась лесом, который, приближаясь к югу, все уходил в сторону, вдаль, делая ее в этом месте несколько шире; с юга перерезывалась она глубоким оврагом, за которым постепенно поднимался хребет гор, образующий правый край верхнего рошнинского ущелья. По левому берегу тянулись последние уступы горного кряжа, отделяющего это ущелье от гехинского; горы и прилегающая к ним местность были закрыты лисом.

Оказалось, что в настоящее время аулы были пусты и в них оставалось кое-какое домашнее имущество; жители, с наступлением зимы, из предосторожности, оставили аулы и переселились далее в лес, в хутора; в аулах же находились весьма немногие.

Лишь только отряд стал вытягиваться на поляну, по всем направлениям ее засновали пешие и конные чеченцы, разнося тревогу в лес, за овраг, в ущелье. Чтобы предупредить сбор неприятеля и овладеть поляною, барон Вревский приказал сунженцам охватить ее со всех сторон и удерживать за собою пока подоспеет на окраину ее пехота и артиллерия. Предимиров в карьер разослал казаков во все три стороны, и сам, с частью их, поскакал к оврагу. По обе стороны этого оврага и с восточной стороны у леса оказались ряды завалов, которые надежным забором защищали путь к хуторам. Казаки не остановились перед этими препятствиями: поляна была прорезана насквозь, овраг остался у них позади, и все завалы в несколько минут, прежде чем неприятель опомнился, были в наших руках. Загорелся бой. Казаки настигали и били горцев, перебегавших в лес, и твердо отстаивали свои позиции, пока подошла пехота с орудиями и сменила их. Тогда, оставив свои места, они, отстреливаясь, отступили назад, не понеся никакой потери в людях; только было убито и ранено несколько лошадей.

Овладев, таким образом, поляною, барон Вревский, чрез посредство генерального штаба штабс-капитана Услара, расположил войска к бою в следующем порядке: в арьергарде оставил четвертый батальон егерского князя Чернышева полка под командою флигель-адъютанта полковника барона Николаи; против восточной опушки леса, где были хутора жителей, направлены были, под командою командира 1-го батальона князя Чернышева полка, две роты навагинского полка и сотня казаков. Им приказано было зажигать все запасы сена и зерна, которые встретятся на пути. По краю долины Рошни, с правой стороны, с тою же целью посланы были две роты четвертого батальона навагинского полка; артиллерии приказано было действовать по оврагу, по завалам и поддерживать огнем своим, где бы надобность ни указала, арьергард и боковые колонны.

Через четверть часа аулы запылали; черный дым все гуще и гуще стлался над поляною, прикрывая ее словно одеялом. Пальба неистово трещала по всей окраине, а в особенности с восточной стороны; время от времени она была прерываема пронзительным гиком горцев, пытавшихся прорвать нашу линию, но этот гик исчезал в грохоте орудий, и покушения неприятеля оставались бесплодны; затем, когда и самая картечь не производила желаемого действия – роты штыками отбрасывали неприятеля в лес, и каждый раз оставляли у ног своих несколько трупов, которых он не успевал подбирать. Наконец, в предупреждение дальнейших атак, картечь безостановочно прорезывала опушку леса и противоположный берег Рошни по всем направлениям. При увлечении горцев, с которым они, закрывши глаза и не обращая ни на что внимания, кидались вперед, картечь производила среди них губительное действие.

Три часа уже продолжался бой и уничтожение аулов.

Когда все было охвачено огнем так, что от дыма тяжело дышалось, т.е. другими словами, когда разорение было доведено до желанного конца, барон Вревский начал постепенно оттягивать войска назад.

Настал критический момент.

Чеченцы уже давно начали перебегать по северной опушке в лес, через который войска должны были отступать. К счастью, что в течение этих трех часов навагинцы успели вырубить весьма достаточное количество деревьев по пути нашего отступления и разобрали завалы, а саперы засыпали овраг и сделали его удобопроходимым для артиллерии. Неприятель, без сомнения, ничего этого не знал и уверенный, что в тылу у нас остаются вцеле все устроенные им препятствия, рассчитывал серьезно и решительно поразить нас.

Когда барон Вревский убедился, что масса горцев сторожит его в том месте, где лес замыкает поляну с северной стороны, он выдвинул против этого пункта шесть орудий и открыл по опушке и по лесу беглый картечный огонь, а тем временем велел войскам быстро отступать, оставив в арьергарде и в правой боковой цепи полковника барона Николаи с четвертым батальоном чернышевцев. Этому батальону суждено было вынести на себе всю тягость боя и явиться защитником и спасителем остальных войск, которые проскользнули на дорогу весьма благополучно, оставив егерей как бы на жертву. Барон Николаи понимал всю громадную важность лежавшей на нем задачи и, усилив цепи, начал свое славное отступление с хладнокровием и уменьем, достойными лучшего римского вождя. Не спеша, в порядке, стали отступать чернышевцы шаг за шагом. Едва только они пропустили артиллерию и втянулись в лес – затрещал адский, убийственный огонь. Еще хвост арьергарда был на поляне, как чеченцы не выдержали и с полным ожесточением кинулись в шашки на правую цепь. Цепи приостановилась: вдоль нее пронеслось громкое «ура», и завязалась рукопашная схватка. Барон Николаи был тут же и ободряющими возгласами напоминал солдатам о своем присутствии. Цепь была подкреплена мгновенно сильными резервами – и горцы отбиты.

Но едва только бой снова перешел в беглую перестрелку, как вдруг, со стороны неприятеля, по всему протяжению, занятому нашим арьергардом, пронесся какой-то радостный, ободряющий крик. Впоследствии оказалось, что это было приветствие гойтинскому наибу Эльмурзе Хапцову, который в этот момент прибыл со своими партиями на подкрепление жителей Рошни. И действительно, тотчас же можно было сообразить, что силы неприятеля увеличились, потому что перестрелка затрещала с удвоенною быстротою; затем, следовало опять ожидать какого-нибудь отчаянного нападения. Так думал барон Николаи и, подвигая арьергард, предупреждал об этом офицеров, устраняя от них возможность быть захваченными врасплох. Недолго пришлось ждать этого нападения – каких-нибудь семь восемь минут: перед цепью пронесся гик, пальба разом оборвалась, и чеченцы всей массой ринулись на арьергард, теперь в особенности с тыла. Тут уже стрелять и отстреливаться было некогда и невозможно, потому что руки бойцов скрещивались, ловили друг друга. Чеченцы пустили в ход свои кинжалы – и на мгновение окрестность затихла, будто в ней все вымерло. Егеря работали штыками на славу, и первая атака была отбита. Но едва только арьергардная рота начала дальнейшее отступление, как вновь справа и с тыла чеченцы бросились на батальон с новыми криками и с новым ожесточением. Тут пришлось совсем остановиться. Чернышевцы сплотились теснее, насколько позволяла местность, и сначала отбивались штыками, а потом, увлекшись и придя в озлобление, сами кинулись на атакующих, оттесняя их назад. Но впереди неприятеля реял наибский значок, и сам Эльмурза работал шашкою направо и налево; поэтому чеченцы были стойки, тверды, воодушевлены. Они хватали егерей за штыки, за перевязи, поражали их, и тут же сами падали под прикладами их товарищей, но назад подавались очень туго. Вот, на два убитых неприятельских тела кидается до пятнадцати человек чеченцев и силятся вытащить их, так сказать, из-под ног солдат. Над трупами завязывается не бой, а драка, свалка; тела двигают то в ту, то в другую сторону, как будто и для нас они составляют какую-то очень важную вещь. В это время является Эльмурза еще с несколькими пешими чеченцами, и трофеи готовы перейти в руки неприятеля, как вдруг, какая-то меткая пуля простреливает наиба в бок навылет, и он падает, как сноп. Горцы бросают два трупа и стремятся прикрыть и спасти своего военачальника. Часть из них быстро подхБатывает его на руки и

уносит, остальные стеною загораживают егерям дорогу и дают возможность своим товарищам удалить раненого за пределы нападения и всякой опасности. Но эта стена сразу редеет, рвется на куски: еще три тела остаются на месте, а живые, и среди них раненые, бегут назад, орошая кровью свой след.

Более часа продолжалось побоище, то слабея в арьергарде и усиливаясь в цепи, то наоборот.

Давно уже злополучный четвертый батальон не имел такой потери, как в этот раз, но каждая жертва только все более и более раздражала, озлобляла солдат, и они не уступали пяди, не отомстив нескольким за одного.

Нападениями неприятеля в цепи руководил андийский наиб Лабазан. Шашки, штыки и кинжалы, время от времени, сменялись здесь пальбою из ружей и винтовок. Офицеры дрались о бок с солдатами и падали вместе с ними. Прапорщик князь Бебутов убит наповал; чеченцы бросаются к трупу, но встреченные залпом десяти ружей, разбегаются в стороны. Егеря подхватывают своего офицера и быстро уносят его в левую цепь. Поручик Редкин ранен одновременно двумя пулями в одну и ту же правую ногу, устраняет от себя несколько протянувшихся к нему для помощи рук и, опираясь на плечо одного из близстоящих своих сподвижников, медленно отступает с остальными; командующий цепью майор Крылов прострелен пулею в левый бок, но прикрыл рану рукою, не давая ни малейшего повода подозревать кому-либо об этой ране.

При таком героизме и при такой железной стойкости, горцам не удается прорвать ни одной пары, не приходится расстроить ни одного звена. Как каменные, отступают егеря все далее и далее. Кажется, нет конца этому отступлению. Минуты, даже секунды, обратились словно в часы. Патроны истощаются, силы слабеют.

Едва только во втором часу дня неприятель, убедившись в бесполезности своих атак и имея в виду, что лес кончается, прекратил свои нападения и ограничился перестрелкою. Мало-помалу и она начала стихать.

Окровавленный вышел батальон из ущелья и леса в два часа пополудни. Шествие его оттуда открывалось мертвыми телами офицеров и солдат, которых бережно несли на руках; за ними, при помощи товарищей, тащилось несколько десятков раненых; наконец, по земле влачили пять обезображенных неприятельских трупов. Легкие, сдержанные стоны наших героев оглашали собою воздух.

Картина вообще нерадостная…

Кроме Бебутова, Редкина и Крылова, у нас в этом деле убит прапорщик навагинского полка Иванов и ранены офицеры князя Чернышева полка: штабс-капитан Богданович в правую руку, штабс-капитан Пяткин в грудь, поручик Корсаков в левый бок, прапорщик Никитин в шею. По сведениям от лазутчиков, у неприятеля, кроме Эльмурзы Хапцова, ранен и наиб Лабазан; засим, убитых и тяжелораненых девяносто, легкораненых семьдесят два.

Вот чего стоил нам этот набег только в одной колонне барона Вревского, который, правда, блистательно исполнил свое предприятие.

По выходе из ущелья, невдали от Урус-Мартана, отряд расположился для отдыха и для подания необходимой помощи раненым.

Лишь только солдатики хлебнули свежей водицы и смыли ею пот и кровь со своих лиц – они и ожили, и оживились. Пошли толки, рассказы, смешки, пересмешки, воспоминания о том или о другом курьезе неприятеля. Посторонний зритель, наверное, сказал бы, что эти люди и не думали стоять лицом к лицу с врагом час тому назад, а уж о том, что они дрались – он и вовсе бы не подумал.

В числе тех лиц, о которых мы сказали выше, до нас дошли имена еще и следующих отличившихся в этот день на Рошне: навагинского полка майора князя Лукомского, поручика Белецкого, впоследствии, за смертью Богдановича в Гурдали, командовавшего охотничьей командою, сунженского полка сотника Неймана, лейб-гвардии уланского полка ротмистра Воронцова, тенгинского полка штабс-капитана Романовского, поручика князя Кудашева, поручиков: Мердера и Шилейко.

Теперь перейдем к гойтинской колонне князя Барятинского.

Не только самая местность, которую атаковал начальник отряда, но даже и обстоятельства, сопровождавшие бой и отступление, более или менее в общих чертах совпадают с теми, которые мы описали выше.

Колонна двинулась на гойтинскую просеку и дошла до нее с меньшими затруднениями, чем отряд барона Вревского, так как и самый переход был почти вдвое короче. С просеки она поворотила влево и прошла полосу орешника, отделяющую от просеки устарханское поле, держась невдали от течения речки. До сих пор все были еще, так сказать, спорные владения, даже скорее наши, чем неприятельские; но в конце устарханского поля дорогу преграждал широкий и длинный окоп, служивший решительным делением двух территорий – чужой и нашей. Остановив здесь войска, князь Барятинский распорядился быстро засыпать канаву и проделать дорогу, чтобы дать пройти артиллерии и тяжестям. Несмотря на темноту ночи, в полчаса все было окончено, и колонна двинулась далее.

Едва забрезжило – войска находились против гойтинского ущелья, у самой речки. Здесь она течет в крутых и обрывистых берегах, покрытых густым лесом. Опять в самое непродолжительное время съезды к реке были спущены, устроены на скорую руку переправы, – и еще не всходило солнце, как весь отряд, перейдя вброд, очутился пред ущельем Черных гор, из которых вытекает Гойта. Тут, как и на Рошне, взорам представилась довольно обширная поляна, на которой, сколько можно было судить, еще недавно был большой лес. От него уцелели многие деревья, которые, в одиночку и группами, остались на поляне. По ней и вдоль ущелья, хуторами и аулами, было разбросано свыше тысячи дворов. Каждый аул представлял собою нечто вроде маленькой крепостцы, потому что с фронта был огражден рядом завалов из тех же поваленных деревьев, которые здесь составляли лес и не успели еще сгнить. Ближайшими к нам аулами были: Пхемит-Тей, Пешхой, Ляшкирой, Шуаип; более отдаленными, втянувшимися в ущелье – Чунгурой, Дзумсой и Шаухал.

Барятинский, подобно Вревскому, распорядился – занять немедленно всю поляну кавалериею, что и приказал атаману генерал-майору Круковскому. Был ли такой начальный маневр здесь, как и на Рошне, последствием соглашения его с бароном Вревским, или того требовали обстоятельства и местность – все это до нас не дошло. Нам достаточно на этот раз совпадения взглядов и распоряжений военачальников, действовавших независимо и в стороне друг от друга.

Аулы только едва зашевелились после спокойного, безмятежного сна, и в полном уповании на дальнейшее покровительство аллаха. Поэтому, можно себе вообразить, как были они поражены, когда нежданно-негаданно, вместо уповаемого и желаемого покровительства, явилась целая кара в образе русского отряда. Видно было простым глазом, как из сакль повыскакивали сотни народа и минуту или две в каком-то оцепенении смотрели на ниспосланных им, как снег на голову, гостей. Затем, заблистали винтовки, раздалась в разных концах поляны выстрелы, сообщавшие тревогу, и целые толпы горцев, выскочив из аулов, бросились по направлению к ущелью. Это был тот момент, когда генерал Круковский, с обнаженной шашкой, несся впереди казаков на неприятельские жилища. Многие, но не все успели спастись бегством; казаки и милиционеры захватили оставшихся в саклях – и началась резня, где горцы, в положении людей безнадежно погибающих, дрались до последней капли крови. Докончив на скорую руку бойню в этих аулах, атаман кликнул клич и поскакал далее, в ущелье, к остальным аулам, где сосредоточивалось большинство населения. Значок его, как птица, летал позади и, как символ смерти для врагов и знак победы для отряда, указывал дорогу казакам. Моздокцы, гребенцы, кизлярцы, грозненцы, драгуны летели врассыпную за своим храбрым предводителем, доконая и уничтожая все, что попадалось на пути. Это была бешеная скачка, от которой дух захБатывало. В несколько мгновений Чунгурой, Дзумсой и Шаухал были в полном смысле слова накрыты кавалериею. Половина приютившихся здесь жителей все-таки успела бежать далее, но оставшиеся гибли почти безнаказанно под шашками кавалерии. Все, что держало в руках оружие, не имело пощады; кровь лилась по всем направлениям.

После первых минут победы, казаки и милиционеры рассыпались по саклям за добычею, и атаман им пока не препятствовал. Всякого добра нашлось вдоволь, и всадники спешили навьючить им своих лошадей.

Впереди, по ущелью, не видно было более никаких аулов. Атаман велел сыграть сбор, чтобы приготовить кавалерию для обратного движения; тем временем, стоя впереди всех, верхом на коне, и обозревая, на всякий случай, окрестности и глубину ущелья, он некоторое время оставался в совершенной беспечности, уверенный, что после паники, охватившей чеченцев, и после такой решительной атаки, всякое нападение, откуда бы то ни было являлось невозможным – хотя из жителей и уцелело достаточное число. Конечно, кто мог не быть уверенным, что все оставшиеся в живых бежали далеко от места боя и разве только ждут нашего отступления, чтобы отмстить за гибель своих друзей и родных, за разорение и уничтожение их очагов? Под влиянием такого убеждения и в виду полного спокойствия атамана, его конвойная сотня, также молчаливо, как и он, скучилась позади его. Выстрелов уже не слышно – разве какой-нибудь нечаянный или запоздалый раздавался где-нибудь в стороне; все тихо кругом, только изредка там и сям глухо стонали под ударами прикладов и топоров пехоты неподдававшиеся крепкие дубовые двери некоторых запертых сакль. В разных местах показывались дым и пламя – вестники решительного и рокового уничтожения неприятельских обиталищ.

Сигнал, поданный от атамана, мгновенно перехвачен в нескольких местах, и кавалерия быстро начала собираться и выстраиваться.

Вдруг, более или менее общая тишина была прервана перекатным залпом ружейных выстрелов, раздавшихся из ущелья. Атаман вздрогнул, выпрямился на лошади, полуобернулся к казакам, будто желая отдать какое-то приказание, и с полуоткрытым ртом, как скошенный, свалился на землю. Какой то дикий возглас – не то вопль, не то крик ужаса и испуга пронесся во всей конвойной сотне, и в мгновение ока десятки казаков, бросив лошадей, забыв о всякой опасности и о собственной жизни, ринулись к телу атамана. Но было поздно. Круковский, бледный, бездыханный, прижав руку к сердцу, с закатившимися глазами, лежал без движения; с левой стороны груди капля за каплей медленно сочилась дорогая для всех кровь. Со всех сторон протянулись к любимому вождю участливые руки: одни развязывали пояс, другие расстегивали бешмет… Все забыли о том, что стоять лицом к лицу с неприятелем, забыли о бое, о мести. Все внимание поглотил роковой факт и труп убитого атамана.

Драма, а за нею живая картина, разыгрались менее, чем в десять секунд – время слишком ничтожное для того, чтобы опомниться и прийти в себя после такого неожиданного и поразительного несчастья. Но эти секунды были достаточны неприятелю для того, чтобы вновь зарядить винтовки. Увидев результат своего залпа и замешательство, которое произвели, чеченцы повторили выстрел на этот раз почти в упор и с гиком, с обнаженными шашками, бросились в схватку. Еще несколько пуль порешили навсегда участь полдесятка казаков, склонившихся над трупом, и они грудью своею, словно щитом, прикрыли тело атамана. Но этот второй выстрел вывел остальных из забытья, и едва только, вслед за ним, толпа горцев очутилась лицом к лицу с казаками – последние дружно, как один, ударили в шашки, в кинжалы, в приклады. Над телом атамана завязался отчаянный, страшный бой, где обе стороны стоили друг друга – одна потому, что карала за драгоценную жертву, другая потому, что напрягала все силы вырвать из рук первой эту дорогую жертву. Перестрелка разом затрещала по всем направлениям; трудно было даже определить, откуда брался неприятель.