Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 1

– А ваше благородие нетто разумши будете?

– Окутай ноги буркою, отвечал лаконически ротный.

Прапорщик очнулся после некоторого молчания.

– А знаете, Яков Иванович, должно полагать, драгунам и казакам сегодня круто пришлось; это можно было судить по ихнему «ура».

– Что же вы усмотрели в этом «ура».

– Да какое-то короткое, урывчатое, хриплое, словно кто их за глотку держал.

– Вот и видно, что вы недавно на Кавказе. Вы привыкли к вашим «ура» и думаете, что и здесь такое. Нет, другой климат. У вас на парадах, да на смотрах как зарядят «ура», так и конца ему нет: и сами потешаетесь, и родительское сердце радуете. На Кавказе солдат в бою не будет тянуть эту канитель, да и некогда. Разве вы слышали хоть один раз продолжительное «ура» при штурмах, атаках и прочее?

– И вправду, нет.

– То-то, нет. Этим и отличается боевое кавказское «ура» от смотрового, инспекторского. Я только скажу одно, что возгласом этим, при атаке сегодня кавалерии, руководил какой-то опытный драгун, не трус.

– Почему же не трус?

– Потому что трус, для успокоения своих нервов, затянул бы его по-смотровому, а бывалый солдат этого не сделает: для него «ура» – не более, как призыв к дружному натиску, как на солдатских работах слово «в ход» и т. п.

– Так вот оно что.

– И признаться сказать, наши оборванцы терпеть не могут этого короткого «ура».

– А длинное нравится?

– Не то, что нравится, а они знают, что при большом «ура» или штык от них очень далеко, и следовательно, можно еще потешиться, иди солдатик, просто, забавляется.

Прапорщик потупился, заковырял палкою в угольях и предался размышлениям.

? -о говорил правду. Это характеристичное боевое «ура», которого теперь уж не слыхать ни дома, ни на поле, было усвоено только кавказскими войсками. Оно никогда не было продолжительное, и чем было оно короче – тем страшнее для врага. Короткое, отрывистое «ура» означало, что солдат уже стал лицом к лицу с неприятелем, уже сел ему на шею, и такого возгласа горцы, действительно, боялись, так как знали по опыту, что после него победы или удачи для них не бывает.

Еще была одна характеристическая черта у прежнего кавказского солдата: когда он видел, что ему приходится круто – никакое «ура», никакой возглас не слетали с его губ до тех пор, пока дела его пошли на поправку. Он дрался тогда молчаливо, словно статуя, и падал, молча, без разговоров, без жалоб, громкой мольбы или проклятий. Такое спокойствие в крайние минуты, такая сосредоточенность рисуют нам героя в полном смысле этого слова.

Прапорщик сказал правду: невдали, возле палатки Барятинского, стояла, полуосвещенная огнем костров, группа нескольких лиц, среди которых отчетливее других виднелась фигура полковника Рудановского, что-то рассказывавшего остальным вполголоса, но с выразительными жестами. В палатку входили и оттуда выходили какие-то фигуры, завернутые в башлыки и бурки. Наконец, вышел и Бата. Он подошел к начальнику штаба, о чем-то пошептался с ним и, отойдя в сторону, позвал к себе рукою какого-то милиционера, закутанного с ног до головы и, видимо, собравшегося в дорогу. Милиционер, державший в поводу свою лошадь, передал ее другому товарищу, находившемуся тут же, и удалился с Батою подальше от горевших у палатки костров. Там они разговаривали около десяти минут. Наконец, милиционер кивнул головою, вернулся к товарищу, оба сели на коней и тихо двинулись из лагеря в поле.

Бата подошел к группе.

– Отправил? спросил начальник штаба.

– Поехали.

– Доберутся ли благополучно?

Бата усмехнулся.

– Ручаюсь, проговорил он твердо, хотя не сразу.

– Дай-то Бог. Однако им придется проехать под носом у Шамиля.

– Лес, да темная ночь – это их счастье. Не один, так другой, проговорил Бата минуту спустя. Я им велел ехать разными дорогами, и там они уж условятся между собою.

– Пожалуйте к генералу, проговорил казак, подойдя к начальнику штаба.

Группа разошлась.

Черною большою точкою прилипло к обширной кумыкской плоскости маленькое укрепление Куринское. В нем все тихо. За высоким валом, обнимающим его, едва виднеются, убеленные снегом, две-три крыши каких-то построек. Остановившись в расстоянии десяти-пятнадцати саженей от укрепления, вы видите, как из-за бруствера, время от времени, там и сям, высовываются черные папахи часовых. Одна из этих папах неподвижно остановилась на месте, не шелохнется несколько минут.

– Кто идет? вдруг крикнула эта папаха, и ружье ее задребезжало.

– Нарочный, – был ответ.

– Стой! Послать унтер-офицера! провозгласила папаха.

На бруствер быстро вскочила другая фигура.

– Кто идет? повторила она.

– Нарочный, – был снова ответ.

– Откуда?

– Князь Барятинский.

Фигура скрылась. Чрез несколько минуть ворота заскрипели, и на бревенчатый мост, перекинутый через ров, выступила команда человек из десяти.

– Нарочный, входи! проговорил прежний голос.

На мост вступил какой-то всадник, плотно окутанный в бурку и башлык. Его ввели в караульный дом, обезоружили и, под конвоем из трех человек, повели вглубь укрепления.

У одного из домиков, сквозь закрытые ставни которого пробивался слабый свет красного огня – по-видимому, от печки или от камина – стоял денежный походный ящик, возле которого прохаживался казак.

– Кто идет? гаркнул он, увидев четырех подходящих к дому людей.

– Солдат.

– Солдат, стой! Что отзыв?

Проговорен и отзыв вполголоса.

Обе стороны сошлись.

– К полковнику нарочный.

– Послать дежурного, сдержанно провозгласил казак.

Явился урядник. После двух-трех слов, нарочного ввели в дом.

В другой комнате, на деревянном топчане, покрытом ковром, и на кожаной подушке, седельной или постельной – трудно было разобрать, ногами к топившейся печке, с коротким чубуком в зубах, лежала знакомая нам уже по описанию фигура Бакланова. В углу на столике горела свечка.

– Маршеуй, могошуй, Баклан! проговорил нарочный, входя в комнату в сопровождении урядника, и приложив руку к папахе.

Бакланов повернулся и устремил на вошедшего свой орлиный, пронзающий взгляд.

– Откуда?

– Князь Барятинский.

– Князь где?

– Маюртуп.

Бакланов быстро приподнялся; чубук едва не выскочил у него из рук.

– Бумага есть?

Чеченец кивнул головою.

– Чего же ждешь? Подай!

И Бакланов почти вырвал из рук нарочного небольшой пакет.

– Подожди там. Дать ему водки, накормить коня!

Картина во всех частях невымышленная.

Как мы видим, нарочный застал Бакланова вполне врасплох. И действительно, он не ожидал и не мог никогда ожидать никакого подобного посетителя. После последних своих действий на Мичике, он распустил части войск по местам до нового распоряжения и теперь спокойно, лежа на ковре, обдумывал дальнейшие своя преднамерения. Он не только не знал, но даже и не предполагал, чтобы Барятинский снова прошел Гельдыген и очутился в Маюртупе.

Бакланов быстро сорвал печать. Не успел он поднести к свече короткую записку, как глаза его широко раскрылись, и в них блеснул тот лихорадочный огонь, который все сослуживцы привыкли видеть в решительные минуты.

– Эй! крикнул он на всю комнату.

В дверях вырос урядник.

– Нарочного спрятать и до моего приказания не выпускать за ворота. Сейчас должен приехать другой; спрятать и его. Живо позвать ко мне есаула.

Урядник исчез, и чрез пять минут в комнату вошел полковой адъютант донского Бакланова полка.

– Теперь скоро одиннадцать часов, встретил его Бакланов. Разошлите нарочных, но без тревоги и суеты, чтобы через два часа все войска резерва стянулись сюда. Сделайте тихо распоряжение по гарнизону, чтоб собирались. Наши проводники чтоб были готовы.

– Не поспеют через два часа.

– Кто поспеет, тот и пойдет. Торопитесь; скорее.

И Бакланов опять поднес к свече всполошившую его бумагу. В ней князь Барятинский писал, чтобы Бакланов, с войсками, какие может собрать, с рассветом, выступил бы к нему навстречу через речку Гонсаул, к аулу Гурдали ближайшему к месту расположения чеченского отряда, и остановился бы у маюртупского орешника. Цель этого движения – развлечь силы Шамиля, обеспечить местность перед фронтом отряда и этим содействовать Барятинскому к переходу в Куринское. Сборы для самого Бакланова были коротки, и он о них и о своей особе всегда заботился очень мало; но мучило его невыносимо то, когда, сколько войск успеет собраться к моменту выступления. Бакланов знал, что в настоящую минуту его отделяет от Барятинского всего лишь десять верст прямого пути, но пройти это пространство – стоило многих усилий, потому что нужно было перешагнуть высоты Качкалыка, углубиться в сердце большой Чечни, в места вполне неприязненные, пройти так называемые «темные» леса, крутые и глубокие овраги. Сам Бакланов там до сих пор еще не был, но, в ожидании сбора войск, он расспросил о том подробно у своих проводников и не без некоторой тревоги жался при их рассказах, которые – между прочим, заметить – на деле оказались вполне справедливыми.

Слушая проводников, Бакланов, молча, ходил из угла в угол своей комнаты, курил трубку за трубкой и беспокойно посматривал на часы.

Пробило час. В укреплении слышно было движение. – Значит, части прибывали.

Пробило два. К этому времени едва собрались три роты дагестанского полка, две роты линейного №12-го батальона, два легких орудия, две горных мортиры и донской Бакланова №17-го полк.

Мало, очень мало; но делать было нечего, приходилось ограничиться этими частями и выступать, так как, во-первых, путь был труден, тяжел, а во-вторых, темная ночь могла скрыть движение.

Бакланов приказал выступать, и вначале третьего означенные выше части двинулись.

Нужно было всеми силами стараться избегнуть встречи и столкновения с неприятелем. Если бы путешествие баклановской колонны было открыто Шамилем, то он легко мог бы задавить эту горсть войск, потому что, как уже известно было – по крайней мере Барятинскому – у имама находилось в сборе до восемнадцати наибов, с десятью тысячами людей. Счастье, что Шамилю и в голову прийти не могло встречное движение Бакланова и его отважное ночное путешествие; все взоры и все его внимание исключительно были устремлены на чеченский отряд и на князя Барятинского, каждый шаг которого он сторожил с особенным усердием.

Бакланов решился идти без дороги. Это был своего рода большой риск, но он рассчитывал тут на своих проводников, а они, в свою очередь, на наше золото и на награды. До качкалыковских высот прошли кое-как, тем более, что тут местность известная, но, перешагнув хребет, колонна вступила в такой густой, едва проходимый лес, что в нем и день казался бы ночью, а на этот раз было точь-в-точь как в закупоренной наглухо яме или в могиле. Колонна шла, конечно, без цепей, вытянувшись в два, в три человека, а в некоторых местах сужаясь в одного. Солдаты должны были ощупывать чуть не каждое дерево, чтобы невзначай не хватиться лбом об него и о передних своих товарищей, чтобы не отстать и не остаться в лесу. Тишина была необыкновенная; только изредка слышалось хрустение сучьев под колесами артиллерии, обмотанными войлоками, рогожками и веревками. Все, даже, кажется, и самые лошади, понимали опасность своего положения и необходимость соблюсти во всяком шаге глубочайшую таинственность. Каждый очень хорошо понимал, что при настоящем положении достаточно десяти человек неприятеля, чтобы расстроить всю колонну и остановить ее движение, достаточно одного какого-нибудь неосторожного, нечаянного выстрела, невольного крика или громкого ржания лошади, чтобы быть открытыми и остаться в этом лесу навсегда. Вероятно, что-нибудь подобное имелось в виду и у Барятинского, так как он велел выступить Бакланову не ночью, а с рассветом.

Только такая отчаянная голова, как Бакланов, могла рисковать подобным движением.

Лес был изрыт в разных направлениях балками, оврагами, куда колонна спускалась вполне бессознательно, как бы закрывши глаза. Препятствия, затруднения, остановки встречались постоянно: то конская упряжь зацепится за какой-нибудь пень или сук, то дерево попадет между двух передних орудийных лошадей, то ящик чуть не кубарем летит в какую-то пропасть.

Каждая полуверста, пройденная благополучно, снимала с сердца часть давившего его груза.

Движение продолжалось, шаг за шагом, уже около четырех часов; лес будто редел. Проводники объявили, что он кончается.

Сквозь обнаженные деревья уже чуть мерцала утренняя заря. Через полчаса ходьбы лес окончился. Рассвело. Отряд выступил на долину Мичика, и не одна рука набожно совершила крестное знамение.

Непроглядная, таинственная ночная тем сама по себе вселяет в человека какую-то робость; а если, при этом, он обставлен со всех сторон затруднениями и опасностями, то немного найдется таких храбрецов, у которых при таких условиях сердце оставалось бы в полном порядке.

Заблестел Мичик; кое-где берега его были окаймлены лентами снега. Быстро, почти врассыпную, колонна в нескольких местах перешла речку вброд, стянулась, выстроилась, раскинула цепи и полным шагом направилась к видневшемуся вдали, опять у леса, впрочем, на высоте, аулу Гурдали. Жители этого селения, увидев так неожиданно перед собою русские штыки, словно выросшие из земли, в страхе разбежались во все стороны, бросив на произвол судьбы и свои жилища, и имущество.

Отряд князя Барятинского снялся с позиции с рассветом, в то самое время, когда Бакланов готов был выйти из «темных» лесов. И для него местность была скверная: лесная ореховая чаща, балки, овраги, где неприятель сразу и не без успеха мои атаковать войска. Но он пока медлил, и только провожал авангард частым огнем из орудий, гранатами, на который тот почти не отвечал, не желая ввязываться в бой.

Остановив свою колонну, Бакланов приказал подать сигнал. Орудия взводами открыли пальбу, с некоторыми перерывами. Тут только неприятель спохватился и, желая вознаградить себя за то, что прозевал Бакланова, бросился на него с двух сторон. Но позиция колонны была чрезвычайно удобная, и Бакланов, при помощи своих орудий, живо осадил чеченцев. Барятинский, услышав выстрелы, прибавил шагу. Когда по этим выстрелам, которых вообще последовало уже до двадцати, начальник отряда решил, что находится от Бакланова на близком расстоянии, он дал ему ответ.

Через четверть часа из орешника показалась наша конница, а за нею авангард и обоз отряда. Части эти вскоре присоединились к Бакланову. Но оставался арьергард, следовавший, в составе тех же войск, как и накануне, под начальством полковника барона Николаи. Пропустив вперед, под огнем гранат, авангард, чеченцы толпами накинулись на барона Николаи, чуть только он втянулся в орешник, и в то самое время, когда авангард и обоз подали Бакланову руку, в арьергарде трещала сильнейшая перестрелка. После беглой пальбы с обеих сторон, чеченцы, заслоненные от нас тучею порохового дыма, вздумали, под покровом его, броситься в шашки. Но этот маневр им не удался; они, буквально, напоролись на штыки первого эриванского батальона и легли у ног его несколькими десятками. Неудачная эта атака вновь сменилась самою бешеною пальбою. Спустя полчаса снова раздался гик, нападение повторилось – и опять было отбито, как и предыдущее. А эриванцы и чернышевцы все пробирались вперед. Тогда неприятель произвел третью атаку, и на этот раз охватил ею как самый арьергард, так, в особенности, тенгинцев, следовавших в правой цепи. Тут уже он не ограничился минутною схваткою, но с ожесточением врезывался в ряды батальонов, с полным намерением прорвать, разогнать их. Обе стороны смешались, дым рассеялся, и слышны были лишь крики, вопли, возгласы, сопровождаемые стуком холодного оружия. Около десяти минут продолжался рукопашный бой. Наконец, толпы чеченцев отхлынули от тенгинцев с проклятиями, оставив на месте кучи раненых и убитых, напутствуемые нашим беглым ружейным огнем. Приближаться вновь они не посмели, и арьергард, удерживая их на расстоянии близкого ружейного выстрела, прошел остальное протяжение леса почти без потери и через три часа всего движения присоединился к прочим войскам, у речки Гонсаул.

Теперь предстояло самое главное и трудное: переправа через Гонсаул и движение к укр. Куринскому – конечно, уже не без дороги, так как самая цель всего движения состояла в том, чтобы открыть эту дорогу, иметь ее в виду для будущих действий и с тем вместе обозреть все протяжение новой для нас местности.

Гонсаул невелик и неширок, но берега его, покрытые льдом, были так круты и обрывисты, что одна только пехота – и то с большим трудом – могла перешагнуть за реку, а конницу и артиллерию решительно нельзя было переправить без предварительной расчистки и разработки спусков. Живо застучали кирки, ломы, топоры и лопаты, и через полчаса, почти на руках, перевезли на ту сторону первые два орудия. Затем, работы продолжались.

Теперь только Шамиль окончательно понял наши намерения и, оставив в покое нашу гонсаульскую позицию и переправу чрез речку, быстро двинулся с пехотою и кавалериею, в числе более шести тысяч человек, при четырех орудиях, к укрепленному кордону, против просеки, сделанной Баклановым от укр. Куринского. Там он стал в лесу, на левом берегу Мичика, перед переправой.

Барятинский, подкрепив Бакланова взводом батарейных орудий, кое-как перетащенных через Гонсаул, и четвертым батальоном князя Воронцова полка, приказал ему открыть сообщение с правым берегом Мичика и обезопасить, таким образом, наступление остальных войск к укреплению Куринскому.

У Шамиля была позиция хорошая, господствующая, крепкая, и он имел полное право питать надежду, что с равною почти артиллериею и с превосходными в численности силами пехоты и кавалерии не допустит Бакланова к переправе, отобьет, разобьет его. Ниже увидим, что и Бакланов не прочь был думать то же самое, и не введи он в дело хитрость и крайнюю решимость, при которой рисковал целостью всей своей колонны, ему бы не перешагнуть на правую сторону Мичика, и не отступить благополучно в арьергарде всего отряда к укр. Куринскому, а быть бы ему побитым крепко, самым достославным для себя образом.

Пока устраивали переправу на Гонсауле, Бакланов двинулся. Не успел он отойти на незначительное расстояние, как на правом фланге его колонны завязался бой – бой смелый, решительный. Горцы сыпали тысячами пуль, не щадя своего пороха, и наконец, бросились в шашки. Спасла только артиллерия, которая встретила это нападение картечным огнем.

Пока в этой стороне битва постепенно усиливалась, а колонна, тем временем, подвигалась понемногу вперед – Шамиль открыл ей во фронт огонь из всех своих орудий и безнаказанно резал наши ряды, с своей высокой позиции, учащенною пальбою. Таким образом, мы были схвачены с двух сторон, и положение наше являлось – если не безвыходным, то, по меньшей мере, весьма плохим. Бакланов после писал: «громко загрохотали пушки, осыпая кавалерию и пехоту мою ядрами и гранатами, но не поколебали духа храбрых кавказских воинов.» В это время князь Барятинский подослал на подкрепление Бакланову первый батальон князя Чернышева полка и, в силу аргумента, что «смелость города берет», приказал ему повести на неприятеля открытую фронтальную атаку. О том же думал и Бакланов, так как другого исхода не было. Подхватив свою кавалерию и оставив позади себя, в подмогу ей, два батальона пехоты и два батарейный орудия, а бой на правом фланге предоставив дагестанцам с двумя легкими орудиями, Бакланов, как туча под напором урагана, понесся на неприятельскую батарею. Шамиль, видя, что тут шутки в сторону, и что этого прибоя не отобьешь никакими ядрами, менее чем в пять минут убрал свою артиллерию и, не дав по атакующим ни одного выстрела, скрылся в лесу. Обскакав прибережье Мичика, Бакланов моментально занял необходимые для переправы пункты.

Но эта атака все-таки не обошлась для нас бесследно: хотя орудия бежали, но за то кавалерия наша, при занятии побережья, была встречена залпами тысячи горских винтовок. Наиболее чувствительную потерю в этот момент мы понесли в лице отважного войскового старшины Банникова, любимца казаков и любимца Бакланова. Банников теперь, как и всегда, мчался впереди, открывая казакам дорогу, указывая и поучая их драться с неприятелем. Более десяти пуль разом свернуло и его, и его лошадь. Казаки были увлечены и, невзирая на смерть любимого начальника, не остановились: бросили пока труп его на месте и помчались далее. И только, заняв позицию, они вернулись к дорогому телу и к нескольким убитым и раненым своим товарищам и подобрали их.

Пальба разгоралась.

«Здесь, говорит Бакланов, закипел кровавый бой».

И действительно, начался бой насмерть.

Не успела кавалерия занять указанные ей пункты, и еще не подошла пехота, как горцы со всех сторон, всеми силами, бросились на казаков, будто голодные шакалы на давножданную добычу. Тут подбежали чернышевцы, раскинулись в цепи, поставили резервы. Неприятель атаковал всю нашу позицию. По-видимому, исключительною задачею он поставил себе задавить нас. По мере того, как передние толпы его кидались в шашки и были отражаемы штыками и беглым огнем пехоты и кавалерии, задние сменяли их и возобновляли нападение, не давая нам опомниться. Черный значок Бакланова носился с одного пункта на другой. Сам Бакланов был контужен двумя пулями – сперва в одну ногу, потом в другую; но судьба берегла его для славной победы этого памятного дня.

Солнце клонилось к западу. Исступленная пальба все как будто усиливалась. В это время князь Барятинский окончил переправу на Гонсауле, занявшую у него целых пять часов, и спешил на подмогу Бакланову. Горцы предвидели эту поддержку и хотели до прибытия ее порешить дело с Баклановым, но это им не удалось: черный значок был непобедим.

Пока все это происходило, казаки, свободные от боя, быстро расчищали переправу на Мичике.

Барятинский, приблизившись к месту битвы, усмотрел, что Шамиль, сосредоточив против Бакланова удар всех своих сил и увлекшись сражением, открыл наступавшему отряду свой левый фланг. Хотя этот фланг упирался в лес, который составлял для него естественное прикрытие, но, в видах поддержания Бакланова и поражения неприятеля, на это нечего было обращать внимание – в особенности, при уверенности в отваге войск. А на эту отвагу и мужество Барятинский рассчитывал вполне. Поэтому, он приказал начальнику кавалерии полковнику князю Чавчавадзе, с драгунами и казаками, атаковать левый фланг неприятеля. В то же самое время он велел полковнику Веревкину, с двумя батальонами тенгинского полка, произвести обходное движение и ударить на неприятеля с тыла, а Бакланову – перейти в наступление с фронта. Все эти распоряжения удались, как нельзя лучше: кавалерия прежде других схватилась с горцами. Этого момента ожидал Бакланов. Уловив его, он в то же время, с роковым «ура!» накинулся прямо в лицо горцам; они не ожидали этого оборота дела и попятились. Тогда Веревкин, сделав набегу перекатный залп, принял их сзади в штыки. Неприятель, пораженный, таким образом, со всех сторон, мигом рассыпался, как пыль по ветру. Войска отряда, пролагая себе дорогу к Мичику, добивали на пути тех, которые не успели спастись или не находили места.

Приказав главным силам отряда поспешно переправляться через Мичик, князь Барятинский поручил Бакланову остаться в арьергарде и удерживать неприятеля во все время переправы, а потом —

отступить по собственному усмотрению. Под начальство его он передал всю артиллерию отряда. Кроме того, для арьергардного отступления, в эту минуту находились в распоряжении Бакланова следующие части войск: первый батальон эриванцев, первый и четвертый батальоны чернышевцев, второй и четвертый батальоны князя Воронцова полка и казаки. Отсюда начинается для Бакланова момент критический, потому что толпы неприятеля, увидев себя вне давления Барятинского с фланга и с тыла и убедившись воочию, что он быстро ретируется со значительною частью отряда за Мичик, поспешно начали собираться вновь и с озлоблением опять кинулись на Бакланова. Тогда Бакланов выдвинул против них двенадцать орудий – восемь батарейных и четыре легких, и открыл непрерывный огонь картечью. Батальоны же и казаков он стянул в колонны, в интервалах и за орудиями, и всю эту массу войск скучил на протяжении менее полуверсты, образовав из нее нечто вроде каре. Ни картечь, ни залпы пехоты не останавливали горцев: как бешеные, они кидались, окрестив головы, и на орудия, и на сомкнутые ряды пехоты и тут же падали под градом наших выстрелов.

Солнце закатилось. Тихо спускались сумерки. Местность боя представляла собою жерло ада: какими-то кровавыми клубами вылетал дым из двенадцати орудий; мириадами красных огоньков горела окрестность, подернутая темною, дымовою тучею, и эти огоньки с каждым моментом, по мере усиления сумерек, выделялись все резче и резче, рисуя в неправильных очертаниях силуэты солдат, молчаливо поднимавших и опускавших свои ружья; вдали горели неприятельские батареи и представляли собою особую фантасмагорию. В лесу – возгласы, крики, которые, казалось, хотели осилить грохот орудий.