Шамиль – имам Чечни и Дагестана. Часть 1

Стр. 404 …Как награды, так и наказания приведены им в правильную систему. В начале, за храбрость у него выдавались подарки разными вещами, как то: оружием, платьем, лошадью, баранами и проч. В 1841 году, с образованием охранной стражи, появились чины и знаки отличия. Первый чин – муртизигат, то есть десятник, потом сотенный командир, двух-сотенный и пяти-сотенный; наиб в военной иерархии играет роль маршала и предводительствует скопищем в 1,000, 2,000 и 6oлее человек. Знаки отличия состоят из серебрянных, круглых или вырезанных на подобие лупы медалей, которыми награждаются за особенное мужество все чины. В конце 1842 года Шамиль учредил знак отличия, похожий на нашу орденскую звезду и пожаловал им Шуаиб-муллу, Ахверды-Магому и Уллу-бея. При занятии Шамилем Казикумуха в 1842 году, достались в его руки Высочайше пожалованные Казикумухскому и Кюринскому ханствам знамена; одно из них он отдал Шуаибу, другое Уллу-бею, в награду за действия их в Ичкеринском лесу. Сколько разнородны награды, столько различны и наказания. За малую вину налагается штраф – денежный или натурою, который и поступает в общественную казну; за вторичную вину того же рода – штраф увеличивается. Оказавшим в деле трусость обшивают правую руку войлоком и виновный носит его до тех пор, пока не исправит свою репутацию. За большие вины сажают в яму, на несколько недель и даже месяцев. При этом арестованным отпускается самая скудная пища, едва достаточная для поддержания жизненных сил; некоторых из них, по мере важности вины, заковывают в кандалы. Во все время заключения, они лишены возможности дышать свежим воздухом, а если это и позволяют им, то не более, как на час и то в виде великого снисхождения; когда же кончится срок ареста, освобожденные из ямы едва походят на живых людей и часто от изнурения впадают в тяжкую болезнь и умирают. За преступления большей важности, как то за измену, дезертирство, лазутничество, определяется смертная казнь, а для приведения в исполнение смертных приговоров, при Шамиле состоит палач, с секирою, похожею на секиры римских ликторов. Секира служит символом его власти и по этому постоянно возится за ним.

Стр. 405 …Такова, вкратце, его система управления, волею неволею приковавшая к нему самые необузданные племена Кавказа. Как высшее духовное лицо, Шамиль управляет совестью каждого; как политик и глава общества, он держит всех в ежовых рукавицах, а сколько нужно ума и ловкости, чтобы ворочать людьми, не знавшими дотоле никаких законов, никакого порядка! Меры, употребляемые им для этого, поистине замечательны. Так для придания себе большей важности, Шамиль уверил народ, что он находится в постоянных сношениях с турецким султаном и египетским пашею и для доказательства сам сочиняет письма, будто бы им полученные от этих лиц, и рассылает их к наибам для прочтения в мечетях. В этих письмах он обыкновенно излагает, что султан и паша принимают живое участие в его деле и собираются подать ему действительную помощь войсками и деньгами. Для поддержания духовного влияния, Шамиль раз или два в год прибегает к хальвату, который состоит в следующем. В известное время, Шамиль запирается у себя в доме и никого не принимает, уверяя, что должен предаться духовным занятиям в беседе с пророком. Когда таким образом пройдет недели три, он начинает принимать самую скудную пищу, а последние два или три дня почти ничего не ест. К этому времени, к нему собираются отовсюду кадии и муллы, окружают дом его, не позволяя никому к нему приближаться. Вечером последнего дня этой уединенной жизни, Шамиль требует к себе главных духовных лиц и принимая вид изнуренного человека, говорит, что сам Магомет нисходил к нему в виде голубя, сделал ему важное откровение и завещевал ему по прежнему трудиться над распространением шарриата. После беседы с главным духовенством, Шамиль выходит к собравшемуся народу, излагает свои мысли, подтверждая их слышанным из уст пророка. Легковерные горцы верят ему и вся эта комедия оканчивается торжественным гимном: «Нет Бога, кроме Бога, пророка его Магомета и Имама великого Шамиля». После сего, кадии и муллы расходятся по своим селениям, рассказывая о происходившем в Дарго; народ молится, воспевает Бога, пророка и имама и предается празднествам. В политике, Шамиль действует с искусством истинно макиавелевским. Так, когда ему нужно было наказать Назрановцев (Чеченское племя) в 1841 году, Шамиль потребовал к себе Хаджи-Мурата с 500 Лезгин, и наоборот, для действий в Дагестане, посылает туда Чеченцев. Таким образом, он ставит оба эти племени в зависимость одно от другого и поселяя в них взаимную недоверчивость, властвует на основании правила divide et impera. Шамиль – гений. Если б он родился где-нибудь в другом месте, например, во Франции – он бы потряс миром. В истории он станет наряду с Чингис-ханом и Тамерланом и нет сомнения, что он был бы ими в действительности, если бы судьба не свела его с могущественною монархиею, борьба с которой не может быть успешна. Успехи оружия и энергия настоящих действий на Кавказе смирят этого грозного владыку гор; с гибелью или с смертью его, война должна кончиться, потому что есть много данных предполагать, что ему не будет преемников. Taкиe люди родятся веками и вызываются на поприще обстоятельствами, которые не часто повторяются.

«Рассказ Аварца». (Из походного дневника)

Газета «Кавказ» 1847, №44.

«Харамзада!» сказал с досадою мой суровый Аварец, отходя от амбразуры и ложась на разостланную бурку. «Прежде бывало, нет конца их расспросам и рассказам; тогда и мы скучали менее и время проходило как-то незаметнее в траншее; а теперь и бранью не развяжешь поганые уста – словно сам Шамиль сидит у них на языке….» – А больно боятся они Шамиля? «Да еслиб они боялись Бога в половину того, сколько этого Гимрийского плясуна, то они могли бы считать себя вполне обещанного нам пророком нашим рая….» Ты верно из ненависти называешь Шамиля плясуном? «Совсем нет; а он точно был плясуном и это ремесло нередко снискивало ему и его бедным родителям насущный чурек… Я был тогда почти ребенком, но помню еще хорошо первое мое свидание с Шамилем. Это было летом; знойный день вечерел и крыши сакель покрывались народом спешившим на свежий воздух, как вдруг, на улице, против ограды нашей сакли, поднялся шум, раздались хлопанью рук, крики одобрения… Меня вывели за ограду и там, посредине собравшейся толпы, я увидел мальчика лет 12 или 13, с приятною наружностью, в оборванной нагольной черкеске; он танцевал лезгинку и живостью и ловкостью своих движений приводил в восторг зрителей, которые приветствуя каждый удачный его прижок залпом новых рукоплесканий, в тоже время бросали в него мелкие монеты, чуреки, кукурузу и т. п. И мне захотелось тоже подарить ему что-нибудь, я побежал к матери, выпросил у нее червонец и кусок материи, и отдал их ловкому танцору, который в изумлении от моей щедрости, схватил моя руку и прижал ее к своим губам. Думал ли кто-нибудь, из любовавшихся в эту минуту на кривляние Гимрийского мальчишки, что этому нищему паяцу суждено некогда быть первым лицом в Дагестане, а ребенку знатной фамилии, которого руку лобызал он за червонец, – его нукером? – Так ты служил при Шамиле? «Ровно год и неотлучно при нем». – В таком случае, ты можешь оказать мне большое одолжение, сообщив все, что удалось тебе заметить любопытного в частной жизни этого замечательного человека, в свойствах его ума и характера. История его происхождении и удивительном возвышении более или менее известна уже всякому; но Шамиль у себя дома, в кругу своего семейства, своих любимцев, за обычными своими занятиями – почти еще незнаком нам, жителям другой части общей родины нашей – Кавказа. Ты сейчас жаловался на скуку и сердился на упорное молчание Салтинцев на твои не совсем приятные шутки: я предлагаю тебе верное лекарство от скуки и занятие дальнее перебранки с неприятелем, в положении которого, сказать правду, не многим придется охота толковать с кем бы и о чем бы то ни было. «Я весь к твоим услугам: ты здесь в гостях у нас, а обычай моей родины велит мне угощать гостя наилучшим, что Бог послал». Он придвинулся ближе ко мне, закурил свою коротенькую трубку и, приказав часовым не слишком высовываться из траншей и не дремать, – начал свое угощение. «Я служил при Шамиле в то время, когда он еще жил в Дарго. Он занимал большую саклю в четыре комнаты; в двух из них жили его жены, а в остальных, проводил сам дни и принимал гостей. В дверях сакли стояли, постоянно днем и ночью, два часовых, из них один докладывал о приходящих; Доступ к нему не труден, особенно для тех, которые уже известны его приближенным и входя к нему не снимают оружия, только ружье оставляют, по обычаю края в передней. При появлении гостей Шамиль встает, слегка приподнимается или же вовсе не оставляет своего места, смотря по важности вошедших особ, которые все без исключения целуют его правую руку, при чем и он с своей стороны делает тоже самое некоторым из них, что впрочем случается весьма редко. Вошедший, какого бы звания он ни был, после целования руки может садиться, не ожидая приглашения, но не остается в доме долгое вечера, потому что еще не было примера, чтобы Шамиль оставлял постороннего человека ночевать в своей сакле. Занимая первое место в Дагестане, имея все средства к роскошной жизни, Шамиль однако, любит во всем строгую простоту и умеренность: в одежде, пище и домашней утвари его вы не найдете большой разницы между им и простым мюридом; исключение только в чалме, которую он не всегда носит, но которую делает большею частью из дорогой шали белого цвета; белый цвет его любимый. В образе препровождения времени днем у него нет установленного порядка, и деятельность его в ту пору, или бездействие, зависят от случаев; ночь же он делит на три части: две посвящает сну, а остальную часть молитве, чтению священных книг, а иногда и переписке с своими главнейшими Наибами. До женить бы своей на пленной Армянин, он обходился с своими женами вообще сурово и их положение почти ни чем не было лучше положения жен простых лезгин; даже в одежде их он не позволял им ни малейшей роскоши: они не могли носит ничего из шелка, кроме покрывала из черной шелковой материи. Но любовь к хорошенькой Армянке невероятно смягчила эту суровость и слепо угождая ей во всем, он счел долгом справедливости улучшить участь и других своих жен. Он очень любит своих детей, но, по-видимому, мало заботится об их будущности. Касательно степени учености Шамиля, как духовного лица, мнения различны: одни говорят, что он в книжной мудрости очень не далек, другие же напротив, уверяют, что он исчерпал ее всю до дна. Этот трудный вопрос, мне кажется, решен довольно основательно одним ученым человеком, бывшим соучеником Шамиля, который сказал: что если Шамиль по обширности своих познаний и не может стоять в главе нашего духовенства, то и тогда, по произведенному именем своим величию переворотов и по редкому, лишь ему одному свойственному умению действовать на умы толпы, красноречивому и сообразно своим видам истолкованию многих, необъясняемых другими учеными, глав Корана – он заслуживает наименование ученейшего в Дагестане. Он очень набожен; но надобно быть слепым, чтобы считать эту набожность; врожденным свойством его души на которой тяготеют такие деяние, от которых, при одной мысли истинно религиозный человек, невольно содрогнется… У него нет, и, кажется, не было любимцев, пользовавшихся полным его доверием и имевших какое-ибо влияние вообще на его действия; правда, он со всеми ласков даже с теми, которых в уме своем давно уже осудил на гибель, и в минуту самого сильного гнева, почти ни когда не изменяется на его лице выражение притворного добродушия, ни всегдашняя деликатность в словах: он не пренебрегает ни чьим советом но действует всегда рассудка и опытности. Всякое предприятие, важно ли оно, или нет, он обдумывает медленно осторожно, за то, в минуту исполнения однажды задуманного, он быстр как молния и дерзко-отважен. Шамиль очень хорошо понимает всю опасность своего первенства, знает, что сотни кинжалов ежеминутно точатся для его гибели, но, не ослепленный еще ни властью, ни успехами своих замыслов и любя страстно жизнь, он постоянно и отовсюду ожидает нападения с полною готовностью предупредить его во время – и трудно застать его врасплох. Меры предосторожности для своей безопасности, постоянная стража при нем, редкое начальствование лично над войсками, порою служат его тайным соперникам поводом к обвинению его в трусости; но это чистая клевета, которую легко опровергнут многими случаями, в которых Шамиль был обязан своему спасению собственной лишь храбрости и необыкновенному присутствию духа, увеличивающемуся в нем по мере опасности. Ему небезызвестно эта клевета, но он смеется над нее и ее сочинителями и остается верным, однажды принятым им правилам. Трагическая смерть Кази-Муллы и Гамзат-Бека по-видимому, внушила ему правила, что можно заключить из его слов: «Князя Мулла был бесспорно, храбревший из храбрых; но работая больше руками, как простой воин, а не головою народов, он погиб смертью отважного рубаки, славно, но без пользы. Гамзат же сделался жертвою своего легкомыслия и непростительной беспечности. Но тот и другой заслуживает благодарную память нашу, и на самые ошибки в их жизни мы обязаны взирать с уважением: они могут и должны быть спасительными уроками для их преемников.» В это время в лагере нашем раздался призывный к молитве голос Муллы и Аварец прервав свой интересный рассказ, поспешил в свою палатку совершать омовение к утреннему намазу. Султан Адиль-Гирей. 30 августа 1847 года. Лагерь при ауле Салты.

«Погром Чечни в 1852 году». Н. Волконский

«Кавказский сборник» том 5, 1880 год. РГБ Ш/Х: ДБ30/К12

Глава III. Почти на полпути между Алхан-Юртом и крепостью Воздвиженской, если от Сунжи спускаться на юг, вверх по течению реки Мартанки, было и есть обширное селение Урус-Мартан. От него в Воздвиженскую дорога круто поворачивает налево и служит продолжением прямой дороги, проходящей на восток от станицы Ассинской.

В описываемую нами эпоху Урус-Мартан было укрепление довольно обширное и сильное, обнесенное высоким бруствером и глубоким рвом.

Урус-Мартан был в этой стороне важным центральным пунктом, потому что из него являлся доступ во все ущелья, лежавшие на юг, в аргунский округ, по направлению речек: Гехи, Рошни, Мартанки, Гойты; так что по отношению к этим ущельям Мартан был как бы сторожевым пунктом. Скучно жилось в нем куринцам и 5-й легкой батарее. Всегда с замкнутыми воротами, отдаленное и отделенное от света, жизни и людей, укрепление Урус-Мартан оживлялось только в те минуты, когда являлась туда оказия и привозила с собою свежих людей, свежую провизию, свежие новости и не всегда свежих казачек.

Это было наш важный, как сказано выше, сторожевой и вместе с тем опорный пункт на случай наших действий в предгорье и в горах малой Чечни.

Покойный Слепцов, на закате своей славной боевой деятельности, истребил все неприятельское население, гнездившееся в ущельях от Бумута (на Фортанге, в карабулахском обществе) до Рошни, текущей на запад от Мартанки и сливающейся с ней недалеко от впадения в Сунжу. Остатки жителей всего этого пространства частью смирились и выселились в покорные нам аулы, в том числе и в Урус-Мартан, а частью бежали в горы. Не успела коснуться его рука лишь обитателей верховьев Рошни, Мартанки и Гойты, текущих почти параллельно друг другу. Обитатели эти, рассчитывая на неприступность своих мест, продолжали жить как ни в чем не бывало, тревожили нас в Мартане, по дорогам, в Воздвиженской, Грозной и в окрестных местах.

Только в 1858-м году смирились окончательно эти беспокойные горцы и тысячами были выселены на плоскость. До того же времени, несмотря на все наши набеги, погромы, несмотря на наказание нами этих хищников, они каждый раз после поражения и разорения возникали, как феникс из пепла.

Когда нам случалось поражать население и уничтожать аулы, лежащие между русскою дорогою и левым берегом Сунжи, жители этих мест, в свою очередь, удалялись в ущелья Черных гор и примыкали к обитателям, там скрывавшимся. Таким образом, уже в 1852-м году в ущельях Рошни, Гойты и пр. образовались поселения в тысячи домов.

Хотя мы частью оградили себя со стороны Мартана просеками – гойтинскою на юго-восток и гехинскою на юго-запад, но это служило только поводом к большей или меньшей безопасности самого укрепления и нисколько не защищало нас от нападений горцев, равно не доставляло нам возможности проникнуть к ним в горы. Спокойно и безбоязненно жили себе они в своих трущобах, среди вековых, заповедных лесов. Там они находили себе поляны для посевов, а если не находили, то вырубали их, оставляя, между прочим, в стороне к нам широкую полосу нетронутых дебрей, служивших им наилучшею от нас защитою. За этими дебрями до 1852-го года не была еще наша нога; там не работал еще наш штык, и гром пушек не грохотал еще среди девственной, прекрасной и потому заманчивой, дикой, но поэтической природы.

Князь Барятинский впервые решился шагнуть в эту сторону, растревожить эту неведомую для нас окраину и на месте освоить всех жителей ее с нашими линейцами, с куринцами, кабардинцами, которых они хотя и знали, но в доме у себя еще не принимали.

Но для того, чтобы дать себя почувствовать вполне, надолго вселить в жителях Черных гор страх и уважение к нашему оружию – нужно было действовать, во-первых, очень скрытно, во-вторых, чрезвычайно быстро и, наконец, возможно большим числом войск.

Барятинский решил напасть на неведомую землю двумя отрядами в один день. Для исполнения своего намерения он не нашел лучшего товарища, как барон Вревский, который был тогда командующим владикавказским военным округом, и вследствие этого пригласил его – пожаловать и помочь ему. Генерал-майор барон Вревский прибыл к нему шестнадцатого января, с первым батальоном эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка.

Шамиль знал о предстоявшем ему визите и об усилении наличных средств чеченского отряда. Мы сказали выше, что и он к тому же числу сделал дополнительный призыв войск, и последние не замедлили явиться. Но имам предполагал, что замыслы князя Барятинского клонятся к тому, чтобы доконать большую Чечню, и о малой Чечне он вовсе не беспокоился. Он даже ослабил отчасти прилегающую к малой Чечне нагорную Чечню, вытребовав к себе толпы и оттуда. Все взоры и все внимание свое Шамиль устремил на Джалку, Басс, Хулхулау и туда, при первом нашем шаге, готов был двинуть всю громадную силу, которую ежеминутно держал вокруг себя наготове.

Но князь Барятинский надул старика.

Семнадцатого января, в восемь часов вечера, после скромного солдатского ужина и краткой молитвы, из лагеря при Бани-Юрте, в чрезвычайной тишине, почти тайком, выступила сперва одна колонна – под начальством генерал-майора барона Вревского, а потом, около полуночи, другая, под начальством свиты Его Величества генерал-майора князя Барятинского. Куда идут, зачем идут – никто не знал, кроме этих двух лиц и их ближайших поверенных, в числе которых был и Бата. Не было надобности открывать даже начальникам отдельных частей свои соображения, так как таковые были пока очень смутны, потому что сами начальники отрядов не знали еще, где и при каких условиях им придется действовать; сами они в первый рез шли в предвзятую сторону.

Эти секретные движения играли весьма важную роль в кавказских экспедициях и имели большое и выгодное для нас значение. При податливом на обе стороны характере, горцы, ежеминутно готовы были сообщать сведения от нас – Шамилю и от Шамиля – нам. Примеры этому мы видели

постоянно, а главнее всего накануне взятия в1858-м году аргунского ущелья. Видели мы также опыты и тому, что если начальник отряда хранил втайне свои предположения, то наше дело всегда выгорало.

Так было и в настоящую минуту.

Колонны двинулись в следующем составе: под начальством барона Вревского – четвертый батальон навагинского полка; первый, второй, четвертый батальоны и ракетная команда князя Чернышева полка; сорок человек кавказского саперного батальона; два взвода батарейных – №1-го батареи кавказской гренадерской артиллерийской бригады и №3-го батареи 19-й артиллерийской бригады; два легких орудия батарейной №4-го батареи и взвод легкой №5-го батареи 20-й артиллерийской бригады; взвод донской конноартиллерийской №7-го батареи, десять повозок транспорта с фашинами. Кавалерии пока не было, но с рассветом, восемнадцатого числа, на Гойту должны были прибыть несколько сотен первого сунженского полка и там присоединиться к колонне.

Под начальством князя Барятинского были следующие части войск: первый батальон эриванского карабинерного Его Высочества Наследника Цесаревича полка; первый, третий и четвертый батальоны егерского князя Воронцова полка; десять человек кавказского саперного батальона, усиленные пехотою с шанцевым инструментом; вся кавалерия отряда; взвод легкой №5-го батареи 20-й артиллерийской бригады; дивизион конноартиллерийской №15-го батареи; десять повозок транспорта.

Прочие войска, со всеми тяжестями отряда, остались в лагере, под начальством подполковника Меркулова.

Вревский выступил на Рошню, Барятинский – на Гойту. По исполнении своих задач, колонны должны были сойтись в укр. Урус-Мартане, которое осталось от них на север, между обеими этими речками.

Проследим поочередно действия каждого из генералов.

Ночные путешествия войск вообще отвратительны во всех отношениях, а движение колонны барона Вревского было донельзя затруднительными. Чтобы скрыть его, он пошел без дороги, у предгорья, и если бы не хорошие проводники, которые знали все эти места наизусть и могли идти, закрывши глаза, то, конечно, колонна, вместо Рошни, очутилась бы где-нибудь в аргунском ущелье или вроде того. Но проводники шли впереди и не дали ей уклониться ни на одну линию от предположенного пути. Ныряя из балки в балку, проламывая тонкий слой льда, которым были подернуты все углубления, встречавшиеся на каждом шагу, купаясь в бесчисленном множестве ручьев и мелких речек, окутанные почти непроглядною тьмою, смягчавшеюся только лежавшим местами снегом, войска шли без привала и останавливались время от времени на несколько минуть лишь для того, чтобы стянуться.

Но, несмотря на все препятствия и крайние затруднения, колонна, в глубокой тишине, никем неоткрытая, с рассветом восемнадцатого числа, достигла берега Рошни. Чтобы дать ей отдых, барон Вревский поспешил ее спрятать в лесистую балку. Все как будто вполне понимали цель и важность предпринятого движения, и никто ни единым звуком голоса не нарушил гробового молчания окружающей природы. Даже лошади, и те, словно подражая человеку, ни одним легким ржаньем не давали звать о пребывании своем в этих местах.

Почти одновременно с прибытием отряда явился сюда же и командир первого сунженского полка, войсковой старшина Предимиров, с пятью сотнями своих казаков.

От балки начинался густой, едва проходимый лес, отделяющий ущелье Рошни от открытой равнины, по которой пролегала русская дорога. Лес в горных местах, на который не посягнула еще рука человека, и лес на плоскости – две большие разницы. Первый из них не подчиняется ни в каком отношении никаким законам и порядкам: в нем и заросли, и балка за балкою, и наваленные кучами деревья, которых сверху наломал какой-нибудь скатившийся от бури столетний гигант; и ручьи, и речонки в глубине оврагов, то ясные и тихие, то черные и зеленые от грязи и тины; то вдруг исковерканная, непроходимая полоса, через которую можно перебраться, кажись, лишь с дерева на дерево – и все это скрыто от глаз, невидимо до тех пор, пока сама нога не коснулась неожиданного восставшего пред нею препятствия. Невыносимо тяжелы и утомительны путешествия чрез эти леса, и едва ли бы они доставили удовольствие самому решительному, любознательному туристу или самому отчаянному искателю приключений. Мне много случалось переходить и проезжать подобных лесов на Кавказе, в особенности в горной Осетии, в Имеретии, в Чечне. Все они, правда, дышат неподражаемою, обаятельною прелестью, но лишь в то время, когда уже впоследствии вспоминаешь о них, так сказать, издали; но в ту минуту, когда обстоятельства или обязанность заставляют крестить их направо и налево, вдоль и поперек собственными ногами, когда эти ноги подкашиваются от усталости, когда едва переводишь дух от изнеможения и чувствуешь, что кровь приливает к голове и сердцу от постоянных карабканий и царапаний по крутым ребрам балок, где даже и доброму коню не в мочь подняться налегке не говоря уж о походной тяжести – тогда не до прелести их картин и не до обаяния или очарования.

Так было и с колонною, когда она переходила лес, и таков был самый лес, как мы описали выше, который она переходила. От балки, из которой вышли войска, до конца леса, правда, были две тропы, проложенные жителями в более удобных местах, но разве могли они отвечать удобному движению всей колонны вдруг? Только тяжести, артиллерия и офицеры могли пользоваться одною из этих тропок; что же касается до солдат, то им приходилось идти без всякой дороги; по другой же тропе, пролегавшей в долине реки, по правому берегу ее, следовала кавалерия.