Полная версия
Миграция и эмиграция в странах Центральной и Юго-Восточной Европы XVIII-XX вв.
Д. В. Сень
Миграция некрасовских казаков на земли Причерноморья: практика и тенденции начального этапа (до 1712 г.)
Проблемы адаптации
Предлагаемая статья продолжает цикл публикаций автора по изучению масштабной научной проблемы – «Казачество Дона и Северо-Западного Кавказа во взаимоотношениях с мусульманскими государствами Причерноморья»122. Оказывается, что «турецкое» зеркало» влияло на формирование характеристик казачества гораздо в большей степени, чем это принято считать в историографии. Например, неслучайной видится автору реализация донскими казаками уже в XVII в. их угрожающего для Москвы тезиса о готовности перейти на сторону «врагов христианства». Так, еще в 1626 г. донцы, недовольные утеснениями со стороны Михаила Романова и царской администрации в Астрахани, заявили о своей готовности уйти «в турского царя землю и учнут жить у турского царя»123. А в конце 1680-х гг. представители донских старообрядцев вновь заговорили о том, что «…у нас-де свои горше Крыму… лучше-де ныне крымской, нежели наши цари на Москве»; «если роззорят Крым, то-де и… им… житья не будет»124. Представляется, что говорить о приоритете в этих словах сугубой провокации говорить не приходится – данный тезис казаки реализовали на практике в пределах 2–3 поколений еще до восстания К. А. Булавина, со времен которого до нас дошло едва ли не самое громкое заявление донцов об их готовности сменить подданство. В мае 1708 г. казаки-булавинцы писали кубанским казакам следующее: «А есть ли царь наш не станет жаловать, как жаловал отцов наших дедов и прадедов, или станет нам на реке какое утеснения чинить, мы Войском от него отложимся и будем милости просить у вышнего творца нашего владыки, а также и у турского царя…»125. Кроме того, булавинцы пытались наладить связи через кубанских казаков не только с турецкими властями в Ачуеве, но самим султаном Ахмедом III, прозрачно намекая на возможность перехода в турецкое подданство.
Содержание данных кейсов позволяет уточнить вывод ученых о том, что до Булавинского восстания история не знала случаев, чтобы донские казаки «вмешивали турок в свои отношения с царскими властями и пытались привлечь их на свою сторону, хотя и в первой половине XVII в. на Дону иногда говорили о возможности своего ухода с “реки”»126. Вероятно, у нас еще мало данных, которые позволили бы говорить, например, о сравнения уровня статусности в казачьей среде русского царя и турецкого султана, но, кажется, что сама постановка проблемы – о поисках казаками иных, нежели никонианская Россия, векторов притяжения (персонифицированная, быть может, в лице мусульманских государей), проистекает логически из условий пребывания донских казаков во фронтирном пространстве Поля. Констатируя, таким образом, необходимость обращения ученых ко всем без исключения событиям полихромной палитры отношений казаков не только с Россией, но и с Крымским ханством, Османской империй, можно выделить несколько проблемных вопросов, имеющих отношение к перспективам изучения темы:
– определение причин массового ухода на Западный Кавказ донских казаков именно во второй половине XVII в.;
– изучение процессов развития отношений казаков с Крымом и Турцией в контексте не только событий внутрироссйского характера, но и собственных интересов казаков, например, Дона;
– рассмотрение характеристик общего и особенного в отношении различных казачьих групп Кавказа и смежного с ним Поля к мусульманскому присутствию в регионе, выделение архетипов такого отношения и динамики коллективных представлений казаков о тюркско-татарском мире и, наоборот, этих «природных» врагов казачества о самих казаках;
– исследование процесса формирования социальных сетей кубанского казачества, формирующегося на территории Крымского ханства уже на рубеже XVII–XVIII вв., не только с казаками Российского государства, но с представителями других сообществ (социальных групп) России, а также другими казачьими сообществами, например, запорожскими казаками;
– определение степени принятия/непринятия Гиреями и Османами казаков как союзников в борьбе с Россией;
– обсуждение возможности применения концепта «российское казачество» к характеристикам казачьих групп Кавказа и Поля применительно, например, к событиям периода XVII в.– начала XVIII в., исходя при этом даже не столько из концепта фронтира, сколько из множества фактов, противоречащих данной историографической традиции;
– проведение дальнейших исследовательских работ по типологизации (С. М. Маркедонов127) казачьих сообществ;
– изыскания в архивах Турецкой Республики, поскольку с достаточной степенью уверенности можно говорит о том, что основной массив (исключения, вероятно, будут, а частью имеются – неопубликованные тома «Донских дел» в архиве Санкт-Петербургского ИИ РАН) источников по истории, например, донского казачества XVII в., хранящийся в архивах РФ, обнаружен и введен в научный оборот. Подчеркну, что аксиологический характер данного замечания может подтверждаться еще и тем, что архив Крымского ханства почти не сохранился128.
На важность последней проблемы обратил внимание еще в 2000 г. Б. Боук, изучавший в числе прочих проблем состояние мирных, в т. ч. торговых, отношений донских казаков с турецким Азовом129. Определенные изменения в этой части проблемы поисков новых источников имеются. Летом 2007 г. автору данной работы представилась возможность для работы в двух крупнейших архивах Турции – Başbakanlık Osmanlı Arşivi и Topkapı Sarayı Müzesi Arşivi. Выявлено около 500 документов XVI–XIX вв., начата работа по их изучению. В частности, обнаружены документы по истории раннего казачества на Дону в XVI в., пребыванию в Османской империи казаков-некрасовцев, их отношениям с турецкими запорожцами в Подунавье и пр. Вероятно, ценность для специалистов представит переписка Дивана с Крымом второй половины XVII в., документы по истории Азака XVII в., участию Крымского ханства в военных компаниях Османской империи XVIII в.
Часть означенных выше вопросов получила свое освещение в ряде работ автора, других исследователей (прежде всего в исследованиях Б. Боука, В. И. Мильчева, О. Г. Усенко, Н. А. Мининкова), часть – нуждается в дополнительных изысканиях. Не в последнюю очередь ответ на обозначенные выше проблемы зависит от ответа на вопрос о статусе пребывания казаков на Правобережной Кубани, их ответственности за свои антироссийские действия не как беглецов, скрывающихся и от власти ханов, но, напротив, как людей, отдававших себе отчет в невозможности столь широких маневров вне признания подданства по отношению к Гиреям? Во-первых, необходимо сказать, что появление в пределах Крымского ханства (Правобережная Кубань) отряда донских казаков, руководимого И. Некрасовым и некоторыми другими сподвижниками К. А. Булавина, в конце августа – начале сентября 1708 г. стало свершением плана, заранее подготовленного на Дону130. Вскоре за казаками И. Некрасова, перешедшими Дон под Нижним Чиром на «ногайскую сторону» и далее на Кубань, была организована погоня. О необходимости ее организации писал мурзам Аюки-хана и калмыкам кн. В. В. Долгорукий, обратившийся с тем же вопросом к кн. П. П. Хованскому. Непосредственными же исполнителями данного повеления стали калмыки, которые вернулись вскоре ни с чем и заявили, что-де «в вид тех воровских казаков нигде не угнали»131. Вторая очередь погони, насчитывавшая 1000 человек, также не принесла успеха преследователям. Донося об этом в Приказ Казанского дворца в сентябре 1708 г., князь П. П. Хованский не без основания и вослед словам В. В. Долгорукого отмечал: «А знатно, что они ушли на Кубань или на Аграхань»132.
Правда, при анализе событий, предшествовавших переходу казаками Дона, автора данной статьи насторожило следующее обстоятельство: почему вместе с боеспособными мужчинами, якобы (в свете традиционной в историографии трактовки данного сюжета) двигавшимися на помощь осажденным «есауловцам», находились члены их семей, а также имущество? Мог ли этот фактор оказать сколь-либо существенную помощь при явно неотвратимом столкновении с царскими карателями? Ответ, как видится, будет отрицательным и спустя годы после того, как данное рассуждение впервые было высказано мной несколько лет назад. Тогда парадокс данного суждения состоял в следующем: не был ли Нижний Чир последним (или близким к тому) местом сбора всех казаков (и, соответственно, их близких), намеревавшихся бежать на Кубань и не готовых идти на выручку своим собратьям, осажденным в Есауловском городке? В начале сентября 1708 г. кн. П. А. Хованский доносил в Разряд о том, что раньше И. Некрасов писал в верховые казачьи городки о необходимости сбора в Паншине на Успение, «а хочет итить з Дону, а куды подлинно, о том не ведает»133.
Основательность замысла К. А. Булавина об уходе, скорее всего, на Кубань134, реализуемого теперь И. Некрасовым, подтверждается анализом характеристик еще одного отряда повстанцев, сразившихся с карателями 23 августа 1708 г. неподалеку от Паншина городка. Оказалось, что вместе с казаками находились члены их семей, а также обоз «с полторы тысячи телег», не считая 8 железных и медных пушек. Расспросные речи казаков взятых в плен казаков выявили, что «те воровские казаки шли ис Паншина в собрание в Голубые к вору к Ыгнашке Некрасову»135. Именно разгром этого отряда донских казаков вызвал ускоренный отход группировки самого И. Некрасова из Голубинского городка вниз по Дону, переправу на ногайскую его сторону и последующий приход на Правобережную Кубань. Скорее всего, дело обстояло именно таким образом – на Кубань надо было уйти любой ценой; сотням казачьих семей удалось спастись от расправы; не был также схвачен ни один влиятельный соратник К. А. Булавин их числа прочих предводителей повстанцев – ни И. Некрасов, ни И. Павлов, ни И. Лоскут, ни С. Беспалый. Таким образом, можно полагать, что это событие свершилось бы при любых условиях, связанных с возможным поражением повстанцев, причем правомочно, на взгляд автора рассматривать его как Исход – ведь казаки уходили семейно, «в 2 000 человек, з женами и з детьми, оставя тягости и побросав свои пожитки»136. Важно и то, что тогда же, в конце августа 1708 г. на Кубань за Некрасовым последовали жены, как указывает бригадир Ф. В. Шидловский, черкасских казаков, подвергшихся гонениям137. К слову сказать, российское руководство и сам Петр I предполагали вероятность именно такого развития событий. По мнению Н. С. Чаева, еще в мае 1708 г. царизм был готов пойти на уступки К. А. Булавину, опасаясь его «отложения» к султанской Турции. Недаром Г. И. Головкин в своем до-ношении царю писал в июне 1708 г. об извещении им о событиях на Дону российского посла в Турции П. А. Толстого с тем, «ежели то у Порты отзовется, то б он то старался уничтоживать, и с прилежанием тамо у турков предусматривать, не будет ли от него Булавина какой к Порте или татаром подсылки, или их ко оному склонности»138.
Во-вторых, подчеркну, гарантий безопасности никто тогда казакам дать не мог, начиная от правившего тогда в Крыму Каплан-Гирея до «старых» кубанских казаков, в недавнем прошлом – также выходцев с Дона139. Примерно в тех же условиях оказались запорожские казаки, перешедшие на сторону Крыма в 1709 г. Как справедливо пишет знаток проблемы В.И. Мильчев, особых радостей по поводу появления этих нежданных визитеров не испытали тогда ни турки, ни правительство Крымского ханства – поскольку эта несанкционированная акция была чревата внешнеполитическими обострениями с Россией и т. п.140. Та же осторожность турок видна из содержания гневного обвинения Петром I в измене тех же запорожцев, которые «посылали от себя к хану Крымскому несколько кратно, прося его дабы принял их в подданство… Хан того их Запорожцев прошения не исполнил, а писал… к Салтанову Величеству Турскому [и] в том их Запорожцев злом намерении по указу Его… отказано и к Хану о том указ от него послан, дабы отнюдь их не принимал…»141. И действительно, стороны были связаны соответствующими обязательствами еще по Константинопольскому мирному договору. Уместно здесь также вспомнить слова историка С. М. Ризы о том, что поступок Каплан-Гирея в отношении донских казаков из отряда И. Некрасова стал одной из причин его смещения с престола в 1708 г.142.
Поэтому риски пребывания на территории кубанских владений хана для казаков были весьма высокими – а это лишний раз подчеркивает остроту происходивших несколько ранее на Дону событий, степень непримиримости сторон. К слову сказать, факт надругательства над телом погибшего К. А. Булавина, совершенного по приказу Петра I, может быть интерпретирован с позиций максимальной расправы над врагом, а именно: с точки зрения царя совершенно «разумно» было лишить упокоения душу врага, расчленив его тело на части. Как пишет современный исследователь А. А. Булычев, такого рода способы казни-погребения (наряду с сожжением, утоплением в водной стихии и пр.), символические трактовались с позиций обращения с телами казнимых как с отверженными усопшими, обреченными на вечные загробные страдания – рассматривая их нечистых или «заложных» покойников 143. Кажется, тонкое наблюдение ученого о сознательном применении царскими карателями «водяной казни» etc с целью обречь восставших казаков на посмертные муки, уготованные «заложным» покойникам» требует самого внимательного изучения специалистов. Обращает на себя внимание тот факт, что после падения Есаулова городка кн. В. В. Долгорукий приказал четвертовать и поставить «на колье» именно походного атамана повстанцев, а также двух «старцов роскольщиков»144.
Не менее внимательно (парадигма – та же) ученые должны отнестись к анализу противостояния, разыгравшегося между донскими казаками, вытесненными на Кавказ и казаками, оставшимися на Дону в конце XVII в. Накал событий тогда был таков, что казаки-«изменники» с поразительным упорством убивали царских посланцев – дело дошло до того, что «верные» донские казаки отказывались исполнять царские повеления о передаче, например, аграханским казакам, грамоты с лестными предложениями. Обращает на себя внимание способ погребения казаками Кавказа убитых ими «недругов» – утопление трупа в воде. Так, в 1689 г. кумские казаки убили и бросили в воду тело представителя Войска Донского С. Безпалого, отправленного Ф. Минаевым для их увещевания145. В 1690 г. те же казаки, вытесненные с Дона в конце 1680-х гг., захватили в плен очередных посланцев, вслед за чем «побили их дрючьем и тела… исполнителей долга службы побросали в воду»146. Рабочая гипотеза автора состоит в том, что и здесь вполне вероятна связь этих действий с культом «заложных покойников», поскольку умерших неестественной (насильственной) смертью «мать сыра-земля» отказывалась принимать. Поскольку по ряду представлений восточных славян на дне водоема находится ад и вообще вода – та стихия, с помощью которой можно отправить покойника на тот свет, то такая «забота» о душах «заложных покойников» лишний раз свидетельствует о психическом напряжении в среде казаков-нонконформистов. Аналогичное отношение к водной стихии как ненормальному месту погребения находим в фольклоре казаков‐некрасовцев – как раз при описании событий, связанных с преследованием их российскими войсками (другое дело, что можно спорить о месте этих событий – Кубань или Дон). Кажется, что исследователи не обращали внимание на данное свидетельство: «Шли так-то до Черного моря по плавням, по камышам… Если дите какое заплачет, то матери приказывали бросить дите в воду. Женщины не хотели того делать, закрывали рты младенцам, а они задыхались, умирали, так мертвых младенцев и несли с собою (выделено мной. – Д. С.)»147.
Адаптация казаков-некрасовцев началась, несомненно, с преодоления психофизических последствий того шокового, надо думать, для них перехода на Кубань, с позиций обостренно воспринимавшейся при этом необходимости найти убежище для укрытия – прежде всего детей и женщин. События и обстоятельства этого процесса – малоразработанный аспект изучения истории формирования кубанского казачества на территории Крымского ханства в XVIII в. Весь корпус материалов, которыми располагают ныне исследователи, позволяет утверждать, что свой выбор казаки И. Некрасова сделали весьма быстро и добровольно, думается, не без участия (влияния) первых кубанских казаков, снискавших себе защиту и покровительство со стороны Гиреев уже в конце XVII в. Автор уже писал о временном пребывании группировки И. Некрасова в Закубанье примерно до начала 1712 г., когда, например, И. А. Толстой писал на основании оперативных данных о том, что «воры и изменники Игнашка Некрасов с товарыщи и доныне живут за Кубанью близ Черкес в юрте Аллавата мурзы»148. Новые данные позволяют уточнить локализацию этого района, что может оказать помощь исследователям в решении ряда вопросов, связанных с изучением адаптационных практик казаков на территории Крымского ханства, их отношению к возможностям своего безопасного пребывания в регионе. Об идеализации отношений с ногайцами говорить не приходится – так, некий казак, присланный с Кубани от вора Некрасова», показал, что «хотят их Кубанские владельцы выслать вон»149. А в расспросных речах некрасовских казаков, например, за октябрь 1710 г., содержатся сведения о шаткости положения на Кубани находящихся «во власти крымского хана» сторонников И. Некрасова150.
Итак, по уточненным данным (прежде всего по работам В. Н. Сокурова151) можно полагать, что Аллават-мурза – это Аллакуват-Семиз (Толстый), закубанский ногайский князь Ураковской ветви потомков Касая (Малые ногаи), внук Хорашая Уракова, и юрт этой части ногайцев еще в XVII в. находился на левом берегу Кубани при р. Лабе. В начале XVIII в. он был лидером наврузовцев, которых ученые даже второй половины XVIII в. локализовали «по левой стороне Кубани при реке Лабе» (И. Георги, 1799 г.). О том же свидетельствуют архивные документы: еще в 1762 г. при анализе руководством Войска Донского тогдашней ситуации на Кубани упоминаются кочующие вверх по Лабе аулы, называемые «Наврюз Улу»152. Для ученых это тем более важно, что именно татарам Казыева улуса хан приказал в свое время помочь первым кубанским казакам строить городок в междуречье Кубани и Лабы153. Следовательно, можно уверенно говорить, что место своего пребывания группировка И. Некрасова избрала в районе исторического проживания первых групп кубанских казаков, выходцев с Дона, где, как известно, таковые к данному времени уже не проживали, массово переселившись оттуда в Копыл, а затем на Тамань. Этот факт – направление пути некрасовцев, скорее всего, к этому городку, является еще одним, правда, косвенным, подтверждением вывода автора154 о близости земляческих (религиозных?) связей казаков И. Некрасова и «старых» кубанских казаков, просивших, кстати, в 1709 г. крымского хана не выдавать России этих «новых» казаков. В любом случае Игнат Некрасов сумел найти тогда для своего отряда самое безопасное место – на окраине Крымского ханства, в землях наврузовцев, какая-то часть которых могла выражать недовольство очередным появлением казаков в этих землях.
Именно эта защищенность, пусть и не вечная, позволила, вероятно, развернуть И. Некрасову и его сподвижникам развернуть масштабную работу по агитации к уходу на Кубань казаков с Дона, а также избегнуть обострения ситуации возможной их выдачи Девлет-Гиреем II, который заявил российскому посланцу Василию Блеклому: «… что-де мне отдать, чево у меня нет. Я-де ему (Некрасову. – Д. С.) отказал и указ послал, чтоб он в Крыме и на Куба-не не был, откуды и как пришел, так бы и ушел»155. Уже в декабре 1708 г. П. А. Толстой известился от своего брата (посла в Турции) И. А. Толстого о том, что «кубанцы» приняли И. Некрасова, который «непрестанно посылает от себя на море и к Азову и под азовские городки для воровства явно…»156. Тогда же, например, некрасовцы разграбили на море (Азовском?) работных людей, захватив часть их в плен. Неслучаен и тот факт, что уже осенью 1708 г. Некрасов стал засылать на Дон своих посланцев, «прельщавших» тамошних казаков к уходу на Кубань же. Вряд ли также можно подозревать в беспечности запорожских казаков, решивших весной 1711 г. отправиться не только «по разным городам», но и «до вора Некрасова»157, с казаками которым они не один раз встречались на Украине. Некрасовцам, конечно, не было никакого резона обманывать этих казаков и других казаков – ведь опасность их выдачи России к этому времени явно снизилась, причем он осваивают на Кубани новые ресурсы – например, строят лодки. Недаром в расспросных речах от 12 июля 1711 г. беглого (с турецкого флота, находящегося под Азовом флота) грека говорилось о том, что «с Кубани-де хотели быть от Некрасова 50 лодок, только при нем (флоте. – Д. С.) еще не бывали»158.
Итог первым годам пребывания казаков-некрасовцев на Кубани был впечатляющ уже на том основании, что российские власти всерьез обеспокоились возможностью продолжения «Булавинщины» уже на землях, подвластных хану. В Канцелярии, например, казанского и астраханского губернатора П. М. Апраксина с особым тщанием собирали сведения о деятельности некрасовских эмиссаров на Дону, действовавших «для возмущения и наговору чтоб привлеч и других к тамошним ворам побежать на Кубань»159. Подчеркну особо, что известный Кубанский поход 1711 г. П. М. Апраксина не в последнюю очередь определялся, как свидетельствуют источники, необходимостью защиты от «татарев крымских и кубанских воровских казаков»160. Самим некрасовцам выбор места поселения позволил весьма быстро пройти начальный этап адаптации, освоиться, столкнуться (значит, узнать – новый социальный опыт) с местным ногайским населением и, вероятно, найти механизмы реализации с ними договорных отношений. На это указывает тот, например, факт, что весьма скоро после своего прихода на Кубань казаки-некрасовцы стали весьма далеко уходить от своих жилищ – между тем как очевиден характер их семейного ухода с Дона161.
Скорое оформление нашли, надо полагать, и договорные отношения казаков с тем же Девлет-Гиреем II, и уже в ходе русско-турецкой войны 1710–1711 гг. (окончательно, впрочем, «замирились» тогда Россия и Турция лишь по договору 1713 г.) казаки-некрасовцы, потеснившие в лице Некрасова и его сторонников «старых» казаков Кубани, приняли в ней активное участие на стороне Крыма. Так, из показаний пленного запорожца Л. Васильева в Бахмутской воеводской канцелярии (октябрь 1712 г.) следует, что «Сечь де ныне стоит в урочище Кардашине, от Крыма в одном дне конем. Кошевым состоит вор Костя Гердеенко, а при нем же и казаки донские обретаюца, кои купно с Некрасовым ушли…»162. В ходе походов на Украину и другие российские земли некрасовцы захватывали, конечно, пленных – а сам факт участия их в дележе полона также наводит на мысль о стабилизации их положения на Кубани. Так, характерная, вероятно, история произошла уже в 1711 г., когда по показаниям жителя д. Леонтьевы Буераки (верстах в 50–60 от Троицкого) некрасовские казаки, действуя в союзе с кубанскими татарами, разорили сожгли деревню, где «полон, в том числе и ево, Ивана, взяли ж и привезли на Кубань и розделили по разным аулам, а иных продали туркам на каторги»163. Не менее активно участвовали казаки-некрасовцы и на других направлениях. Так, пойманный в 1713 г. казак-запорожец заявил на допросе в Полтаве, что еще в 1711 г. некрасовцы участвовали в совместном походе «кубанской орды» и их, запорожцев, на р. Куму, где и стояли под пятью городами, откуда крымцы и некрасовцы, возглавляемые самим И. Некрасовым, отправились под Азов164. Особое внимание обращу на уникальное свидетельство, подтверждающее опосредованную роль Османов в процессах дальнейшей адаптации казаков-некрасовцев на территории Крымского ханства. Речь идет о донесении генерал-майора Шидловского от 28 января 1711 г., адресованного Ф. М. Апраксину: «А все ведомости доносятся в Киев что на наши полки Некрасов с ордою будет, так намерены не только наши полки, чтоб весь и Белгородский разряд разорить и выжечь; перед султаном так обещал учинить (т. е. Игнат Некрасов. – Д. С.), за что многий презент получил»165.
Таким образом, уже в самый ранний этап пребывания казаков-некрасовцев на Кубани, датируемый 1708–1712 гг., формируются основы их отношений с местным ногайским населением, правящим в Крыму домом Гиреев, султанами Турции, «старыми» кубанскими казаками, а также основа для сакрализации в дальнейшем личности Игната Некрасова, вероятно, и ставшего первым атаманом объединенного Кубанского (ханского) казачьего войска. Интересно в будущем проследить биографию самого Игната Некрасова, истоки нонконформизма которого по отношению ко многим участникам современных ему событий, представляющим Россию, уходят своими корнями в конец XVII в., время «религиозных войн» на Дону. Оказывается, что по оперативно собранным данным (май 1708 г.). Игнат Некрасов был рядовым казаков в городке Голубые «и в воровско замысле с Костькою, которой напред сего ушол на Аграхань для воровства ж и бунту, был же»166. В источниках конца XVII в. встречаются упоминания о нескольких Константинах (Костеях), правда, казаках кумских – от которых, впрочем, частично «питалась» людьми община казаков на р. Аграхани. Вполне возможно, что речь в данном случае (речь о майских показаниях казака С. Кульбаки в 1708 г.) идет об отголосках события, случившегося осенью 1691 г., когда кавказские казаки во главе с атаманом С. Жмурой совершили нападение на донские городки, призывая тех к переселению на Аграхань: «Нам тут на реке Аграхани жить не тесно. К нам милость кажут басурманы лучше вас православных христиан»167.
