У светлохвойного леса

Помимо отдыха, разумеется, Николай еще и очень нуждался в ужине, однако в тот момент, исходя из того, как встретил его Владимир Потапович, он считал, что даже и не смеет спросить о пище. Тем не менее теперь было ему так невыносимо от истязающего желудок голода, что он решил в конце концов прекратить эту бесполезную пытку своего организма.

У комнаты Николая кто-то совсем не тихо прошел, но, однако, быстро. Это явно был не Владимир Потапович. Дядюшка так обычно не ходил. Он всегда ходил медленно, едва поднимая шаркающие об пол ступни в изодранных неизвестно от чего тапках.

Дверь в комнату к Николаю была приоткрыта, и спустя малое количество времени, он смог снова услышать и теперь уже увидеть, кто же это так торопливо ходит. Это была старая худая горничная с седыми, зачесанными в небрежный пучок волосами и изорванным в низу подола серым платьем. На ходу она несколько раз выругалась.

Аккуратно поднявшись с кровати, Николай, шатаясь, намерился наконец поискать чего-то съестного на кухне, поскольку все тело его от голода ощущалось ему еще ватным. Он молча вышел из своей комнаты и, поздоровавшись с этой неизвестной ему, направился в кухню. Горничная не обратила на Николая никакого внимания. Это немного оскорбило его, но на сей раз он решил смолчать. Следом войдя в кухню, она поспешно принялась чистить большие овальные картофелины. Кухня также не отличалась чистотой и привлекательностью, как и иные помещения квартиры.

Николай смог отыскать заржавелый горшочек с кашей и свежую булку. Каша выглядела вполне еще добротной.

– А можно я съем это? Очень уж есть хочется, – дрожащим от бессилия голосом обратился он, сам еще толком не зная к кому, то ли к Владимиру Потаповичу, в надежде, что он услышит его и буркнет положительный ответ из своей комнаты, то ли к этой удрученной старой горничной. Горничная же не шевельнула ни глазом, ни головой на вопрос его.

– Ешь, коли уж ты здесь, так ешь уж! – услыхал Николай голос дядюшки, вслед за этим Владимир Потапович сам вошел в кухню. Он протяжно зевнул и почесал свою жирную, но, однако, вполне еще густую макушку. – Я тоже чего-нибудь сейчас перед сном сварганю, а то проголодался, как собака дворовая. Если пожрать еще найду, конечно…

Желтоватые зубы его впервые мелькнули через какую-то странную гримасу, напоминающую улыбку. Сам же Владимир Потаповичу выглядит очень неухоженно.

Он достал хлеб и копченую колбасу. Взял в руки металлический нож с выцветшей деревянной рукояткой, к которой к тому же что-то прилипло.

– Так вот и присаживайся со мною, дядюшка, и мне веселее будет и тебе, – Николай попытался сблизиться с Владимиром Потаповичем. Тем более дядюшка, казалось ему, пребывал в тот момент в самом что ни на есть благоприятном расположении духа. И более «приветливым» и разговорчивым он в любом случае уже быть не мог. Николай разогрел на керосинке свою кашу и сел за облезлый столик, внушая себе, что можно еще хоть как-то возродить надежду на то, что с дядюшкой они все же могут обвыкнуться. Владимир Потапович о чем-то задумался и ничего не ответил на фразу племянника. Тем не менее дядюшка молча сел напротив него и тут же принялся резать себе хлеб да колбасу. Делал он это с какой-то подозрительной осторожностью и медлительностью, будто боялся отрезать лишнего, возможно, он просто пытался как можно экономнее расходовать еду.

– Чем вы здесь обычно занимаетесь? Когда мы еще несколько лет назад к вам приезжали, кажется, вы прислуживали у какого-то там приказчика? – тихо и спокойно поинтересовался Николай.

– В таверны пиво вожу, ну и в конюшнях иногда околачиваюсь, еще всяких шавок какой раз изловлю… В общем, много занятий у меня разнообразных, – он говорил очень быстро и жестко, иногда поглядывая на племянничка. – Зараза! – ударил он по столу. – Покуда я еще буду спину гнуть за эти унизительные подачки?!

Николай сделал вывод о том, что он ошибся насчет «благоприятного» состояния дядюшки. По всей видимости, благоприятного состояния для него в принципе не бывает.

Николай решил, что более спрашивать сейчас у Владимира Потаповича ничего не стоит, дабы не нарваться. Он молча начал хлебать свою кашу.

Горничная хихикнула.

– Ежели что – это Аннушка, Анна, – указал дядюшка на нее. – Сидит тут у меня, ест, пьет, спит… Вроде как что-то по дому и хлопочет. Тьфу ты, и все равно везде срам да вонь! – Владимир Потапович покосился на Аннушку.

Она же писклявым своим скрипучим голосочком тут же ответила:

– Ну а коли старое все, выцветшее, то что же я поделаю? Давно пора отремонтировать все заново, мебель новую купить, да разве ж мне это делать прикажете? – Она нахмурилась и, казалось, тоже плюнула. Глаза ее опустились на недочищенную картошину.

Какое-то мимолетное молчание накрыло кухню. Каждый задумался о своем, что можно было бы приравнять к единой мысли, которую обдумывали тогда все трое, поскольку каждый в те секунды размышлял над тем, что лично он мог бы сделать для улучшения сей обшарпанной квартиры, это перетекало в размышления о том, что каждый мог бы сделать для своей теперешней неблагополучной жизни. Казалось бы, для улучшения своей жизни, можно было бы начать хоть с какого-то минимального порядка в квартире. Но как сделать так, чтобы все побудились наводить и, главное, поддерживать его – было неясно. Сами собой мысли о совершенствовании своей жизни пока безжалостно перечеркивались, по крайней мере у Владимира Потаповича и Аннушки.

– А вы… У вас, дядюшка, на постоянной основе Аннушка-то проживает, да? – наконец прервал всеобщие размышления Николай.

– Конечно, здесь. Кому еще она такая нужна? – буркнул Владимир Потапович и вновь покосился на старуху. – Она делает работу-то из-под палки, а в квартире как была грязь, так и есть! Пригрел змею бесполезную! – Он вновь плюнул.

– Грязь от того, что вы после работы в замызганных сапогах по квартире расхаживаете, ворчун безмозглый, да не моетесь сами месяцами, а на меня клевещете! – Аннушка дочистила всю картошку и поставила ее на плиту, сама же попутно принялась варить, по всей видимости себе, кофе.

– Ой, молчи лучше, баба безграмотная! Коли приперлась на кухню, то молчи уж, надо же мне на ком-то сердечную боль жизни моей отводить, да уж и ты не без бревна в глазу своем. – Темные волосы его даже немного взъерошились, очевидно, от нервного возбуждения. Николай уже давно заприметил, что Владимир Потапович был весьма вспыльчивым и настойчивым человеком, и не решался вступать в диалог с дядей и горничной его, пока они не перестанут спорить между собой, подобно двум деревенским бабенкам.

– Сами бы и помалкивали, Владимир Потапович! Думаете, что если вы такой уж хозяин в квартире сей, то и можно вам все на свете? То можете вы и обзывать меня, и по квартире в уличной обуви ходить, и денег мне не платить месяцами? О-о, вы заблуждаетесь, еще как заблуждаетесь! Рано или поздно и вас кара-то настигнет! Да еще и смеете вы мне же в лицо мое говорить, что я, видите ли, ничего не делаю-то! Я выполняю свою работу честно, покуда силы у меня имеются, – Тоскливо и будто даже обиженно проворчала горничная.

– Ой, давай еще ты тут сейчас прибедняйся мне, какая ты несчастная и ущербная на этом свете, тьфу! – почти прокричал дядюшка и, раздраженно поставив грязную после еды посуду, хотя, казалось, она и до еды была не кристально чистой, чуть ли не под нос Аннушке, тут же вышел из кухни со словами: «Пошло оно все!»

– Такой мерзкий и злобный человек дядюшка ваш! – таким же голосом, что и ранее, обратилась она уже к Николаю, который тоже съел свою еду. – Мерзким и злобным был даже когда только взял меня на квартиру в горничные к себе, так мерзким и злобным и помрет, поди. Вот несчастный-то человек!

– А можно ли мне испить еще что-нибудь, пожалуйста? – спросил Николай, решив не комментировать ситуацию. Аннушку это, по всей видимости, разочаровало, поскольку видно было в глазах ее, что ждала она от Николая хоть какого-то словечка поддержки или согласия с нею.

– Сейчас вот кофе доварю, и мы выпьем с тобою, – ответила она, решив не лезть к нему со своей болью.

Кофе сварился достаточно быстро, и Николай не откладывая выпил всю чашку, считая себя теперь самым счастливым в той мере, в которой мог бы позволить себя считать таковым выспавшийся и сытый человек. За кофе они с горничной ни о чем дельном не беседовали.

Картошка вскоре тоже была сварена, и Аннушка накрыла ее плотным льняным полотенцем и поставила в прохладное место, чтобы еда не попортилась до завтрашнего дня. Горничная уже намеревалась отправляться к себе почивать.

– А теперь мне бы, дорогая Аннушка, одежонку мою почистить и переодеться во что-то, – вопрошающе посмотрел на горничную Шелков. Она же, даже не скрывая недовольства в лице своем по поводу возни с его одеждой, велела идти с ней в ее комнату, или, как она ее нарекала, «каморку». И ее комната не уступала в степени чистоты и порядка. Хотя вряд ли уж весь беспорядок в «каморке» ее был из-за Владимира Потаповича.

– Одежду свою сюды кидай. – Аннушка указала на угол за дверью, где уже лежало несколько рубах. – И вот это наденешь тепереча. – Практически швырнула ему она какие-то брюки и рубаху темного цвета, коих даже крестьянину, должно быть, нацепить на себя было бы стыдно.

– Казалось мне, что найдется у вас что-нибудь поприличнее, – позволил себе сказать Николай.

– А мы вам тут не купцы и не бояре, чтобы вас в золото одевать, у нас на башмаки-то денег нет! – недовольным и сухим голосом ответила Аннушка. По всей видимости, она не любила, когда нарушали ее планов, а Николай своим требованием о смене одежды попридержал ее скорейшие намерения отойти ко сну.

– А я не прошу в золото меня одевать, просто в подобном даже и на улицу выходить – себя ненавидеть и срамить.

– Не нравится то, что я тебе дала – ходи в своем вонючем отрепье! – Аннушка уже совсем позволила себе обращаться к гостю на «ты», притом теперь уже Николай не мог закрыть глаза на это и списать на ее измотанность.

Как только он услыхал последнюю фразу, тут же схватил вещи и, хлопнув дверью, направился в свою комнату, где переоделся, а затем вновь явился к ней в каморку, бросил вещи в угол и вновь хлопнул дверью, не обращая внимания на писклявый бранный крик Аннушки в его адрес. Шелков был оскорблен и казался себе униженным какой-то грязной, безграмотной, обиженной жизнью горничной, которая к тому же не понимала или не хотела понимать то, кто она и что являет собой, а кто – все же он. Однако похвалиться своим положением он тогда все равно не мог, и это лишь усиливало его злость и обиду.

Ажурных звезд вновь, теперь уже в Петербурге, было не увидать, и Николай, постояв немного у окна, решил-таки лечь в кровать. Заснул он тогда весьма быстро, несмотря на то, что весь день и так проспал, что дядюшка еще ходил по кухне и ворчал что-то и что Аннушка все никак не замолкала в своей каморке по поводу слов и «выходок» Николая.

Тем не менее провалиться в безмятежный, огораживающий от мирской тяготы сон, у него получилось достаточно скоротечно. И более уж сознания его не касались никакие иллюзорные картины, и не видел он уж больше Дуняши. Только лишь тихий, непробудный отдых, в котором так в то время нуждался он, взращивал в нем новые силы. Отдых и пустота, отдых и пустота, а может это отдых и есть самая настоящая реальность? Без всяких обманчивых, всплывающих за неимением в сердце тепла иллюзий и напрасных грез? Ведь приснись Николаю его родители или Дуняшка, или хотя бы тот же самый любимый его пес Евграф, приснись ему, как они общаются, обнимаются, любят друг друга, то, проснувшись, неужели не чувствовал бы он себя хуже, чем тогда, когда только еще погружался в этот обманчивый мир сновидений? Неужели не станет на душе его еще тоскливее и больнее, когда поймет он, что вся эта «сказка» была лишь сном и душевным последствием его терзаний? Куда уж лучше считать благим простой, ничего не вырисовывающий, прозрачный сон, что дает силы и здоровье, а не разочарование и еще большую тоску. Именно таким, стоит отметить, к счастью, был в то время «здоровый» отдых купеческого сына.

Проснулся Николай Шелков ранним утром, когда на часах было ровно шесть. Деревянные часы в этой комнате были в форме деревенской избушки, в середине которой как раз таки располагался запыленный циферблат. Вещь казалась Шелкову достаточно «симпатичной», одну-две минуты он даже лежал, разглядывая каждую деталь сиих часов, однако присутствие на них пыли очень скоро начало отталкивать Николая от их искусности.

Дядюшка его, в то утро, громко ворчал, собираясь куда-то, тем самым и разбудив своего племянничка несколькими минутами назад. Дядюшка все охал и причитал, и многажды-многажды бранился то ли на кого-то конкретно – Шелков не мог разобрать на кого – то ли просто так бросался словами в пустоту для отведения души. Николай предположил, что Владимир Потапович сейчас собирается идти на свои переменные разнообразные работы. Как только дверь за Владимиром Потаповичем хлопнула, Николай даже как-то несколько облегченно вздохнул. Теперь ему не придется в ближайшие часы видеть и слышать этого озлобленного на весь свет, недовольного пожилого ворчуна.

«Я тоже не буду разлеживаться уж и пойду устроюсь куда-нибудь… Может, поскорее смогу съехать от мытарств земных, что творятся в квартире этой», – подумал Николай и, сильно потянувшись, поднялся с кровати, заправил постель, умылся в замызганной ванной с поржавевшим содержимым. Пожалуй, как рассуждал он, стоило ему быть бесскорбным человеком в сие раннее утро, хотя бы потому, что у дядюшки его была в квартирке какая-никакая ванная. И, к великому счастью, ему наконец выпала возможность спокойно отмыться.

Достав из нижнего шкафчика в кухне несколько суховатых овощей и взяв несколько отваренных картошин, Шелков постарался как можно быстрее позавтракать, чтобы не столкнуться в кухне с этой противной горничной. После вчерашней стычки с ней, Шелков решил, что уж более не станет с нею заговаривать, а тем более не станет просить ее о чем-либо, хоть просить и не должен был, поскольку работа по дому и прислуживание хозяину и гостю являлось ее прямой обязанностью. Тем не менее Николай уже устал искать справедливости в этом мире и просто надеялся, сидя за скрипящим выцветшим столом, что горничная не покажет своего сморщенного носа на кухне в ближайшие минуты. Аннушка и не высовывалась, и Николай заключил, что она еще почивает. Однако ни звуков храпа, ни громкого сопения Шелковский слух уловить не смог. Николай вовсе не желал в тот момент беспокоиться об этих деталях. Юркнув мимо двери ее каморки, он надел свои неначищенные сапоги и быстро, дабы все же не столкнуться с горничной, вышел из квартиры.

Солнце неимоверно сильно припекало весь город на Неве, и казалось, что даже самый большой тенек под выращенными огромными деревьями в парках не мог укрыть горожан от этого властного светового величия.

Пока что поискать работу Николай Шелков намеревался где-то рядом с нынешним своим местом пребывания, но все же он всеми частицами души надеялся, что это продлится не так уж долго, поскольку общество и условия, в коих ему суждено было сейчас жить, убивали даже более мыслей о разрушенной жизни его и усопших родителях. Стал замечать он, что за последние дни изрядно похудел, что стал гораздо бледнее и еще более замкнулся в себе, так и не высказав никому своего горя, кроме того упрямого несносного ключника в гостинице. К тому же теперь он все чаще ощущал какую-то ноющую слабость. И это была даже не совсем слабость тела, хотя в этом смысле он тоже достаточно был изможден, а именно внутренняя слабость и нежелание ничего более уже пытаться сделать и выстроить. Пожалуй одно и самое главное сейчас у него было намерение, которое он волей-не волей желал поскорее воплотить, – это переезд от этих противных ему людей. Уж потом бы Николай выработал в себе силы для дальнейшего стремления к процветанию своей жизни. Поэтому именно первичная цель не позволяла ему сейчас целиком и полностью опуститься на безысходное дно.

Шел он достаточно быстро, как бы не желая терять ни мгновения, что приближало его к скорейшему переезду. Перед глазами его стояли в тот момент ворчливый, ругающийся дядюшка и кричащая грязная Аннушка, и эти ужасные образы только лишь сильнее побуждали Николая действовать как можно быстрее. Он то и дело вертел головою, внимательно осматривая вывески на зданиях, чтобы скорее найти что-то толковое и представить себя для работы. Конечно, больше всего на свете душа его жаждала сейчас заниматься купечеством, да и недавний опыт его был весьма благоприятный. К тому же взаимодействие с людьми тогда ему очень пришлось по душе. Однако пока у Шелкова не было такой возможности, чтобы представлять из себя состоявшегося купца и полноценно и качественно выполнять сию сердцу любимую работу. А казалось она ему сейчас одной из немногих деятельностей, которая могла бы скрасить в теперешнее время его боль и хоть как-то приблизить его к покойному отцу. Поскольку, когда в прошлый раз он торговал на рынке, то почти каждые полчаса вспоминал одно за другим наставления Геннадия Потаповича касательно того, как надобно вести разговор с покупателями, как лучше разложить товар на лавке, чтобы он привлекал внимание, какие фразы кричать для зазывания народа, а какие – нет, и много-многое подобное.

Шелков остановился у деревянного желтоватого здания с вывеской «Столярная мастерская» и решил попробовать попроситься туда на временную работу. Его, конечно, малость тревожило свое воспоминание из детства, когда он едва не оттяпал себе палец, да ведь сейчас он уже был не дитя совсем. А в академии штудировали они столярное дело, где мальчиков обучали основам данного мастерства. Однако дальше академических ложек да тарелок Николай идти не рассчитывал, собственно на этом и заканчивался его скромный опыт столяра, тем не менее почему-то сейчас Николай посчитал, что непременно справится с работой, что могут дать в этой мастерской, и решил попробовать рискнуть.

Войдя в мастерскую, он тут же увидел четырех мастеров, одним из которых был щекастый полноватый мужичок уже преклонного возраста, который распиливал доску. Он что-то шептал себе под нос и даже не заметил перешагнувшего порог Николая. В двух метрах от мужичка сидел молодой человек, ровесник Николая на вид, только несколько худее и ниже Шелкова. Светлые прямые волосы его, что были до шеи, немного даже поблескивали от напористого солнечного света, пробравшегося в столярную через окно. Этот паренек оттачивал топор. Вначале он поднял голову на Николая, но спустя несколько секунд опустил ее, наверняка, подумав о том, что приход Шелкова – это не его забота. Еще один рабочий, тоже внешне походящий на возраст Николая, отбивал деревянный колышек, что был встроен в доску, очевидно, переделывая незадавшуюся работу. Вид у сего человека был весьма огорченный и скучный, и это бросалось в глаза. Работая молотом, он издавал такие звуки, что были схожи с рычанием волка или злющего пса, что уже выделяло его из всех и даже несколько отталкивало. И еще одним человеком, что участвовал в сей интереснейшей и очень трудной работе, был мальчишка четырнадцати-пятнадцати лет. Глаза его были опущены, а кончик носа слегка красноват. Взлохмаченные спутанные волосы его так и колыхались в разные стороны, когда он аккуратно и внимательно «разрезал» топором огромную доску. Видно было, что работа шла у него не особо легко, но создавалось впечатление, что выполняет он ее качественно. И Николаю тогда показалось, что из этого самого молодого работника получился бы замечательный танцор, поскольку он так четко и как-то даже красиво двигался в такт своим нелегким движениям.

Но вскоре, оставив обзорное изучение работников, Николай решил, что пора бы уже перейти к самой сути его визита в мастерскую.

– Кхм, прошу прощения, господа, – начал было Шелков. – А не требуется ли вам сюда еще рабочий? Смею вот себя предложить.

– Еще рабочий? – риторически переспросил пожилой мужчина за пилой. По голосу его можно было сделать вывод, что он находится в весьма хорошем и приветливом расположении. Щеки его были несколько красноваты от усердных трудов. – Это неплохо было бы, конечно. Ее, работы-то, много у нас, а рук не хватает, а так, если еще быстрее управлялись бы, то и прибыль была б. Ну а кто ж в здравом уме-то от прибыли нос воротить станет?

Николай еще раз окинул взглядом всё помещение и, поняв, что рабочая сила действительно находится здесь в недостаче, поскольку два столярных верстака были никем не заняты, уверенно произнес:

– Очень хорошо, господин милейший… Вижу, что действительно мастеров маловато у вас… Тогда я готов приступить к работе хоть сегодня.

– Давай-ка еще поговорим с тобою малость. Идем-идем. – Пожилой мужчина отложил свою пилу и подошел к Николаю, взяв его за руку, отвел его поближе к углу мастерской. Мужичок был пониже Николая, и ему приходилось несколько задирать обросшую голову вверх, чтобы видеть лицо собеседника во время разговора.

– Ну ты расскажи, кто ты вообще, откуда, почему именно сюда пришел? Где столярному мастерству обучался? – мужчина, попутно расспрашивая Шелкова, осматривал его, и по выражению лица рабочего Николай тут же сделал вывод, что он не воспринимался тут с особым уважением, которое подобает персоне купеческого сословия. К тому же мужичок этот, видно было, воспринимал Шелкова как какого-то парнишку-замухрышку, который никуда дальше хлеба и новых сапог не глядит. И теперь Николая это действительно задело, поскольку он просто устал уже от сего отношения к себе и от этих всех «высоких взглядов», и решил рассказать вкратце о себе все, как было на самом деле:

– Зовут меня Николай Геннадиевич Шелков. В Петербурге я недавно совсем. Хотя несколько лет назад обучался здесь в престижной академии для юношей. Мой отец, Геннадий Потапович, был многим известным купцом. Было у нас свое прекрасное имение с некоторым количеством, полагаю, не стоит вдаваться в подробности, душ крестьян и довольно-таки прилично нажитым хозяйством. Я собирался пойти по стопам отца и тоже заниматься купечеством, но вышло так, что имение наше погорело, а вместе с ним и все наше нажитое имущество, и родители мои, – Николай прервался на минутную паузу, поскольку каждое воспоминание о родителях, пусть даже мимолетное, изрядно резало ему сердце, а затем продолжил: – Теперь же прибыл я в Петербург к родственнику единственному моему, чтобы встать здесь на ноги, а потом, как Бог позволит, может, и вернусь к купечеству я.

Слушающий его столяр внимательно обмозговал весь краткий рассказ Шелкова у себя в сознании, иногда делая рваные кивки головой.

– Что ж… Ну… – мужик несколько замешкался, и было видно, что о чем-то внимательно размышлял. Он вновь поднял голову на Николая и заговорил, казалось, еще мягче, чем было это ранее: – Если уж Господь привел тебя сюда, то работай, прогонять не стану, тем более, как я сказал уже, рабочие нужны мне. – Этот мужчина, по всей видимости, был здесь самым главным. – Люди вот у меня тут работают уже. – Указал он на тех троих рабочих. – Они тебе все растолкуют да покажут, если надо будет – научат. Не стесняйся, обращайся к ним за советом, коли что. А заработок я выдавать буду раз в месяц тебе, рублей двадцать получать будешь, коли работа твоя пойдет хорошо и угодно. Ну а там уж посмотрим… Как жизнь твоя дале будет разворачиваться. Может, и взлетишь из грязи в положенные тебе князи.

– Хорошо, я согласен с таковыми условиями, да только обращаться к вам скажите как, – вопрошающе посмотрел на мужичка Николай.

– Звать меня Осип Евгеньевич, это сын мой, – указал он на оттачивающего топор паренька, – Звать Мирон. Тот, что с молотком, – Иван, а этот малой – это Сашка, он у нас в учениках, хотя работает усерднее этих двух лодырей вместе взятых. Молодец каков, в отличие от этих. – Мужик бросил добрый взгляд на Мирона и Ивана, на что они лишь единовременно подкатили глаза. Притом Мирон вновь продолжил заниматься своим делом, Иван же принялся пилить тяжелым взглядом Николая.

– Если, как ты говоришь, к работе можешь хоть сегодня приступить, то начинай, что уж. Вот нам все те ножички за сегодня отточить надобно. – Рукой указал мужичок Николаю на лежащие ножи. Рядом с ножами находились и топоры.

– Что ж, ему, может, еще и матрешек вырезать дать?! – насмешливым голосом произнес Иван. – Как бы в первый день не перетрудился… У нас вон Сашка, трудяга уже какой, в четырнадцать лет. А этот что… Пускай вон сам столы делает! А то зачем он нам тут такой нужен?!

– Мне нетрудно и к работе потяжелее приступить. Тем более если Ивана это так заботит. Впрочем, желаю я сего вовсе не поэтому, а потому что сам не испытываю тягости от более тяжелой работы, – спокойно обратился Николай к Осипу Евгеньевичу, хотя тон Ивана ему нисколько не понравился. Но Шелков решил пока не уделять этому «соработничку» внимания, тем более что он его и не заслуживал.

– Что я сказал – делай пока, Николай. А ты, Иван, попридержи язык свой да лучше колышки вколачивай, тьфу, лодырь! – тихо произнес Осип Евгеньевич и, не увидев язвительной гримасы Ивана, повернулся к нему спиной и направился к выходу. – Я собирался сегодня идти договариваться с человеком одним по поводу мебели, сделанной нами. Если все пройдет благополучно, то, возможно, в конце этого месяца каждый из вас получит чуть более положенного. Так что работаем, пареньки, работаем! – Он, улыбаясь, подмигнул рабочим и вышел из мастерской.