У светлохвойного леса

Сразу наступило какое-то неловкое молчание.

Николай последовал к одному из свободных столярных верстаков, рядом с коим как раз ожидали его ножи. Молча он взял нож и принялся аккуратно оттачивать его.

– У тебя что, с ушами проблемы, «милейший»? – давящим и издевательским голосом обратился к нему Иван и бесцеремонно шмыгнул.

– Что ты прицепился ко мне, Иван? Что у тебя, голова болеть будет, если я поработаю здесь какое-то время? Занимайся своим делом, а от меня отцепись! Что привязался-то ко мне?! – уже раздраженно спросил его Николай, намереваясь сейчас напрямую разрешить это непонятное к себе отношение Ивана, вызванное невесть чем.

Иван, очевидно, не привыкший к таким, ставящим на место, речам, сделал какой-то даже заинтересованный этой ситуацией вид.

– А я, кажется, сказал тебе, что столы нам надобно сделать. Ты, видать, настолько дурак, что не понял меня?! – Иван почти перешел на крик и приблизился к Шелкову. Николай почти равнодушно взглянул на него.

Все остальные просто уставились на них двоих. Они тоже были увлечены сей курьезной ситуацией и с хорошо выработанным терпением ожидали, что же будет дальше.

– Я буду делать ту работу, которой мне велел заниматься Осип Евгеньевич, а ты попридержи коней своих, иначе пожалеешь, – еле сдерживая себя, чтобы не шарахнуть это бестактное хамоватое существо, прорычал Николай. Однако внешне он продолжал демонстрировать спокойствие.

– Ах, вон оно как! «Пожалею», говоришь?! – теперь уже крича, обратился к нему Иван и схватил Шелкова за ворот, не давая ему работать. – Запомни, щенок бродячий, не старик этот главный здесь, а я! Я! И выполнять здесь мои приказы надо, а не его! Подохнет он, и я заведовать этой дрянной столярной буду! Я и никто больше! – Лицо Ивана сделалось сильно красным и напряженным. В глазах горела злоба и ненависть, казалось, не только к новому рабочему, но и к пожилому хозяину мастерской. Своим озлобленным взглядом, он будто пытался вонзить в Николая страх, с силой сжимая руки на вороте Шелкова.

Николай, будучи от рождения своего человеком, не терпящим, когда кто-либо пускает в ход кулаки, поскольку даже и крестьян своих в семье его не били, а также будучи достаточно крепкого телосложения, смог за несколько секунд собрать все свое недовольство касательно бессовестных выходок этого наглеца, схватившего его сейчас за грудки, и со всей силы дал ему головою в нос, попутно высвободившись из его рук и зарядив ему коленом в голову. Иван, очевидно, не ожидавший, что какой-то там новичок может ответить ему, был совсем не готов к этим ударам, а потому даже не попытался от них закрыться. Он протяжно застонал и то и дело принялся хвататься за ушибленные Николаем места. Однако злоба в глазах его, подобно скатывающемуся с горы снежному кому, начала только расти, хотя, казалось бы, куда уж больше.

– Ты пожалеешь, выдрин сын! Стерва! Пожалеешь, скотина! Я тебе этими же ножами печенки вырежу! – очень медленным, полным ненависти голосом произнес Иван, как бы ощупывая каждую букву своего слова. Николай же продолжал внешне оставаться равнодушным, только лишь зрачки его сильно расширились от ярости.

– Ладно, пойдем, пойдем сейчас, Иван, – уговаривал его подошедший Мирон. – Хватит с тебя на сегодня, завтра уже разберешься со всем.

– Замолкни, Мирошка, и сядь, где сидел! А то и ты у меня сейчас получишь! – не унимался Иван.

– Да хватит уж, Иван, полно тебе, – присоединился к Мирону и Сашка.

– Все же печенки-то я тебе вырежу, щенок! – продолжал рычать на Николая кипящий, как паровоз первого класса, Иван.

Двое рабочих, Мирон и Сашка, принялись уводить Ивана из мастерской, хоть он и делал некоторые попытки вырваться и попытаться расквитаться с Николаем, все же скоро они куда-то увели его.

Николай протяжно выдохнул. Он тут же приложил все свои душевные силы, чтобы как можно быстрее позабыть сию ситуацию, и, будто бы и не с ним это произошло несколько секунд назад, принялся оттачивать ножички и топоры. Работу свою он выполнял медленно и сосредоточенно, полностью погружаясь в процесс и уже собо не рассуждая о его результате. Тем не менее ножички и топорики получались очень даже остренькие. Аккуратно и не спеша выполняя свою работу, Николай не заметил, как в мастерскую вошла краснощекая девица примерно его возраста. Рыжие волнистые локоны ее были небрежно разбросаны по плечам и даже в некоторых местах спутаны.

Она тут же бросила на него пожирающий, заинтересованный взгляд и села на табурет у входа, положив деловито ногу на ногу. Иногда она принималась раскачиваться на этом табурете, как бы скучая, ожидая, что оттачивающий инструменты мастер решит ее немного развлечь.

Работал же Николай тогда усердно и внимательно, а потому обратить внимание свое на пришедшую смог только спустя достаточное количество времени, после ее чихания. Чихнула она от летающей по мастерской пыли или же наигранно, для привлечения внимания – Николай тогда не особо сообразил.

– Барышня? Как вы?.. – едва прикрывая свое смущение, произнес Шелков. Он тут же окинул взглядом пришедшую незнакомку от локон на голове до красных туфелек на ногах и сразу отметил, что внешность ее была очень даже необычна и крайне привлекательна. Шелков особо ни с кем, кроме Дуняши, не общался из лиц женского пола, что были его возраста, даже когда жил в своем особняке, и то Дуняша была значительно младше него. Считал он главным занятием для себя тогда – учение купеческому делу, а после этого можно было уже и уделять внимание девкам. Впрочем, наверняка бы, при таком раскладе, его в скором времени женили, поэтому касательно этого Шелков не беспокоился. Тем не менее в частых грезах своих он все же предавался мечтаниям о прекрасной, верной и самой настоящей любви и о женской красоте. Однако считал он, что все любовные чувства и порывы души ожидают его еще впереди. А потому в реальности не уделял этому никакого внимания. Сейчас же он несколько потерялся и даже не особо понимал, как говорить, чтобы не выглядеть смешным.

– Не ожидал вас здесь увидеть… Что надобно вам, милейшая? – Шелков попытался сделать серьезный вид.

Рыжеволосая тут же ласково заулыбалась и, встав с табурета, как-то прищуриваясь, начала приближаться к Шелкову. Бежевое платьишко ее замечательно соотносилось с цветом локонов, и это еще более придавало сей особе привлекательности.

– Ничего мне не надобно, так просто зашла поглядеть, кого это дядя Осип к себе в работнички взял, – она словно пела или же будто насмехалась, возможно, у нее была такая манера разговора – этого Николай не мог понять. – Ну и кто это тут у нас такой?

– Ну вот меня и взял. Если вам так это интересно. – Шелков продолжил заниматься своим делом. Он совсем не желал казаться деревенским простаком, а потому решил сделать вид, что для того, чтобы заинтересовать его, мало рыжих развевающихся волос, красивого нежного платья и прелестного ухмыляющегося личика.

– Ну а зовут-то тебя как, работничек? – иронично улыбаясь и не сводя глаз с Николая, поинтересовалась незнакомка.

– Интересно-то все вам, милейшая, да только не та ли самая вы любопытная Варвара, которой на базаре оторвали нос за ее любопытство? – Николай решил принять участие в этой кокетливой игре, теперь он тоже несколько иронично улыбался, при этом продолжая выполнять свою работу.

– Коли уж я «Варвара», то ты у нас кто? Филя-простофиля? – она громко рассмеялась. Ее смех был подобен шумящей на ветру листве лесных деревьев.

– Ох, и озорница же ты, милейшая. Хоть на ярмарку тебя – народ веселить. – Николай продолжал внимательно следить за своей работой, но теперь гораздо чаще бросал взгляд в сторону этой рыжекудрой чудницы. Сам же для себя он отмечал, что она вполне симпатична ему и даже забавляет его, но все же продолжал ожидать чего-то более глубокого.

– Ладно уж, чего честное имя утаивать. Николаем меня зовут.

– О-у-у! – пропела девка. – Получается, ты у нас Николка – красная свеколка! – она вновь рассмеялась.

– Ишь ты, какая резвая-то. Женщин это красит, конечно же.

– Ой, ха-ха-ха! – вновь рассмеялась она на слова Николая и подпрыгнула настолько близко к нему, что на шее и щеках его прекрасно и тонко чувствовалось ее быстрое сбивчивое дыхание. Рыжеволосая вновь очаровательно улыбнулась.

– Ладно уж тебе, брось работу свою. Наработаешься еще за жизнь всю. – Она позволила себе положить свои розовые тонкие ручки на руки Николая, тем самым принуждая его положить инструменты. – Если хочешь – возьми меня на руки и поцелуй, а?

Она сделала наигранно невинные глазки, как маленькая девочка, просящая у взрослого конфету.

– Если хочу… А если не хочу? – Шелков был несколько удивлен столь быстрому повороту событий, да и «особа сия», только что показавшая все свои намерения и «внутренний мир свой», мгновенно начала терять интерес в глазах Николая.

– Ах, вот ты какой?! – Она обижено надула пухлые губки.

– Вот такой вот я, да. – ухмыляясь, ответил Николай, радуясь тому, что теперь он может руководить сим водевильным процессом.

– Ну ничего, я тебе вот сейчас покажу! – Она, смеясь и все еще, как малое дитя, подпрыгивая, начала щекотать Николая. Это уже был второй случай за день, когда с Николаем попытались расквитаться за неугодное поведение его. Однако ситуация с озорной девицей ему нравилась гораздо больше, чем неприязненная ссора с Иваном.

Шелков так же, как и эта незнакомка, посмеивался, но все же по-доброму, чтобы не оскорбить легкомысленную шутницу, пытался несколько оттолкнуть ее, возмущенно с улыбкой говоря: «Эй, вы, барышня, прекратите!», «А, ну!», «Сейчас за нос укушу ведь!». Она же лишь сильнее продолжала его щекотать.

И оба они смеялись, однако каждый воспринимал ситуацию, впрочем, как и друг друга, несколько по-разному. Казалось им тогда, что только они одни есть на этом свете, и никакой боли, тяготения и проблем не существует для них.

Если бы не вошедший в мастерскую Иван с теми же рабочими, что и уводили его, возможно, эта шебутная девица взяла бы свое, и, скорее всего, Николай бы уже не устоял перед этим легкодоступным смехом, этими прыгающими распущенными рыжими волосами и чрезмерно пухлыми накрашенными губами. Однако при виде разъяренного, суть оскаленного волка, нацелившегося на двух невинных зайчишек, Ивана, они остановились, и девка даже как-то резко отстранилась от Шелкова и опустила свои совсем недавно еще горящие глаза. Николай сделал непонимающий вид.

– Что это ты, Фроська, совсем стыд потеряла?! – сурово воскликнул Иван, злостно глядя на смутившуюся рыжую незнакомку. Николай заметил, как она непроизвольно начала дрожать и изрядно бледнеть.

– Ничего… Это просто… Он сам начал заигрывать со мною, пристал тут, видите ли, белобрысый. – Она переминалась с ноги на ногу и перебирала своими тонкими пальчиками завитые от природы «лисьи» пряди.

– Жизнь тебя научит, как на чужое зариться! – полный гнева, прорычал Иван Николаю. – Если еще раз увижу, что ты перед ним бедрами виляешь, то я ни то, что поколочу тебя, так что места живого не останется, а вот этим топором тебе голову отрублю и скормлю ее голодным дворнягам! – прошипел Иван своей, по всей видимости, «возлюбленной».

Она же только больше опустила голову и сильно прикусила нижнюю губу. Дрожь в ее теле усиливалась. От былой женской дерзости не осталось и следа, и выглядела она теперь как загнанный в угол злым волком беспомощный зайчонок.

– О-о-о, Фроська здесь, – спокойно произнес Осип Евгеньевич, появившись в мастерской. – Давненько не видал тебя, уж подумывал, не вышла ли замуж в конце концов.

– Я уже уходить собираюсь, дядя Осип, – тихо, все еще не поднимая очей, проговорила рыжеволосая.

– А чего же? Вон, тут у нас работничек новенький, присмотрись-ка, всяко лучше твоего бездаря-то будет, – шутливо произнес Осип Евгеньевич, не подозревая, что только тем самым усугубил и без того скверную ситуацию.

Жесткий и едва выносимый звериный взгляд тут же прошелся по Николаю и будто пронзил его насквозь.

– Я пойду-пойду, Осип Евгеньевич, – едва унимая дрожь в голосе, произнесла Ефросинья и быстро направилась к выходу, если бы ее тут же не схватил Иван, не давая уйти так легко. Она лишь тихо ойкнула и как вкопанная остановилась.

– Чего это у вас тут такое происходит? – теперь уже настороженно произнес пожилой столяр.

– Сами уж разберемся, хозяин, – отпустив Ефросинью, протяжно проговорил Иван, все так же сверля взглядом Шелкова.

Николай же не уступал противнику в этой немой схватке и так же уперто вглядывался в Ивана, давая понять, что совсем не боится его, а даже и наоборот, еще сильнее ответить ему может.

– «Любите друг друга» – заповедь нам свыше дана, ребятки. «Любите друг друга» – опасаясь чего-то жуткого, попытался разрядить ситуацию Осип Евгеньевич. Он, очевидно, начал смутно догадываться о том, что произошло во время его отсутствия.

– Есть также заповедь: «Не желай ничего ближнего своего: ни дома его, ни жены его…» – последнее Иван выделил особым тоном.

– Кто на твое посягает здесь?! – не выдержав, почти вскричал Шелков. – Она сама пришла сюда, смеяться начала, шутить. Я подумал, что просто по натуре девка веселая, вот и тоже развеселился с нею. Откуда знать мне было, что твоя это невеста… Или кто она там тебе.

– Он еще мне тут чистеньким из воды выползти решил! – Иван направился к Николаю. – Сейчас я тебе устрою, щенок писклявый!

Иван попытался ударить его кулаком в голову, однако Шелков моментально и очень вовремя увернулся и, перехватив руку его, двинул ему кулаком в грудь. Иван тут же закашлялся, но тем не менее попытался еще ударить его ногой, и у него это все-таки вышло, но не настолько сильно, как хотелось бы.

– Так, хлопцы, а ну-ка прекратили, иначе всех повыгоняю из мастерской своей! Ладно, будет-будет вам! – Осип Евгеньевич старался казаться строгим, он подлетел к Ивану и Николаю и принялся разнимать их. Кое-как смог он утихомирить обоих, к тому же Ивана вновь начали оттаскивать Мирон и Сашка. Эти двое работников, по всей видимости, особо не хотели ни во что ввязываться, но очевидный страх нарастающей беды заставлял их вмешиваться в последние оказии.

– Учти, мерзавец, наш разговор еще не окончен! – немного хриплым голосом прокричал Иван.

– Иди уже, Иван, отработал ты сегодня, отдохни уж, – едва отдышавшись, велел ему Осип Евгеньевич, которому тоже невольно досталось во время драки.

– Учти, мерзавец, учти… Если только увижу тебя еще раз – прибью! – грозился Николаю Иван уходя. Он грубо схватил свою Ефросинью за талию и куда-то потащил, выходя из мастерской. Она лишь пыталась всеми силами поспевать за ним, чтобы создавать ложную видимость, будто она сама по доброй воле уходит с Иваном, однако у нее это не очень-то получалось. Да и все, собственно, видели и так ее страх перед ним.

– Пойдите проследите, как бы он там ее не удушил, – садясь и все еще временами тяжело дыша, проговорил пожилой столяр, обращаясь к своему сыну и Сашке. – А то совсем ведь пропадет девка…

У Мирона, как и у соратника его, был уже весьма раздраженный вид, тем не менее они не стали перечить Осипу Евгеньевичу и таки ушли вслед за Иваном и его рыжекудрой подругой, бросив напоследок недобрые взгляды на Николая. Шелков же просто в ответ посмотрел на них, давая понять, что все их беспричинное недовольство он видит.

– Я вот вам ножички почти все отточил уже, – совсем как ни в чем не бывало заговорил Николай со своим новым хозяином, указывая на острые ножи. – Топоры вот тоже начал уже.

– Ты погоди, что произошло-то здесь, ответь мне для начала, – Осип Евгеньевич внимательно и требовательно уставился на Николая.

– И мне бы хотелось понять, что это только что было, Осип Евгеньевич.

– А что было-то?

– Люди ваши ушли после того, как… После того, как мы малость с этим Иваном повздорили. Потом пришла эта… Девица… Начала шутить, смеяться, в общем… Толком и не понял вначале намерений ее… Нет, она, конечно, красивая, такая румяненькая, веселенькая, добренькая вроде бы. Да не нравится мне, хоть убей, когда девка сама на шею вешается… А тут еще и обозначилось, что она Иваном занята. – Николай махнул рукой и принялся перебирать отточенные ножи.

– Почему же Иван-то так обозлился, оскалился на тебя… Ведь еще до этого случая с Фроськой.

– От того, что честолюбие я его задел, да самовозношение на землю приопустил. – Николай Шелков сделал несколько деловитый вид. – Он считал себя здесь самым главным, бьюсь об заклад, что и Мирон ваш, и Саша этот малой беспрекословно выполняют каждый его приказ, покуда вас нет, и все только для того, чтобы он смог самоутвердиться, почувствовать царьком себя. А я не такой! Я сразу, когда ушли вы и он начал подначивать меня, на место поставил его.

– Ребята-то складные у меня, все причем, – даже как-то грустно произнес Осип Евгеньевич. – И Мирошка мой не бесхарактерный парень, не бесхарактерный. Все они и трудяги, и мужички, и молодцы, да и ты вон молодец какой. – Потом Осип Евгеньевич резко перешел на совсем другую тему: – Вот и договорился я уже теперь точно… Барин один мебель купить у нас решил в новый дом сына своего. Сын-то женится вот уж скоро совсем. Так сказать, подарок отцовский молодым будет. Так вот, когда обговаривали мы все нюансы с заказчиком, так я ни на секунду не дал сомнению в сердце мое пролезть, что не сможете вы, ребятки, ничего в срок… Что мы не сможем… Ну… Вместе мы… Короче, знал я наперед уже, что все сложится. А ведь такие заказы редко к нам в «деревенскую нашу столяшницу» прилетают.

– Есть, конечно, в ваших словах светлая доля… Однако, к сожалению великому, сомневаюсь, что смог бы я сработаться, пожалуй, с этим Иваном.

– Смог бы, а вернее, сможешь. Тебе деньги-то нужны ведь. А как я уже сказал: ежели все гладенько выйдет, то и сверх положенной суммы каждый из вас получит. Ну, будешь работать? – Осип Евгеньевич приветливо подмигнул Николаю.

– Уж буду, куда я денусь, – ласково улыбаясь ему, ответил Николай.

– Ну вот и славно, купчик, славно… – Осип Евгеньевич встал и одобрительно посмотрел на Николая. Покрасневшие щеки пожилого столяра, приобретшие еще более алый цвет от недавней взбучки, казались какими-то по-своему милыми и мягкими. – Сашка с Мироном поди этого быка успокаивают. Тьфу, ты. И что же ты злым-то таким теперь всю жизнь будешь? – себе под нос говорил Осип Евгеньевич, расхаживая по мастерской.

– Кажется, он таким и на свет родился, – усмехаясь, проговорил Николай.

– Перестань-перестань, не надо так говорить! – погрозил ему пальцем Осип Евгеньевич. – Не знаешь ты многого о нем, потому и мыслишь так. Не знаешь многого… Я вон всю жизнь свою, можно сказать, на улице, где мастерская эта стоит, прожил. Помню отродясь Ивана этого. Потрепала его жизнь, хорошенько так потрепала. – Осип Евгеньевич резко остановился и посмотрел в глаза Шелкову. – А вернее, не жизнь, а люди всякие нехорошие. Народ-то у нас скор на уничтожение…

И они проговорили еще какое-то время об Иване, о жизни Николая и о мастерской Осипа Евгеньевича. Рассказал преклонных лет столяр Николаю немного о себе, что жена его умерла давно от чахотки, что Мирона – единственного дитятько своего – сам вырастил и обучил всему, что знал да умел. Рассказал, что желает по исходу своему в мир иной мастерскую на Мирона оставить. Да только, признался Николаю Осип Евгеньевич, что беспокоится он том, сможет ли Мирошка его полным хозяином да на все руки мастером твердо быть. После рассказал он многое Николаю о неприятном его соратничке – Иване. После сего повествования Осипа Евгеньевича Николай весь оставшийся день и вечер провел в раздумьях об этом человеке. Взамен же Шелков рассказал столяру еще несколько подробностей о своей прошлой жизни. Осип Евгеньевич слушал его внимательно и даже с некоей грустью, и все повторял: «На все воля Божья, на все воля Божья…»

Как только на больших часах в столярной тоненькие стрелки показали половину пятого вечера, пожилой мастер отпустил Николая домой, тем более что первый день у Шелкова и так уже был весьма насыщенным, поэтому Осип Евгеньевич решил отправить своего нового работника пораньше.

– Иди отоспись хорошенько, отдохни после такового тяжелого первого дня, и завтра давай, примыкай к нашей малой артели. – ласково проговорил Шелкову Осип Евгеньевич на прощание.

Обычно распускал он мастеров часов в семь или даже позже, если чересчур много работы было.

– Ты еще лучше дом построишь, чем был у тебя, Николай Геннадиевич, – прошептал столяр, провожая взглядом Николая, однако Шелков уже слов его не услышал.

Ало-золотистое солнце еще бодрствовало на безоблачном полотне неба, и Николай, возвращаясь во временную квартиру свою, питал большое желание задержаться на какой-нибудь из петербургских улочек. Тем более что сейчас весь город для него выглядел как нельзя приветливо и благодатно, к тому же в голове его возродилось много светлых, подобно этому прекрасному яркому солнцу, воспоминаний о жизни своей в одной из академий Петербурга. Посему, решил он ненадолго задержаться, хоть и не рассчитывал на то, что кто-то там собирается его ждать или беспокоится о нем. Тогда решение о меланхолической прогулке тут же было приведено в исполнение.

Когда он еще около полутора часов побродил по приятным сердцу и глазам улочкам, то решил-таки наконец вернуться во «временный дом свой», поскольку желудок его уже изрядно начал стенать от ноющего голода. А ведь если бы не эти ничтожные людские потребности, пожалуй, он мог бы и не возвращаться вовсе.

Вошел Николай в квартиру так же бесшумно, во всяком случае так казалось ему, как и вышел утром. Горничная, находящаяся на крохотном балкончике, тут же услышала его и сделала вывод, что это несомненно Николай, поскольку Владимир Потапович никогда так рано не возвращался.

– Я уж думала, покинул нас его величество, – язвительно пробубнила развешивающая белье Аннушка. Голос ее был все таким же режущим.

– Уж не покину так скоро, не дождетесь, – прорычал Шелков и тут же прикусил себя за язык, жалея о сорвавшихся словах и опасаясь того, что они сейчас только больше разозлят ворчливую кухарку.

Аннушка, вся грязная и растрепанная, вышла с балкона.

Желтоватое нынешнее платье ее выглядело еще более омерзительно, чем вчерашнее серое. Да и впрочем весь неухоженный внешний вид ее у брезгливого человека непременно бы вызвал тошноту. Она лишь недовольно посмотрела на Николая, но, благо, ничего отвечать на фразу его не стала. Он мысленно выдохнул и дал себе слово больше уж не побуждать эту женщину на стычку.

– Раз уж, чувствую я по запаху, супца ты сварила, то не позволишь ли одну тарелочку съесть? – уже спокойно спросил Шелков, снимая обувь.

Кухарка все это время лишь внимательно всматривалась в Шелкова.

– А это супец-то всего лишь с яйцами да картофелем, на бульоне. Если барин изволит есть то, что едят простые люди… То уж пущай хлебает. А если не изволит – пущай идет туда, где из жалости, может, что-нить другое подкинут. Все равно ведь другим способом ты сейчас лучшей еды не получишь, – вновь съязвила Аннушка и, не глядя уж более на Николая, ушла к себе в комнату. Эти слова больно ударили в ранимое сердце Шелкова.

– Аннушка вот же… – буркнул Николай, поражаясь незаслуженной и не имеющей вообще места быть брани горничной. Все, что произошло с ним за последние дни, было для него диковинкой и неприятной неожиданностью. Не думал он, что столь холодно встретит его дядюшка; что придется ему тратить свои душевные и телесные силы в ответ на унижения и рукоприкладство; что придется ему спать, есть и мыться в позорных нездоровых условиях; что вдобавок ко всему все будут глядеть на него сверху вниз, да еще и большинство из окружения его не сможет уследить не то, что за внешним видом своим, но даже и за длиннющим и острым своим языком. Все это очень потрясало и печалило Шелкова. И он твердо осознавал, что ему определенно требуется немалое количество времени, чтобы свыкнуться со всем этим.

Недолго думая, он тут же отправился в кухню и, налив себе тарелочку ароматного супа и отрезав кусочек ржаного хлеба, он совершил свой поздний обед. Этот суп, хоть и несколько отличался от того сказочного супца, что готовила ему кухарка Аксинья, однако огромную долю насыщения Шелков смог все же извлечь из него. Быстро поев, он направился в свою комнату и, войдя туда, сразу же лег на кровать, отвернувшись к стене. Перед этим он плотно закрыл дверь, ужасно сожалея, что у нее не имеется засова.

Его голова была переполнена мыслями о рассказе Осипа Евгеньевича касательно жизни Ивана. В то время Николай просто лежал на своей кровати, обдумывая рассказ столяра. Поведал Шелкову пожилой мастер о том, что Иван этот происходил из семьи конюха. Его отец спился и помер, когда маленькому Иванушке не было и десяти годков. При жизни отца мальчик рос пугливым и забитым. Никакой отцовской ласки Иван никогда не знал, поскольку отец его, Савелий Парфенович, часто, особенно когда выпивал, изрядно мутузил и сына своего, и мать его, то есть жену свою. Потому на теле Ивана бесконечно можно было видеть красные полосы от розог и палок. Когда же Савелий Парфенович преставился, по рассказу Осипа Евгеньевича, к матери Ивана начал ходить портной, Дмитрий Федорович, который был хорошо известен чуть ли не всему Петербургу своей халатной, никому не угодной работой.