У светлохвойного леса

Шелкову это было даже на руку: теперь ему предоставился вполне безопасный шанс изучить содержимое комнаты. Однако с возможностью понаблюдать за смехотворными людьми можно было уже распрощаться, впрочем, Николай особо и не горел желанием быть свидетелем этого нелепого разврата. Аккуратно приоткрыв дверь, он просунул в комнату голову и мгновенно сделал вывод о том, что отделана она совсем не скудно и во много раз лучше той, в которой размещался он. Благодаря своему четкому зрению и немалому потоку света он смог разглядеть детально все миниатюрные предметы, коих было здесь предостаточно. Эта дама, по всей видимости, любила коллекционировать разного рода статуэтки, поскольку их у нее было превосходящее другие предметы множество. Любуясь миниатюрными фигурками муз, играющих на арфах, флейтах в нежных легких одеяниях, которых так искусно смог сотворить мастер, Николай вдруг обнаружил рядом с ними прекрасный ножик с выделенной узорчатой рукоятью. Это даже немного взволновало его, поскольку он никак не мог ожидать, что подобную вещь может встретить у немолодой, по всей видимости, любящей выпить, коллекционерши. Предположил он, что эта роковая дама не только невероятно смешна, но еще и жутко труслива. К выводу сему Николай пришел, исходя из того, как дрожал ее голос, когда она расспрашивала ключника о том, кто же это так кричал. Так или иначе, Шелков, все еще сильно обиженный на ключника и за неисполнение его просьбы, и за словесное оскорбление, решил тайно взять на время этот ножик и поскорее закончить свое изделие, думая, что его не слышат. Собственно, так оно и было на самом деле. Он проскользнул в комнату и поспешно крадясь на цыпочках, дабы его так и не смогли случайно услыхать, схватил ножик и тут же направился обратно. Теперь ему было здесь точно делать нечего, так как он получил желанное и весь интерес к происходящей ситуации у него улетучился сам по себе. При выходе из комнаты разве что донесся до его слуха еще один короткий диалог этих странно забавных людей:

– Когда приезжает муж за тобой?

– Завтра… Завтра днем. Все что нужно, я уже скупила. Более делать мне в ваших краях нечего. Поэтому завтра едем в Петербург. Только на базар заглянуть он хотел еще. Да не будем о нем же сейчас.

– Ну ясно, душа моя, ясно. Значит, последнюю ноченьку гуляем сегодня с тобою.

На этой фразе Николай вышел из комнаты и уже не слушал, что же там происходило у них далее. «Прости меня, Господи», – мысленно раскаялся Николай за то, что самовольно решил стать свидетелем сей грязной сцены. Он быстро поднялся по лестнице на свой этаж и, войдя в комнатку, запер на ключ дверь. Мгновенно схватив свою колобашку, он уселся на скрипящий табурет и принялся вырезать медведю передние и задние лапы, туловище и немного корректировать голову.

Настенные часы показывали половину второго глубокой ночи, но Шелкову совершенно расхотелось спать в тот момент. Теперь ему казалось, что он обязан как можно скорее довершить этого медвежонка и вернуть ножик на прежнее место, так как в любой момент, по мнению его, в комнату мог вломиться тот самый ключник, требуя нож и угрожая Николаю.

Лапы у медведя получились вполне складными, бочкообразное туловище тоже выглядело милейше, слегка исправленная мордочка даже немного выражала животную доброту. Вырезая, Шелков пытался унять все более нарастающие муки совести, внушая себе то, что он вовсе не совершил кражу, а просто на время позаимствовал нужную ему вещь, которую непременно вернет обратно после доделанной работы.

– Хотел отвлечься, собака, а тут еще большее мучение! – ворчал вслух Николай. – Да ведь отдам же я дрянной этот нож, отдам! Не украл же я его, не украл!

Он еще порядка десяти-пятнадцати минут провозился со своим «произведением ручного искусства», а затем, отложив ножик на голый пол, принялся рассматривать деревянного мишку. Вещица глядела на него доброй мордой, да и сам весь мишутка показался ему таким хорошеньким, что Николай впервые за вечер и ночь просиял нежной и умилительной улыбкой.

– Да уж… – Он даже пустил одну сверкнувшую соленую слезу из правого глаза. – И кто-то же ведь заприметил его и вынес. Кто это был, интересно… У нас уйма вещей, которые имели большую надобность, а кто-то обратил внимание на колобашку с медвежьей головой. Кто это такой чуткий у нас? Или может, что попало уже загребали? Но все же, кто из рабочих? Никита, Игнат… нет, вряд ли. Аксинья может? Дуняша? – Николай вдруг задумался: – Дуняша… Хм… Как там она… Она так посмотрела на меня… И что означал ее взгляд? Все же обиду, тоску, страх? Что?! – Шелков вдруг понял, что толкует почти в полный голос сам с собой, а потому даже немного смутился. «Да-а-а, еще самая малость, и я точно сам буду считать себя не совсем здоровым», – подумал он.

Положив медведя в мешок, Шелков подобрал с пола нож и отправился вниз, чтобы вернуть его на прежнее место, перед этим тщательно протерев его.

– Будет уж совести грызть меня. Я же возвращаю? Возвращаю, – тихо бормотал себе под нос Николай, спускаясь по лестнице.

Подойдя к той самой комнате, откуда давеча выходил он с ножом и с красным лицом, Шелков медленно заглянул в приоткрытую дверь, не сместившуюся ни на пядь. Полог все так же закрывал от сторонних очей кровать и тех, кто уже спал на ней. Поскольку ключника на посту Шелков не обнаружил, он решил, что тот спит вместе с коллекционершей. «Теперь главное – не разбудить их», – мысленно проговорил Шелков и, очень тихо войдя в комнату, на цыпочках добрался до того места, где ранее лежал ножик. Он аккуратно положил его и уже было, радостный, что все так незаметно и благополучно вышло, собирался впустить в свою душу легонькое чувство минувшей опасности. Однако, разворачиваясь, он случайно задел рукой одну из длинных статуэток, которая тут же упала на пол и с ощутимым звуком разбилась. Николай сжал зубы.

– Это что такое?! Звук внезапный! Что-то разбилось?! Там кто-то есть?! – донесся до Шелкова голос вскочившей дамы сердца ключника, а может и просто дамы мимолетного его увлечения, впрочем Шелкову это уже было совсем не важно. Он тут же кинулся к двери, не оборачиваясь назад, с огромной скоростью поднялся по лестнице и, вбежав и заперев комнату изнутри, упал на колени.

– Иисусе Христе, Боже мой, прости меня! – крестясь и кланяясь, молился Шелков. – Прости меня, согрешил я. Вещь самовольно взял, иную вещь испортил, любопытен к чужим грехам был! Прости-прости меня. Согрешил я, Господи. Согрешил. Прости меня! – Сердце Николая очень быстро колотилось, так что он даже и сам чувствовал, как оно гоняет кровь в грудной клетке его. Из глаз его ручьем бежали алмазные слезы, которые, как бы ежесекундно не вытирал их он, казалось, усердно очищали его согрешившую душу. Какое-то время он продолжил молиться своими словами, а после, немного успокоившись от нахлынувших слез и почувствовав теплый поток спокойной и радостной благодати в сердце, душе и разуме своем, прочитал три раза молитву «Отче наш». Затем, поблагодарив Господа за то чувство утешения, которое Он умилосердился ниспослать ему, и также поблагодарив Его за прошедший день, он прочитал коротенькую молитовку из Молитвенного правила на сон грядущий, которую прекрасно знал наизусть: «В руце Твои, Господи Иисусе Христе, Боже мой, предаю дух мой. Ты же мя благослови, Ты мя помилуй и живот вечный даруй ми. Аминь». – И вновь перекрестившись и коснувшись головой деревянного пола, Николай встал, переоделся в ночную одежду и наконец лег в кровать.

Лунный свет ласково гладил его по уставшему лицу и взъерошенным локонам. Не было слышно ни звука, словно Николай находился один-одинешенек в этой старенькой, холодной гостинице.

Абажур неба плотно закрыл звезды темными туманными облаками, минуя ночную царицу луну. Шелков провалился в сон, как только его голова коснулась ситцевой приятной подушки. Спал он оставшуюся часть ночи достаточно крепко, не наблюдая никаких снов и не просыпаясь от поспешного топота частых чьих-то хождений по лестнице и этажу его.

Утро же наступило для него бессовестно скоро.

Яркое солнце уже благородно красовалось на безоблачном полотне неба, когда дворовые псы только-только начали сходиться у городских таверн, булочных и кондитерских, в ожидании, что кто-то, как это обычно и бывает, бросит им что-нибудь дельное и вкусное.

Настенные часы показывали без пятнадцати восемь летнего утра. Хотя, кто его знает, возможно, было еще раньше или позже… Сии часы выглядели древнее самой гостиницы, поэтому нельзя было исключать того, что они могли лгать посетителям. Но сейчас это не было таким уж бедствием.

Открыв немного опухшие глаза, Николай протяжно зевнул и уселся на кровати, рассуждая, что если бы не солнечный свет, настолько яро светящий ему в лицо, то он бы еще долго спал, восстанавливая силы после недосыпания. Он чувствовал некоторую слабость и дрожь, и в душе его играло сильное желание поспать еще час или даже два. Но, тут же осознав, что сегодня ему нужно кровь из носу распродать почти все привезенные вещи, он быстро вскочил и принялся переодеваться, мыться и бриться. Шелков очень хотел поскорее разделаться с торговлей и уехать уже к дядюшке, поэтому старался не упустить даром ни единой минуты.

На рабочих его мужиков-помощников пришлось даже малость прикрикнуть, так как после изнурительной дороги никто из них не мог найти в себе силы разлучиться с постелью. Некоторые даже позволили себе по приезде в гостиницу две-три рюмочки дешевенького коньяка, и теперь им было вдвойне мучительно поднять свое тело над кроватью. Тем не менее после напористых фраз Николая о том, что ежели они сейчас же соизволят подняться и приняться за работу, то работа так скорее завершится, а после он заплатит им в два раза более уговоренного, это несколько оживило их. Если бы не слова Шелкова о доплате, они, вероятно, так и продолжили бы валяться, уговаривая барина малость еще повременить с торговлей, однако слова его очень даже взбодрили их, и они тут же принялись собираться.

За пятнадцать минут были приведены из конюшни отдохнувшие, накормленные, чистые лошади и перенесены вещи в телеги.

– Что ж, едемте, братцы, едемте! – скомандовал Николай и скорее отправился вместе с мужиками на базар. Вместе с вещами он хотел продать и лошадей, оставить только одного жеребца себе для дороги и другого – отдать Игнату, чтобы, во-первых, рабочие смогли добраться домой, а, во-вторых, таким способом он очень желал оставить у своего рабочего славную-добрую память о себе.

Приехав на базар, Николай сразу же арендовал место и пустую лавку и, распределив как можно гармоничнее все товары, стал дожидаться первых приобретателей. Несмотря на сдержанный и серьезный внешний облик свой, в душе Шелков очень переживал: сегодня он впервые должен был заведовать всем процессом торговли, ведь ранее выезжал он на базары исключительно в сопровождении отца, и теперь время от времени закрадывались в разум его сомнения о том, что сам он может не справиться с полноценной ролью купца. Но Николай старался не обращать на эти сомнения внимания и изо всех сил пытался казаться уверенным и отлично знающим свое дело человеком.

Некоторые люди уже начали посматривать в сторону его лавки, но пока никто не подходил, чтобы сделать хоть какую-то покупку. Николай еще с первого своего приезда на рынок с отцом знал, что большая часть людей охотно подходит к тем торговцам, что ярко и громко демонстрируют свои товары, по сути, расхваливая их, словно на аукционе. Шелков сразу же сообразил, что нужно немедленно привлечь к себе народ, а потому собрался с моральными силами и попытался громко и четко проговорить каждое зазывное слово: «Подходи, народ честной, покупай скорее новую мебель из крепкого прочного дерева, новейшую расписную деревянную посуду, игрушки дитяточкам! Яркие льняные ковры! Ну что стоишь, народ?! Ну, покупай же скорее!» Николай сам от себя не ожидал того, что он, оказывается, может так выхваливать свои товары, однако это ему все же давалось не без смущения. После нескольких таковых «ораторских выступлений» к лавке его начали все более притекать люди. Вскоре Шелков совсем уже перестал конфузиться и даже начал получать удовольствие от взаимного действия с людьми. Через час он распродал все столы, большую часть стульев и два ковра. Также Николай смог продать пару матрешек двум прелестным городским девчушкам и набор посуды барину, у которого, как выяснилось, была дочь на выданье. Денег у Николая уже было достаточно для того, как если бы он решил ехать в Петербург на купеческой кибитке и снимать там самостоятельно пять дней квартиру. Он отлично понимал это и теперь уже наконец ему стало немного спокойнее за свое несчастное положение. Но какую-то часть прибыли надлежало отдать рабочим, какую-то часть даровать дядюшке за гостеприимство, все остальное пока следовало просто сохранять. Тем не менее народ подходил все бойчее, и Николай уже не рассуждал о денежных средствах. Понимал он только то, что они всё пополняются и пополняются.

В какой-то момент подошел к его лавке усатый, в черной лакированной цилиндрической шляпе мужчина с палочкой, рядом с которым была та самая роковая дама, в комнате которой ночью Шелков разбил статуэтку и у которой незаметно брал ножик. Они внимательно осматривали выставленные на продажу вещи и о чем-то шептались. Николаю вмиг стало как-то неприятно и гадко на душе не только потому, что он до сих пор чувствовал вину за собою, но и потому, что вот теперь эта разгульная дама так любяще держалась под руку с, вероятно, своим законным супругом, а ночью же она предавалась позорной утехе с молодым любовником. Вскоре они закончили перешептываться и вновь принялись глазами изучать вещицы.

– Светлейший, по какой цене у тебя эти ковры? Красота несусветная! – благодушно спросил Николая мужчина, с любопытством осматривая приглянувшийся ему товар. Глаза его были добрые и, на удивление его положению, простые.

– Двадцать рублей каждый, почтеннейший господин. Купите три ковра – четвертый за пять рублей продам, – спокойно ответил Николай и, не удержавшись, одарил, по всей видимости, жену этого любезного господина неприветливым, презрительным взглядом, который она тут же ощутила на себе. Мужчина же так был занят пристальным изучением ковров, что никакого взгляда, адресованного его жене, даже не заметил.

– О-о, ну что же, тогда не грех и четыре ковра взять, – приветливо рассмеявшись, ответил Николаю он. – Видите ли, такие ковры очень любила моя покойная матушка, Царство ей Небесное. – Мужчина перекрестился. – И эту же памятную любовь вот к таким коврикам перенял от нее ее единственный сынишка, то есть я. А раньше у нас рабочие сами ткали ковры, полотенца и прочее. Но вот мы уже с голубушкою моею, – он ласково посмотрел на жену, а затем продолжил: – пятый год в Петербурге живем, а там, сами понимаете, убранство в домах иное несколько. Ну а я-то страсть как по простому русскому быту истосковался! – Этот человек показался Шелкову таким хорошим. Купцу непременно хотелось подольше задержать его, так как многие черты: светлые глаза, спокойный нежный, насколько это может не портить мужчину, голос, мягкая мимика – напоминали Николаю его покойную матушку. А ему так не хватало ее все эти ужасно тяжелые дни. Хотя Николай не исключал того, что доброе впечатление об этом господине может статься всего-навсего ошибочным. Он допускал, что при малейшем неугодном слове или действии Шелкова господин сей может сделаться из культурного и приятного интеллигента злобным и ворчливым грубияном. Но, по крайней мере, на фоне этой противной Николаю женщины, он выглядел очень даже порядочно. Хотя Шелков не мог не допустить в своих мыслях то, что и муж ее может быть таким же или еще более изрядным гулякой.

– Тогда три ковра за двадцать рублей, четвертый – за пять, ну и пятый бесплатно отдаю, – натянув улыбку, смиренно проговорил Николай.

Мужчина, что, кстати сказать, выглядел несколько старше жены своей, умиленно всплеснул руками:

– Батюшки! Вот уважил так уважил старика, сынок. Спасибо тебе. – Он поклонился и принялся высчитывать должную денежную сумму.

Жена его слегка улыбнулась, но вновь ощутив неприятный взгляд Николая, тут же убрала улыбку, не понимая, с чем вообще связана таковая его реакция.

– Вот, дорогой мой, держи. – Почтеннейший господин протянул Николаю деньги.

– А вот и ваша отрада. – Николай передал пять свернутых в рулеты ковриков.

Господин в который раз радостно поблагодарил его. Тут уж жене его, по всей видимости, надоело сталкиваться с презрительным взглядом Николая, и она впервые за все время отважилась подать голос:

– Что это вы так на меня смотрите, молодой человек? Это уже неприлично даже как-то выглядит со стороны, знаете ли. С такой какой-то злостью так и пронизаете насквозь. – Она сделала внимательное нахмуренное лицо в ожидании ответа. Шелков тут изменил свой взгляд и попытался оправдаться:

– Да это я так, барышня… Вы мне напоминаете человека одного… Не очень порядочного человека, – медленно, пытаясь прощупать каждое словечко свое, произнес Николай.

Дама несколько раз хлопнула своими большими ресницами в раздраженном недоумении:

– Да что вы говорите?! «Не очень порядочного человека?!» А не кажется ли вам, что это сверх бестактность, сверх беспорядочность, сверх невежество?! Как смеете вы приравнивать меня к какому-то там непорядочному своему человеку?! – она почти перешла на крик.

– Успокойся, моя дорогая. Видишь же, человек, очевидно, впервые со светскими людьми беседует, вся деревенщина не выветрилась еще, – спокойно обратился мужчина к своей жене, должно быть, опасаясь ее вспыльчивого характера.

– А вам, милейший, – повернулся он к Николаю, – я смею заявить, что подобные поступки и слова являются очень неприличными.

– И беспардонными! – добавила жена его.

– Моя жена не заслужила ни одного ранее произнесенного вами слова, – продолжил он. – И ежели на своем веку вы видели раз-другой или многажды скверных людей, я позволю себе так выразиться, это не говорит о том, что каждый похожий на них внешне заслуживает, как минимум, злобный взгляд в свой адрес. Извольте попросить прощения как благородный человек. А я до сих пор верю, что у вас есть это золотое качество, исходя хотя бы из нашей с вами ситуации с коврами. – Господин требовательно посмотрел в глаза Николаю, надеясь найти в них тот славный образ добряка, который он успел нарисовать себе во время покупки ковров.

– Да, господин хороший, конечно, – тут же ответил Шелков, слегка опустив глаза. – Простите меня, сударыня, что я вас обидел. Видимо, скудно спал я сегодня, раз всякую чушь несу здесь, простите меня великодушно.

Женщина промолчала, а муж ее, даже немного улыбаясь, ответил:

– Да-а, вот от того, что спали вы, видимо, «скудно», то и вообразилось вам невесть что. Такое бывает, милейший. Будьте же впредь внимательнее к своему сну.

Наконец, оставив этот неприятный разговор, они еще перекинулись парой-тройкой слов о погоде, о рынке и о Петербурге, а затем этот господин, попрощавшись, вместе с женой направился к своей кибитке. Теперь же покупатель запечатлелся в воображении Николая по-детски наивным, но все же оставался для него добродушным и простым гостем этого лживого испорченного мира, который с каждым днем продолжал казаться Шелкову все более пропащим.

Женщина, идя под руку с тем господином, еще несколько раз обернулась в сторону лавки Николая и, каждый раз ловя непонятный взгляд Шелкова, тут же отворачивала голову, гадая, что же все это значит. Вскоре их кибитка, которую Николаю было уже достаточно трудно разглядеть, тронулась, и они покинули рынок.

Николай еще долго в мыслях своих не мог оставить эту даму. Образ ее, что столь навязчиво висел в разуме его, невозможно раздражал Шелкова. Вспоминал он, как бросилась она в объятия приехавшему за нею мужу, когда Шелков вместе с мужиками загружал телеги. Она вела себя так, словно все эти дни, что она находилась в разлуке с супругом, проходили невозможно мучительно и тягостно. И вот наконец милый и до сих пор желанный ее сердцу муж приехал за нею, и она расцвела, ожила, повеселела. Вспомнилось, как что-то шептала она ему, целовала его в розоватые щеки и в седину, как стоял у своего рабочего места ключник, иногда поглядывая на них, и о чем-то думал будучи с помрачневшим выражением лица. Кажется, она даже не попрощалась с ним тогда, а лишь молча отдала ключи, даря напоследок какой-то нежно жалостливый, едва ли утешительный взгляд. Хотя Николай не мог поручится что все нужное, что следовало сказать ключнику, она сказала еще в номере, до прибытия ее супруга. Но Шелков не мог да и не горел желанием знать этих подробностей. Тем более сейчас он был очень зол прежде всего на эту даму.

– И она еще вздумала меня учить пристойности и морали?! – разозлившись, проговорил Николай. – Сама тут мужу изменяет, гуляет, веселится да еще и имеет наглость притворяться чистенькой, да ладно бы притворяться, еще и нравоучения читать вздумала! Вот же… Курва! – И Шелков стукнул по прилавку но, тут же поняв, что близ ходившие люди все видят и слышат, успокоился.

Далее все шло достаточно размеренно: люди подходили рассматривать и покупать Шелковские товары. Он смог продать еще немалую часть посуды и деревянных игрушек. Все шло достаточно спокойно и размеренно, по крайней мере, у его лавки.

В один момент, когда Николай раскладывал на полки очередные товары, к лавке его подбежал тощенький угловатый мальчишка лет десяти-двенадцати. Шелков особо не обратил на него внимания: мало ли кто подойдет добро его разглядывать. К тому же мальчишка, на вид так точно, не располагал какими-то дельными суммами денег. Однако после нескольких минут изучения товара малец поправил перекосившуюся шапку и бойким тенорком заговорил:

– Господин хороший, а сколько у вас тарелки стоят?

– А сколько тебе надобно? Одна тарелка – два рубля, – не глядя на мальчишку, продолжая заниматься своим делом, ответил Шелков.

– А матрешки? – спросил малец.

– Одна матрешка – четыре рубля.

– А если я куплю одну тарелку и одну ложку?

– Обычно так не покупают. Обычно берут весь товар. Но тебе один раз я могу пойти на уступку. Восемь рублей будет.

– А если я куплю одну тарелку и две ложки?

– А если, а если… Ты уже определись, что конкретно надобно тебе.

– Так я вот и сам не разумею, гляжу пока что, прицениваюсь. Мы люди маленькие, нам на что денежек хватит, то и покупаем.

– Приценивайся-приценивайся. – Николай принялся протирать расписную тарелку.

– Ой, господин хороший, а вы мне не покажете во-о-он ту табуреточку, – мальчишка указал пальцем на табурет, что стоял в самом углу лавки. Шелков усмехнулся резкой смене его выбора.

Он молча повернулся, дабы достать табурет.

Вмиг мальчишка тот схватил две тарелки и ложку и пустился бежать. Его на вид худенькие, слабенькие ножки оказались очень даже быстрыми и юркими. За две секунды он пересек уже половину пути, который равнялся шести стоящим кряду торговых лавок.

– Стой, воришка! – закричал ему Шелков и уже было собирался оставить лавку и броситься бежать за ним, как заметил, что мальчонку схватил Игнат, который разгуливал у дальних лавок. Мальчишка стал тут же вырываться и даже кусать его.

– Ага, попался, волчонок! – закричал на него Игнат и дал ему вполне сильную оплеуху.

– Да не бей его, не бей, – раздался голос подбежавшего к ним Николая.

Он тут же поспешил к ним, оставив охранять свою лавку рабочих, что находились неподалёку.

– Разве делается так?! – возмущался подбежавший к мальчишке Шелков. – А знаешь ли ты, оголец, что каждая вещица у меня стоит неимоверных трудов?! Знаешь ли ты это?! Да чтобы вот эти вот тарелочки выточить и раскрасить, мастеру нужен самое малое день! И все для чего?! Для того, чтобы каждый не желающий работать воришка смел вот так вот воровать их бессовестно?! – Николай сам уже теперь схватил мальчишку. – Ступай, Игнат, спасибо, что вовремя поймал его. Дальше уже я сам с ним разберусь.

– Вот же собакин сын! Еще и кусается, щенок мерзкий! – кричал Игнат.

– Ступай, Игнат! – чуть строже произнес Николай.

– Ой, высечь бы его, Николай Геннадиевич. Тьфу ты! – заявил Игнат и покинул барина и мальчишку.

– Не бейте меня, милый человек! – взмолился мальчонка. – Эти вещи взял у вас я не от того, что нрав и мысли имею преступные, а от того, чтобы подсобить семье своей.

– Семья твоя что?! Обнищавшая да оголодавшая?! Так ты вон какой уже взрослый парень! Еще малость и мужем будешь! Шел бы да работал на совесть да на благо семейства! Скажу я тебе, что, поработав с недельку хотя бы помощником конюха, ты выручил бы рубля четыре. А это уже хлеб, молоко да одна ложка. – Николай сильнее, но не специально, а от удержанного гнева сжал хватку.

– Если бы все было так ладно, господин хороший. – В серых глазах мальчишки сверкнули алмазные слезинки, которые он мигом утер рукавом рубахи, но Николай все же успел увидеть их. – Погорели мы. Большая часть дома сгорела. Батюшка с утра до ночи глубокой в поле, матушка днями спину под помещицу гнет – работает, и все для того, чтобы нам хозяйство да жилье восстановить. На мне два ротика голодных – младшие братик и сестренка, а еще куры и утки. Думал хоть тарелочки две да ложечку принести, а то ведь щи хлебать не из чего. Я давеча их из рук кормил. А сейчас… а сейчас дай, думаю, сбегаю на рынок. Куплю то, на что хватит. Да накладно все, денег нет таких у меня. Вот и взял у вас способом скверным. Да ведь не для себя же… – Тут уж мальчишка, как ни старался сдерживаться, не выдержал и в волю разрыдался.