Колыбель качается над бездной

Он старательно обходил деревни, сёла и города, опасаясь засады скальперов: банды этих отморозков обычно околачивались на ближних подступах к населённым пунктам, отлавливая одиноких путников и скальпируя их. Ведь за скальп взрослого мужчины государство отваливало аж по сто баков! Весьма немалая сумма за плёвую работёнку, не так ли?

К исходу дня он вышел к безымянному полустанку. Порыв знойного сухого ветра донёс до него тошнотворный сладковатый запах разлагающейся плоти. Полустанок был совершенно безлюден, если не считать десятков трупов, в беспорядке разбросанных вдоль железнодорожного полотна. Тучи мух роями кружились над вздувшимися от жары телами, стаи стервятников и полчища крыс жадно пожирали мёртвую плоть. А на путях стоял разграбленный пассажирский поезд.

Он замер, не в силах ступить больше ни шагу. Жуткое зрелище массовой смерти парализовало его. Он брезгливо зажал нос и, с трудом пересилив себя, двинулся вдоль состава, держась на значительном расстоянии от него. Беглого взгляда на неподвижные тела умерщвлённых пассажиров было достаточно, чтобы понять, что здесь поработала банда профессиональных убийц: все мертвецы были оскальпированы. Особым шиком у скальперов считалось снять плоть с головы живой ещё жертвы, так, чтобы не порезать лишних сосудов и успеть увидеть биение артерий и пульсацию нежно-белой мозговой ткани, пока жизнь ещё не покинула несчастного. По слухам, они даже устраивали своеобразные соревнования в мастерстве виртуозного владения ножом.

Казалось, состав не кончится никогда. Он едва сдерживал тошноту и старался не смотреть на трупы, но взгляд помимо его воли вновь и вновь возвращался к плодам человеческой алчности и жестокости. Вид чужой смерти всегда завораживает, даже если эта смерть и вселяет ужас – такова уж природа человека. Но его сейчас интересовало другое: он искал багажный вагон. Некое смутное подозрение, ещё не оформившееся в конкретную мысль, всё более и более овладевало им.

Нужный вагон оказался почти в самом конце состава. Он сразу узнал его: багажный вагон отличался отсутствие окон и разбросанной возле него поклажей. Чемоданы, рюкзаки, дорожные сумки, полиэтиленовые пакеты, когда-то бережно перевязанные верёвками или стянутые ремнями, набитые купальными принадлежностями, курортными сувенирами, подарками для родных и близких, томиками стихов или детективов карманного формата, которые обычно берут в дорогу, чтобы скоротать время в пути или на пляже – теперь всё это свидетельство курортной беспечности было выброшено из вагона, выпотрошено грубыми руками мародёров, безжалостно втоптано в гравий железнодорожной насыпи. Зато здесь, у багажного вагона, не было человеческих трупов – только трупы чемоданов.

Подозрение наконец оформилось в конкретную мысль, а вскоре эта мысль получила реальное подтверждение: в массе разбросанной поклажи он узнал свой чемодан. Тот самый чемодан, который он предусмотрительно сдал в багажное отделение в злополучное утро объявления войны. Ошибки быть не могло, он узнал его по тому специфическому набору вещей, которые обычно укладывал сам, отправляясь в дорогу, не доверяя столь интимное дело жене. Как и его соседи, чемодан был грубо вспорот ножом, однако вещи в большинстве своём остались нетронуты: позариться грабителям здесь было не на что.

Это был тот самый поезд. Его поезд. Поезд, билет на который у него украли. Поезд, подвергшийся нападению и разграблению мародёров. Попади он на него тогда, в последний день злополучной командировки, то сейчас, вероятнее всего, он был бы уже мёртв. Такая вот гримаса судьбы.

Среди своих вещей он нашёл то, что искал: нижнее бельё, брюки, сорочку и летнюю куртку-ветровку. Скинув ночную рубашку, в которой он прошагал добрую сотню миль, он облачился в привычную одежду и сразу же почувствовал себя намного уверенней. Вот только с обувью вышла заминка: лишней пары в чемодане не оказалось, а та, что выделили ему грейт-эйнджеры, откровенно дышала на ладан. Снять же с трупа у него рука не поднялась. Это не было предрассудком, это было обычное, вполне естественное физическое отвращение к мёртвой плоти.

Он торопился покинуть это жуткое место. Забрав с собой ещё кое-что из своих пожитков, которые могли бы пригодиться в дороге, он собрался было уже тронуться в путь, как почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Взгляд жёг ему затылок, сквозь черепную коробку буравил тыльную часть мозга. Он резко обернулся.

За чахлым кустарником скрывался человек. Живой человек. Поняв, что обнаружен, незнакомец осторожно приподнялся над кустом и настороженно улыбнулся. Это было маленькое плешивое существо мужского пола, тонкогубое, с крохотной крысиной физиономией, с острым носом и большими оттопыренными ушами. Вид его был комичен и вместе с тем жалок и беспомощен.

– Ты кто? – в упор спросил он существо.

– Я, знаете ли… – залепетал человек и осёкся. – А вы не убьёте меня? – вдруг выпалил он скороговоркой. – За мой скальп вам ничего не дадут, ручаюсь!

– Мне не нужен твой скальп. И мне не нужна твоя жизнь. Откуда ты здесь взялся? Ты что, с этого поезда?

– Да, да, я с этого поезда! – обрадовался человек и быстро-быстро закивал. – Все, все погибли, я один остался жив. Чудом уцелел. Они налетели, как ураган, и начали всех резать. О, это был ужас, ужас!

– Кто это был?

– Не знаю. Это получилось так внезапно. Наверное, они заранее сели на этот поезд и лишь ждали удобного момента. Их было человек восемь, может быть больше. Я успел спрятаться, и они меня не заметили.

– Почему ты остался здесь? Почему не ушёл, когда всё кончилось?

– А куда мне идти? В одиночку я всё равно погибну, если не от рук бандитов, то от голода. А здесь как-никак и еда кое-какая имеется, – человечек кивнул на развороченный багаж, – да и спокойней здесь как-то: они сюда уже наверняка не вернутся. Пережду, пока всё не кончится.

– Ну как знаешь.

Он пожал плечами и повернулся, чтобы уйти, но маленький человечек вдруг выскочил из своего убежища и бухнулся перед ним на колени:

– Стойте! Стойте! Возьмите меня с собой! Возьмите, умоляю! Я больше не могу здесь оставаться, это свыше моих сил. Ещё сутки, и я свихнусь, это точно. Возьмите, прошу вас!

Его раздумья заняли не больше минуты.

– Нет, мне не нужен попутчик. Прощай.

Он повернулся и зашагал прочь. Склонность к благотворительности никогда не значилась в списке черт его характера. Пускай этот тип добирается сам. А ему нужно спасать семью.

Однако маленький человечек и не думал сдаваться. Выудил из кустов внушительный мешок с поклажей, размахнулся, описал им в воздухе дугу и тяжело взвалил его на плечи. Потом, пыхтя и отдуваясь, засеменил вслед за незнакомцем. Он двигался за ним на почтительном расстоянии, не рискуя приблизиться, дабы тот не подумал, что он ослушался и увязался за ним вопреки его воле. Если что, он идёт сам по себе, а то, что этот отрезок пути оказался у них общим, произошло совершенно «случайно».

Скоро на землю опустилась ночь. Мутные небеса лучились космическим светом, пробивавшимся сквозь толщу вековой облачности, и в этом призрачном свете скользили по безлюдной равнине две человеческие тени: одна, высокая, широко шагающая – впереди, вторая, мелкая, согбенная под тяжестью ноши – позади. Но вот первая тень остановилась. Остановилась и вторая, чуть поодаль от первой.

Усталость брала своё. Без отдыха и восстановительного сна дальнейший путь был невозможен. Он разжёг костёр, достал остатки пищи, готовясь поужинать. Потом устремил взгляд в темноту – туда, где смутно маячил силуэт его невольного спутника.

– Ладно, оставайся, – разрешил он.

Маленький человек с мешком на спине словно только того и ждал. Не прошло и минуты, как он уже сидел у огня, расточая слова благодарности и вечной преданности.

Ужин пришлось поделить на двоих.

8.

Всю ночь его мучили кошмары. Видения разграбленного поезда, сотен оскальпированных мертвецов, подверженных тлению, раздувшихся от скопившихся трупных газов, облепленных насекомыми, крысами и крылатыми стервятниками, сгустки чёрной запёкшейся крови, которой обильно была умащена земля на десятки метров вдоль железнодорожного полотна – и ещё этот запах… Особенно запах, вернее, трупная вонь, миазмы гниющего человеческого мяса. Вонь преследовала его неотступно, душила, давила, проникала в каждую клеточку его тела.

Измотанный до предела и не отдохнувший ни на йоту, он очнулся от сна в предрассветных сумерках. Однако запах разлагающейся плоти продолжал преследовать его и наяву. Он был слишком реальным, чтобы быть плодом больного воображения или ночного кошмара. Наверное, этим запахом пропиталась его одежда, пока несколько суток лежала в развороченном чемодане. Придя к столь рациональному заключению, он решил двигаться в путь. Он не мог позволить себе лишней минуты бездействия, зная, что его близким грозит реальная опасность.

Но ещё прежде, чем открыть глаза, он почувствовал в чрезмерной близости от себя чьё-то присутствие. И это присутствие не сулило ничего доброго. Потом у самого уха он ощутил прерывистое дыхание. Всё последующее произошло в считанные доли секунды. Распахнув глаза, он увидел лезвие ножа, блеснувшее у левого виска, быстро перехватил руку, в которой был зажат кусок смертоносного металла, резко вывернул её, услышал хруст суставов и чей-то крик, потом всем телом навалился на неизвестного, посмевшего поднять на него руку, и крепко прижал его к земле.

– Всё, всё, сдаюсь! Ай, руку отпустите! – взмолился тот. – Больно же.

– Ты!!! – заорал он, узнав в незнакомце своего вчерашнего попутчика. – Ты, мразь!

Он ослабил хватку, подобрал нож, выпавший из руки нападавшего, и поднялся на ноги.

– Лежать, сука! – рявкнул он, заметив, что человек пытается встать.

Тот вновь распластался на земле, вывернув шею так, чтобы краем глаза можно было наблюдать за противником.

Нож был большим и очень острым, сделанный, по-видимому, из хорошего титанового сплава. У рукоятки явно были видны следы запёкшейся крови. Такими ножами обычно орудовали скальперы.

Скальперы… Так вот, значит, кем был его попутчик!

Ярость поднялась откуда-то снизу, из глубин живота, и подкатила к самому горлу.

– Встать! И чтоб без глупостей!

– Да какие уж тут глупости… Не до них, поди…

Маленький человек, кряхтя, поднялся. Он был жалок и послушен.

– А теперь на колени! На колени, сказал!

Тот подчинился. В крысиных глазках его вспыхнул злобный огонёк, тонкогубый рот исказила гримаса ненависти, жёлтые клыки обнажились в хищном оскале, большие уши прижались к плешивому черепу. Теперь он окончательно уподобился мерзкой мусорной крысе, готовой в любой момент вцепиться в горло врагу.

– А теперь отвечай на мои вопросы! Быстро и чётко! Ты хотел убить меня?

Маленький человек, продолжая скалиться, развёл руками.

– Всё по закону, уважаемый. Либо я тебя, либо ты… Война ведь.

– Значит, так ты отплатил за моё добро, вероломная тварь? Так, да?.. Сидеть! Дёрнешься, и я тебя твоим же ножичком в фарш покромсаю! Отвечай: ты хотел снять с меня скальп?

– Так ведь закон… Ничего личного…

– Хотел?!

– Ну, хотел… Сто баков на дороге не валяются.

Он больше не мог себя сдерживать и чётким ударом в челюсть свалил мерзавца на землю. Тот долго корчился в пыли и скулил, просил больше не бить его по лицу, но вскоре затих и снова готов был к «конструктивному диалогу».

– А теперь открывай свой мешок, – последовал новый приказ. – Да поживее!

Маленький человек внезапно заартачился.

– Нет-нет, не надо! В мешке мои личные вещи, всякие интимные принадлежности. Вам это будет не интересно, клянусь!

Остриё ножа, коснувшееся его горла, сделало его намного сговорчивее.

– Ну хорошо, хорошо, сейчас открою. Только ведь всё по закону… всё по закону… Там нет ничего противозаконного… всё согласно требованиям военного времени…

Он подполз к своему мешку, долго возился с ремнями, которыми тот был опоясан, и наконец раскрыл его. В нос шибануло вонью разлагающейся плоти.

Так вот, значит, где был источник ночных кошмаров! Вот откуда эта вонь, которая преследовала его всю ночь!

– Вываливай всё на землю! – приказал он, уже заранее зная, что там увидит.

Маленький человек нехотя подчинился. Ухватив за нижнюю часть мешка, он с большим трудом перевернул его и вывалил содержимое на чахлую траву.

Это были скальпы. Десятки скальпов, перепачканных кровью, со спутавшимися волосами, слипшихся, спрессованных в один большой комок. Кое-где уже копошились черви – белые и красные, большие и мелкие. И всё это источало такую вонь, что он вновь почувствовал подступающий к горлу приступ тошноты.

Но это были не просто скальпы – это были женские и детские скальпы.

Стиснув зубы, до боли в кисти сжав нож, он двинулся на новоявленного скальпера.

– Ну что вы, что вы… – не на шутку перепугался тот. – Я ж не убийца какой-нибудь. Они были уже мертвы, когда я… делал это. Те ублюдки убили всех, включая женщин и детей, а скальпы сняли только с мужчин. Вес тот же, а стоимость в два, а то и в четыре раза выше. Они и мужские-то едва на себе упёрли, каждый по здоровенному мешку. А мне крохи остались.

– Крохи, говоришь?! – прошипел он.

– Жить-то как-то надо, уважаемый. Хоть небольшой, но капиталец. После войны, глядишь, дело своё открою, бакалейную лавку, давно мечтал, да случая всё не было.

– А сейчас, значит, подвернулся? Случай-то?

– Ну да. Да не смотрите вы на меня так, нет на мне чужой крови. Всё по закону. Им-то, – он кивнул на гору скальпов, – уже всё равно, а мне как-никак прибыль. Открою дело, семью заведу…

Семью… Его всего передёрнуло от этого слова. Он вдруг отчётливо представил, как среди этой горы скальпов находит скальпы своей любимой жены и двух ребятишек. Ему даже показалось, что он уже видит их: вот тот, с длинными волосами цвета скошенного льна, и те вон два, маленькие, белобрысые, коротко стриженые, с кровавым сгустком на темечке…

Он ещё крепче сжал рукоятку ножа.

– Значит, говоришь, по закону? Вот тебе по закону!

Нож на всю длину лезвия вошёл в грудь маленького человека с крысиной физиономией.

Из архивных записей

23 октября 1985 года. г. Москва.

Из отчёта заведующего 2-м психиатрическим отделением N-го военного госпиталя майора М.М. Лебедева главному врачу N-го госпиталя полковнику С.П. Ерёмину.

Гриф: сов. секретно.

«Довожу до Вашего сведения, что 22 октября сего года, в 23:45, больные Петров и Матросов, содержащиеся в психиатрическом отделении особого режима с 1974 года, исчезли при невыясненных обстоятельствах.

Петров и Матросов страдают прогрессирующей формой шизофрении. Течение болезни усугубляется ярко выраженной суицидальной направленностью, однако агрессии по отношению к окружающим не проявляют. В контакт с медперсоналом клиники не вступают, на попытки установить контакт никак не реагируют. Лишены болевых ощущений, полностью отсутствует реакция на внешние раздражители: свет, звук, тепло, вибрация и т.д. В соответствии с особыми условиями их содержания, доступ к больным крайне ограничен.

Доставлены в октябре 1974 года из пожарной части ПЧ-NN, дислоцированной в М-ском районе Калининской области, где с мая 1973 года проходили срочную службу. Помещению Петрова и Матросова в клинику предшествовали события, которые, вероятно, каким-то образом оказали негативное влияние на состояние психики указанных больных. В августе 1974 г., в ходе выполнения штатного задания, они исчезли при весьма странных обстоятельствах (докладная записка командира пожарного расчёта лейтенанта М.И. Серёгина начальнику пожарной части ПЧ-NN майору С.Н. Марченко прилагается), однако два месяца спустя внезапно объявились в части. Объяснить своё отсутствие они не смогли. Более того, военнослужащие Петров и Матросов уже тогда находились в невменяемом состоянии и на обращения сослуживцев и командования части никак не реагировали. Речь их была бессвязна и невнятна, хотя в лексиконе обоих можно было чётко распознать такие словосочетания, как «небесный свет» и «подводная лодка».

Считаю важным отметить, что за период, проведённый Петровым и Матросовым в клинике, никаких изменений в их физиологическом состоянии не произошло. Особо обращаю Ваше внимание на отсутствие каких-либо признаков старения их организмов, а также на полное прекращение роста волос и ногтей.

Исчезновение больных Петрова и Матросова из клиники не подлежит никакому рациональному объяснению, так как их содержание в вверенном мне отделении обеспечивалось в соответствии с категорией безопасности класса «А», что исключает какое-либо проникновение больных за пределы палаты».

Часть вторая. Эдем

Вещество устало. Сладко дремало время.

Владимир Набоков, «Приглашение на казнь»

1.

– Ты ничего не понимаешь! – вновь начала кипятиться Лена. – Разве ты не видишь, как здесь чудесно? Ты оглянись, оглянись, Витенька! Посмотри вокруг! Да здесь… здесь просто рай!

Я смотрел на неё – и не узнавал в этой девушке мою прежнюю Лену.

– Ленок, хорошая моя, давай по порядку, – попытался я её вразумить, в очередной раз взывая к женской логике моей супруги (в наличии которой, увы, я всё более и более сомневался). – Во-первых, мы совершенно не знаем, что это за место. Во-вторых, здесь происходят странные вещи, от которых у меня голова вот-вот лопнет. В-третьих, этого места просто не может быть. Это какая-то дикая мистификация. И после всего этого ты хочешь…

– Ничего не хочу слышать! – категорически отрезала она, отгораживаясь от меня своей маленькой ладошкой.

А я взял эту ладошку и поочерёдно поцеловал каждый её пальчик.

– Давай не будем ссориться, ладно? – примирительно сказал я. – Тем более, из-за каких-то пустяков. Давай, а?

Она улыбнулась.

– Давай, Витенька. Ты себе не представляешь, как мне плохо, когда мы ругаемся.

А мне как будто хорошо, – мысленно проговорил я.

– Вот и отлично, – подхватил я. – Давай сядем и спокойно обсудим наши дальнейшие действия. Согласись, так дальше продолжаться не может.

Лена удивлённо посмотрела на меня.

– Сядем? Ты что, Витенька! Меня же работа ждёт! Мне бежать надо, а ты – обсудим… Если бы ты знал, какая тут чудесная лаборатория! Я всю жизнь о такой мечтала, честно. Давай поговорим, когда я вернусь. После работы, ладно? Ну не обижайся, прошу тебя.

Она чмокнула меня в щёку и выпорхнула из комнаты.

Вот и весь разговор. И так каждый… день? Нет, здесь не бывает дней. Здесь не бывает ни дней, ни ночей. Здесь не бывает ничего, кроме работы.

Я сел на диван и обхватил голову руками. Всё, что происходило с нами после того, как рухнула каменная преграда и мы сделали первый шаг из подземного мрака навстречу яркому свету, походило даже не на мистификацию, а на откровенный параноидальный бред. Пролетая над гнездом кукушки, мы с моей любимой жёнушкой камнем рухнули вниз – и очутились в каком-то инфернальном Зазеркалье, в тёмной комнате нашего замутнённого сознания, уже за гранью объяснимого, рационально-привычного.

Диван был мягким, удобным. Как и вся окружающая меня гостиничная атрибутика. Всё для человека, всё на благо человека. Старый социалистический слоган эпохи исторического материализма. Всё в номере дышало функциональностью, уютом и ностальгией по восьмидесятым. И в то же время ничего лишнего, никакого даже намёка на буржуазную роскошь. Строго, выдержанно, удобно. Идеал советского гостиничного номера, который в реальной жизни, увы, редко когда достигался.

И что за хрень лезет мне в голову!

Часы стояли. Не потому, что кончился заряд аккумулятора или полетела к чертям электроника. Просто здесь не было времени. Время как таковое отсутствовало. Отсутствовало как онтологическое понятие, как фундаментальная категория бытия. Здесь всегда был день. Тёплый летний день без признаков солнца. И здесь никогда не дул ветер перемен.

Я встал с дивана, пнул ногой входную дверь и бесцельно поплёлся по лестнице вниз, игнорируя лифт. Я не доверял электронике, каким-то чудом продолжавшей работать в этом вязком, застывшем безвременье вопреки всем законам физики. Здесь действовали какие-то другие законы. Или не действовали никакие. Полнейшее беззаконие.

Я вышел из здания и зашагал по тротуару, вымощенному уличной плиткой. Плитка была разного цвета и составляла незамысловатый узор в виде нанизанных на невидимую ось ромбов, которые бесконечной чередой убегали вдаль, туда, где в голубоватой дымке высились голые скалы. Подгоняемый безотрадными мыслями, доплёлся до набережной и побрёл вдоль водной кромки, шурша ногами по красному гравию. Остановился, поднял красный кругляк и швырнул его в воду. Тихий всплеск – и никаких кругов на воде, ни малейших признаков ряби. Камень вошёл в воду, словно в масло, словно пальцы филиппинского хирурга в податливое тело пациента, и водная гладь, на долю секунды расступившаяся под напором твёрдого кругляка, тут же восстановила свою девственную целостность.

Я сел на скамейку, подумал было о сигарете, но тут же отбросил эту мерзкую мысль. «Что? Табакокурение? Какая гадость!» С тех самых пор, как мы оказались здесь, я не выкурил ни одной сигареты, не сделал ни одной затяжки. Нет, никто мне не запрещал. Просто не хотелось. Да-да, мне, убеждённому курильщику с многолетним стажем, который за одну-единственную сигарету готов был Родину продать (фигурально, конечно), совершенно не хотелось курить. Ни капельки. Я даже пытался себя заставить, но всё впустую: сигарета во рту так и осталась не зажжённой. Пожевал-пожевал, да и сунул обратно в пачку. Это окончательно выбило меня из колеи, может быть, даже больше, чем всё остальное.

Осознать всё происходящее я был бессилен. Ни это место, ни абсурдность ситуации, в которой мы оказались, не укладывались у меня в голове. Слишком тесен оказался мой мозг для таких вещей. Но не это было самое страшное. Рухнувший мир и попранные законы природы ещё можно как-то переварить, если не понять, то хотя бы принять, безоговорочно капитулировав перед фактами. И даже утраченная привычка к табакокурению, если откровенно, меркла перед более важной – самой важной! – проблемой. И этой проблемой была Лена.

Она изменилась. Изменилась так, что я едва её узнавал. С каждым улетавшим мгновением (убегавшей секундой – хотел я сказать, но, увы, категории времени, как и вся сопутствующая ему словесная атрибутика, здесь теряли всякую актуальность), – итак, с каждым улетавшим мгновением она становилась всё более и более чужой. Внешне всё как бы оставалось по-прежнему, но внутри… Я чувствовал пустоту, которая образовалась между нами, ледяным жалом вклинилась между нашими сердцами, и чем дальше, тем больше эта пустота росла, уплотнялась, неизменно отдаляя нас друг от друга.

Здесь, в этом месте, она нашла точку приложения своего недюжинного интеллекта и таланта учёного – прекрасно оборудованную химическую лабораторию, оказавшуюся в полном её распоряжении. И с тех пор она постоянно пропадала там, забыв обо всё на свете, и обо мне в том числе, появляясь в нашем гостиничном номере эпохи соцреализма только затем, чтобы выспаться.

Это место словно околдовало её, мою Лену. Она превратилась в зомби. Как и все вокруг.

А мне только и оставалось, что бесцельно бродить по узорчатым тротуарам, по дорожкам набережной, усеянным красными шуршащими кругляшами, да пялиться на далёкие красные скалы.

2.

Эти скалы почему-то вызывали у меня ассоциацию с Большим Каньоном Североамериканских Соединённых Штатов, в котором (и которых), честно говоря, мне до сих пор побывать не привелось. И ещё здесь было большое озеро. Впрочем, привычные понятия и словесные ярлыки теряли в этом месте привычный смысл. От самых моих ног до красно-коричневых скал на противоположном берегу на сотни метров простёрлась многотонная масса застывшей воды. Ни единый порыв ветра, ни случайный плеск взыгравшей в глубине рыбины не морщили её идеально ровной глади. Вряд ли это гигантское вместилище сотен миллиардов молекул «аш-два-о» можно было назвать озером. Далёкие лысые скалы торчали вверх, упираясь в пустое небо, а их зеркальные клоны-двойники тонули в стеклянной воде, являя собой прекрасную иллюстрацию понятия «симметрия», осью которой служила граница раздела двух сред – воздушной и водяной. Какой мир был реальным – верхний или нижний, а какой отражением, понять было невозможно.

А на нашем берегу раскинулся целый научный городок. Десятка два однотипных корпусов стройными рядами спускались к озеру, разделённые стрелами прямых безликих улочек с узорчатыми кафельными тротуарами. Единственным видом транспорта здесь был велосипед – по крайней мере, ни одного автомобиля я до сих пор не увидел. Население городка – сплошь молодёжь, не старше тридцати пяти – передвигалась по прилегающей местности либо на двух колёсах, либо на своих двоих.