Колыбель качается над бездной

Аппетит нагуляли мы зверский. В два счёта смолотили всю эту снедь и почувствовали себя не в пример лучше.

Я со смаком закурил и уселся на койку рядом с Леной.

– Не жалеешь?

– Чего? Что замуж за тебя вышла? Ещё как жалею!

– Нет, я серьёзно. Не жалеешь, что я втянул тебя в эту историю? Вон в какую переделку попали. Загадка на загадке. И чем дальше, тем хуже.

– Почему хуже? Не хуже, а непонятнее. А это уже совсем другое дело. – Она пожала плечами. – Люди не любят загадок. Вернее, они не любят загадок, которые не могут разгадать. Они их боятся. Всё непонятное, недоступное их пониманию, не поддающееся объяснению пугает их. Они не успокаиваются до тех пор, пока не находят объяснения каждому явлению, каждой загадке. Иначе им грозят неврастения, депрессии, а то и суицид. Любая тайна влечёт их, но не сама по себе, а предвкушением её раскрытия. То есть включением её в череду уже известных, описанных наукой явлений. Так рассуждает ограниченный ум обывателя. Но мы же не станем им уподобляться, ведь так? Не все загадки следует раскрывать, есть такие, которые должны оставаться неразгаданными. Иначе ореол тайны растает, как тает притягательность фокуса, чей секрет вдруг становится известен широкой публике. Как тает тень вампира при первых лучах солнца.

– О!..

Я откровенно любовался ею. В этой чёртовой дыре, Богом и людьми забытой бетонной могиле она читала мне лекцию о глубинах человеческого познания. Ну не прелесть ли!

21.

Она была не по годам рассудительна и порой ставила в тупик маститых учёных своими нетривиальными высказываниями и интеллектуальными изысками. В ней удивительным образом сочетались несколько ипостасей. В тесной дружной компании она была весела и беззаботна, любила выпить хорошего вина, не брезговала и более крепкими напитками. В дальних походах, на горной тропе и в таёжном бездорожье, она была молчалива и сосредоточенна, слепо доверяла моим опыту и знаниям и лишь изредка давала советы, всегда толковые и неожиданно меткие. В кругу семьи, оставаясь наедине со мной, она умела быть послушной женой и искусной любовницей. На работе, среди коллег и химических формул, она становилась настоящим исследователем – тогда в неё вселялся дух истинного учёного.

Ей не раз предлагали заняться преподавательской работой, даже возглавить кафедру в каком-то институте, но она на все предложения отвечала категорическим отказом. «Педагогика – не моё амплуа, – любила повторять она. – Пусть этих оболтусов учат другие, те, кому это интересно и кому это дано. А меня увольте».

Она обладала уникальной способностью мгновенно переключаться, перевоплощаться в другие свои ипостаси. Она могла быть настолько разной, что порой ставила меня в тупик: когда же она бывает сама собой? когда она – настоящая? Но самое удивительное было в том, что сама собой она оставалась всегда, никогда не играла роль, ни перед кем не позировала, не рядилась ни в какие обличья.

Её отличала какая-то особая женская мудрость, идущая от самых основ женской природы, от интуиции, от сердца, в отличие от мудрости мужской, основанной на логике и холодном рассудке. Мы никогда не ссорились, и в этом, я уверен, во многом была её заслуга. В семье у нас царили лад и понимание.

Помню, когда мы с ней ещё только встречались, она решила познакомить меня со своими родителями. Лена была последним ребёнком в семье, сын-первенец был на пять лет старше её. Отцу тогда было уже за пятьдесят, а мать готовилась вот-вот перешагнуть полувековой рубеж. Это была семья старого уклада, строгих правил и незыблемых традиций советской интеллигенции. В своё время отец Лены занимался научной деятельностью и достиг на этом поприще заметных успехов, внеся в историю мировой науки и свою скромную лепту. Правда, это было ещё до развала Союза. С приходом девяностых он остался не у дел, так и не сумев вписаться в новую российскую реальность. Его консервативный ум категорически отказывался принимать весь тот бардак, в котором погрязла страна после перестройки и из которого он не видел никакого выхода. Он жил прежними ценностями, не замечая или не желая замечать, что жизнь всё-таки продолжается и ничто уже не сможет повернуть её течение вспять.

В семье он был деспотом, его слово для всех было законом, непререкаемой нормой. Мать, тихая, незаметная женщина, всю жизнь оставалась в тени супруга и никогда не пыталась перечить ему. Сын, здоровый ленивый детина, с горем пополам получивший диплом какого-то третьеразрядного ВУЗа, провёл бурные молодые годы в кабаках и пьяном угаре и теперь сидел на шее у отца. Своей семьи он не завёл, работы, которая смогла бы обеспечить ему достойное и, главное, независимое существование, так и не нашёл – да и не особенно искал. Дома, в кругу семьи, послушно внимал частым нотациям отца, в порыве раскаяния опускал очи долу, пускал слюни и со всем соглашался, истошно бил себя в грудь и клялся исправиться. И тут же клянчил деньги, в которых отец ему никогда не отказывал.

Лена была единственным членом семьи, с мнением которого отец считался. Думаю, не столько потому, что в эти трудные годы Лена была основным кормильцем в семье, сколько потому, что дочь пошла по стопам отца и избрала науку в качестве жизненной стези. Он искренне гордился ею, она же, нисколько не злоупотребляя его благосклонностью, порой смело отстаивала свою точку зрения – и он почти всегда отступал перед её молодостью и напором.

В тот день, когда я впервые переступил порог их дома, отец, суровый и мрачный, сразу же, в упор, спросил, чем я занимаюсь. Я популярно объяснил. Он долго молчал, потом повернулся и грузно зашагал к своему кабинету. И лишь на пороге бросил через плечо, что не желает знаться с «прислужниками капиталистов». За весь вечер он так из кабинета и не вышел.

Лена расстроилась. Да и я чувствовал себя не в своей тарелке, каким-то непрошеным гостем, вломившимся в чужую жизнь, неким осквернителем священного семейного очага. Первым моим порывом было бежать из этой негостеприимной квартиры, однако Лена не отпустила. Поборов неловкость, она вместе с мамой (брат где-то отсутствовал) собрала на стол, включила красивую музыку, и мы втроём уселись трапезничать. Тихо звучала музыка, в такт ей так же тихо лилась беседа. В итоге вечер прошёл не так уж и плохо. При прощании, когда мы остались с ней наедине, она шепнула мне: «Не волнуйся, любимый, я всё улажу» – и крепко поцеловала.

И уладила. В следующий мой визит отец снизошёл до беседы со мной и даже подал руку на прощание. Уж какие тайные струнки его души она затронула, я могу только догадываться, но факт оставался фактом: я был принят в семью.

22.

– Отдохнула?

Лена кивнула.

– Выбираемся, Ленок? Или, если хочешь, разобьём здесь бивак на ночь? Как никак, крыша над головой. В принципе, здесь не так уж и плохо. Тепло, не капает, провизии вдоволь.

На этот раз Лена жестом выразила отказ.

– Витенька, давай лучше на волю. Мне это место напоминает саркофаг. Как-то жутко…

– Ноу проблем. На волю так на волю, – подвёл я жирную черту.

Мы быстро собрались и покинули жилище странного старика. Хотя, если честно, я бы не прочь был здесь заночевать. Клаустрофобией я не страдал, многометровая толща бетона и камня над головой нисколько меня не смущала. Но если Лена сказала, значит, точка. Без вопросов.

Мы выбрались на свет Божий и с удовольствием отметили, что дождь прекратился. У меня возникло сомнение, а был ли он вообще: вокруг было совершенно сухо. Ни луж, ни обычных после сильного ливня ручьёв. Солнце неподвижно висело на западе, роняя на землю мягкий тёплый свет. Я пожал плечами, перехватил недоумённый взгляд Лены – и махнул рукой, мысленно отправляя ещё один казус в копилку тайн и загадок, которыми оказался так богат сегодняшний день.

Я пробежался взглядом по горе, из недр которой мы только что вынырнули. Вершина была «лысой», и лишь редкий кустарник слегка разнообразил её ландшафт. У меня появилась одна мысль.

– Ленок, ты постой пока здесь, а я взберусь наверх и огляжу окрестности. Авось повезёт, и выход где-нибудь совсем рядом. Я мигом!

Не дожидаясь её ответа, я скинул рюкзак и начал карабкаться наверх. Но не прошёл я и трети пути, как посторонний шум, до боли знакомый, привлёк моё внимание. Я оглянулся – и остолбенел.

Внизу, на бетонной площадке, как раз напротив стальных ворот, у входа в военный объект стоял новенький шестисотый «мерседес».

Откуда, чёрт побери, он здесь взялся?! И как? Ведь подъезды к базе отсутствуют, все дороги завалены стволами мёртвых деревьев!

С бешено колотящимся сердцем я кубарем покатился вниз. Только бы он не исчез! Только бы не исчез… Но я не успел выскочить на площадку: путь мне преградила Лена. Она затаилась в кустах и отчаянно жестикулировала мне, призывая к молчанию.

– Тсс!.. – прошипела она. – Смотри!

Скрытые ветвями орешника и бузины, мы могли хорошо видеть всё, что происходило на площадке. Возле «мерса» стояли двое мужчин и тихо переговаривались. Один – высокий, худой, в длинном чёрном плаще, тёмных солнцезащитных очках и с металлическим дипломатом в руке. Второй…

А вторым оказался Павел, наш куратор из пансионата. Он был облачён в цивильный чёрный костюм-тройку и имел весьма респектабельный вид, подстать своему визави.

– Здесь что-то не так, – шепнула Лена. – Не нравится мне этот тип. – Я понял, что она имела в виду Павла, которого и сам сильно невзлюбил после того, как он отказался нам помочь, там, в лесу. – Давай немножко подождём, посмотрим, что будет дальше.

Я согласился. Не знаю, почему, но эти двое и у меня вызывали опасения. В конце концов, если потребуется, мы всегда можем выйти из укрытия и обнаружить себя.

Видимо, разговор у них подошёл к концу. Они попрощались, Павел сел за руль, завёл двигатель. Я дёрнулся было вон из укрытия, но Лена остановила меня, глазами указав на второго, в чёрном плаще. Тот, кажется, не собирался уезжать. Я понял смысл её пантомимы: нам нужен не Павел, к которому мы не испытывали ни капли доверия, а тот, второй. Его и следовало держаться. Не Павел, а этот неизвестный должен нас вывести отсюда.

Павел тем временем бесшумно развернулся на пятачке и покатил по бетонке прочь от базы. Длинный тип какое-то время оставался на прежнем месте, провожая взглядом удаляющийся автомобиль, а когда тот скрылся за поворотом, уверенно зашагал к воротам. У самых ворот остановился, осмотрелся и, готов поклясться, дольше, чем следовало, задержал взгляд на нашем укрытии. Или мне это только показалось? Потом скользнул между створками ворот и исчез в недрах горы.

– За ним! – Я вскочил на ноги. – Давай, Ленок! Уйдёт!..

Мы выскочили из укрытия, более не опасаясь быть замеченными, и кинулись к воротам. Лена первая скрылась за стальными створками, я – следом. В самый последний момент я оглянулся и увидел, как к нам вновь возвращается чёрный «мерседес». Я не сомневался, что Павел заметил нас. Впрочем, сейчас меня это волновало менее всего. Главное – не упустить того типа с дипломатом.

Мы снова оказались в кромешной темноте. Я нащупал руку Лены и крепко сжал её.

– Вон он! – шепнула она в ответ на моё рукопожатие.

Метрах в двадцати впереди внезапно вспыхнул луч фонаря и стал быстро удаляться. Мы осторожно, не привлекая внимания неизвестного в плаще, двинулись следом. Свой фонарь я предусмотрительно включать не стал. Человек с дипломатом уверенно шёл по главному коридору бетонного каземата, явно хорошо знакомый с расположением подземного лабиринта. Внезапно он свернул в одно из боковых ответвлений. Мы прибавили шаг, чтобы не потерять его из виду. Прежде чем свернуть за ним, я оглянулся, опасаясь преследования Павла, однако никакого движения сзади не заметил. Тем лучше. По крайней мере, с тыла проблемы нам не грозят.

Он долго водил нас по многочисленным коридорам, а мы всё так же следовали за ним. Я опасался только одного: как бы не потерять его. Дорогу назад я уже вряд ли смогу найти.

Он остановился у одной из дверей, набрал код, и дверь бесшумно отворилась. Потом шагнул внутрь – и его фонарь внезапно погас. Оставшись в абсолютной темноте, мы на ощупь приблизились к дверному проёму и заглянули внутрь. Прислушались. Тишина. Пришлось доставать свой фонарь.

Луч фонаря высветил небольшое помещение, совершенно пустое. Незнакомец исчез, как сквозь землю провалился. Мы шагнули внутрь, и дверь за нашими спинами тут же автоматически закрылась. Я попытался открыть её, но безуспешно. На стене, возле двери, я заметил кодовый замок. Кода мы, конечно, не знали.

– Мы в ловушке, – заключил я.

– Не спеши с выводами, – прошептала Лена. – Здесь должен быть выход.

Логично. Ведь не мог же тот тип раствориться бесследно!

Я тщательно обследовал всё помещение, сантиметр за сантиметром освещая его стены лучом фонаря. В дальнем углу я заметил дверь.

– Есть!

Дверь оказалась незапертой. Я отворил её, и в лицо нам пахнуло запахом озона. Мы остановились, не решаясь переступить порог. Смутное беспокойство овладело нами.

Там, за порогом, царила абсолютная тьма. Свет от моего фонарика полностью поглощался ею, ни один фотон не проникал внутрь этого странного помещения. Световой луч обрывался за дверью, словно упираясь в невидимую чёрную стену. Размеры помещения определить было невозможно. Я протянул руку вперёд и ощутил слабое покалывание от кончиков пальцев до локтя. Казалось, всё помещение, какой бы величины оно не было, наполнено статическим электричеством.

– Ты готова?

– Готова.

– Тогда вперёд.

Крепко взявшись за руки, мы шагнули внутрь. Я чувствовал, как Лена вся напряглась. Приведённая неведомым механизмом, дверь позади нас бесшумно затворилась. Теперь-то уж точно путь назад отрезан, окончательно и бесповоротно.

Я не знал, сколько мы так простояли. Лена до боли вцепилась в мою ладонь. Как ни пытался я что-нибудь разглядеть в этой черноте, успеха так и не добился. Чернота обволакивала нас со всех сторон, проникала в наши тела, в наши глаза, в наше сознание. В этой черноте тонули мысли, ощущение времени, пространства… А мы стояли и ждали, сами не зная, чего.

Внезапно стена перед нами раздвинулась, словно занавес в кинотеатре, и яркий свет на какое-то мгновение ослепил нас. Мы машинально шагнули вперёд, скорее повинуясь интуиции, чем осознанному решению.

А когда наши глаза привыкли к свету, мы разинули рты от изумления.

Если и есть где-нибудь на земле рай, то сейчас он был перед нами.

Inferno. Исход

1.

Холодное, скользкое, мокрое, солёное, противное, оно шлёпнулось ему на лицо, облепило липкой маской, сбило дыхание. Он машинально сдёрнул эту гадость, брезгливо отряхнул пальцы, открыл глаза и сел. И только потом проснулся.

Лист формата А4 нежно-розового цвета. Порыв ветра сначала забросил его в море, а потом вырвал оттуда, уже потяжелевший, набухший морской влагой, похожий на желеподобную медузу, и цинично швырнул в лицо спящему человеку.

Он был один на этой гигантской, простирающейся на многие километры песчаной косе, омываемой тёплым южным морем. Мягкий шелест прибоя, солёный влажный ветерок, струящийся с гор, весёлый детский гомон, обычное пляжное многоголосье, гортанные выкрики смуглых торгашей-аборигенов – всё это оказало на него усыпляющее воздействие. Он и сам не заметил, как сон сморил его.

Сколько он спал? Десять, пятнадцать минут, ну от силы полчаса. Разве это много? Однако этого короткого времени хватило, чтобы мир изменился столь кардинально.

Он сел. Пустынный пляж, совсем ещё недавно пестревший от тел сотен отдыхающих, ныне являл собой печальное зрелище. Всё его пространство, включая полосу прибоя, пляжную инфраструктуру, брошенные впопыхах шезлонги, было усеяно вот этими самыми листовками формата А4. Словно люди по воле злого мага превратились в клочки розовой бумаги.

Но он знал, что это не так. Знал, что на самом деле всё гораздо хуже. Розовый цвет всегда был предвестником несчастий и бед.

Потому что это война.

Он мельком скользнул взглядом по ещё одному листку, что случайно прибился к его плечу. Один-единственный вопрос волновал его сейчас более всех остальных: когда? Когда всё это начнётся? Как обычно, или будут какие-нибудь новые вводные? Глаз трепетно зацепился за нужное место в листовке. Сердце на миг замерло – и колом ушло в пятки. Так и есть: два дня. То есть как обычно. Ничто не меняется в подлунном мире, увы. На приведение в порядок всех своих дел даётся двое суток – после этого повсеместно начинаются военные действия. Вернее, самоистребление.

Взгляд тупо упёрся в линию горизонта, где серо-зелёное море смыкалось с мутно-молочным белесым небосводом, и скользнул выше, туда, где в зените висел блеклый жёлтый диск дневного светила, выгоревший, с размытыми контурами, застрявший в рыхлом облачном коконе, навечно сковавшем планету. Он смотрел на полуживое холодное солнце и с тоской думал о том, что в этот самый момент в ту же точку пространства, возможно, устремлены три пары глаз самых дорогих ему существ – жены и двух десятилетних сыновей-близнецов, и через этот мутный светящийся диск, как через блок-лебёдку, перекинута, может быть, единственная нить, связывающая его с семьёй. Но как далеко, как бесконечно далеко они сейчас от него!

За два дня он никак не успеет. В обычное время успел бы, а сейчас нет. Паника наверняка уже блокировала все транспортные артерии. Так было всегда. В эти смутные два дня человеческая сущность проявляется во всей своей обнажённости.

Со стороны моря доносился плеск волн, разбитых волноломом, с ним гармонично резонировали истошные вопли чаек, зорко высматривающих добычу в морской пучине.

Никогда, никогда ещё война не настигала его вдали от дома. О себе он не беспокоился: как-никак мужик, выдюжит, сумеет защитить себя. А кто защитит его семью? Когда это начнётся, каждый будет сам за себя. Да нет, какое там «сам за себя»! Каждый будет против всех. Таковы правила игры, установленные Триумвиратом.

Он заскрипел зубами от охватившего его бессилия. Сколько раз он зарекался не уезжать от дома слишком далеко, не покидать семью более чем на три дня! Всегда держал в мыслях возможность войны, понимал, что за этот короткий срок – с даты объявления войны до начала военных действий – должен обязательно успеть вернуться к домашнему очагу. Всегда жил в напряжении и ожидании, всегда был начеку, всегда рассчитывал на интуицию и едва зримые приметы надвигающегося бедствия. Девять лет уже минуло с прошлой войны, срок немалый, если сравнивать с предыдущими мирными интервалами, рассечёнными чередой краткосрочных, дней по десять-пятнадцать, войн, и в глубине его души потихоньку крепла призрачная надежда, что войн больше не будет. И вот ведь так случилось, что именно в этот момент, когда о войне он помышлял менее всего, его направили в дальнюю командировку, к далёкому тёплому морю, в маленький курортный городок, именно его, одного из лучших специалистов по деурбанизации городских поселений с численностью населения, не превышающей сто тысяч жителей.

Неделя усердных трудов пролетела незаметно, сегодня был последний день его командировки. Вся работа уже позади, до отхода поезда оставалось несколько часов, и это пустое время, не занятое никакими делами, он решил посвятить отдыху, провести на городском пляже, на который до сих пор так и не удосужился выбраться. Отдохнул, называется…

Он выругался, поднялся, отряхнулся от налипшего на тело песка и начал торопливо одеваться. Шанс вовремя добраться до дома всё-таки был – если поезд будет чётко следовать расписанию. Шанс, конечно, ничтожный, но всё же… Авось повезёт. Одно уже хорошо, что о билете он позаботился заранее. Он представил, как страждущие курортники штурмуют сейчас железнодорожные кассы! Все ведь хотят встретить начало войны в кругу семьи, чтобы вместе с родными и близкими, плечом к плечу противостоять нашествию вооружённых мародёров и алчных скальперов.

Он поднял с песка брюки, намереваясь сунуть в них ноги, и замер. Карманы брюк были вывернуты, всё их содержимое бесследно исчезло. И деньги, и документы, и, главное, билет на поезд. Пока он спал, кто-то нагло обшарил его одежду, аккуратно сложенную рядом. Воспользовался суматохой, вызванной вестью о войне, и под шумок обчистил до нитки. На душе стало мерзко и гадко.

А ведь ещё утром он предусмотрительно отвёз свой багаж – всего один чемодан – на вокзал и распорядился, чтобы его погрузили в багажный вагон! Теперь все его командировочные пожитки уедут без него. Как бы он хотел сейчас оказаться на месте того чемодана!

Ситуация резко менялась. Законным путём на поезд он теперь вряд ли попадёт. Не стоит и пытаться, там сейчас такое столпотворение происходит, что и мать родную затопчут, глазом моргнуть не успеешь. Нет, здесь нужен другой выход.

Он наскоро оделся, ещё раз с досадой похлопал себя по пустым карманам и, утопая ногами в сухом сыпучем песке, поспешил в город. Городской отдел по деурбанизации располагался в двух кварталах от набережной в отдельно стоящем трёхэтажном особнячке, выполненном в традиционном санаторно-курортном стиле, и путь до него не отнял много времени. Широко шагая, порой срываясь на лёгкую трусцу, он за семь минут домчался до пункта назначения. Однако этих семи минут ему хватило, чтобы заметить, как преобразился беззаботный доселе пляжный городок: на улицах царили хаос и смятение, люди, выпучив глаза, в панике носились взад-вперёд, волоча за собой набитые поклажей чемоданы, сумки, баулы, в воздухе висела тяжёлая матерная брань, женские причитания перемежались с детским плачем, а на углу ближайшей улицы группа каких-то молодчиков беззастенчиво обчищала припаркованный у газона автомобиль.

У здания городского отдела по деурбанизации суеты было ничуть не меньше. Хлопали двери подъездов, потоки озабоченных чиновников вливались внутрь и изливались вовне, словно гигантские земляные черви, служебные машины то и дело отъезжали от здания, их место тут же занимали другие авто, только что прибывшие. Кто-то в отчаянии выбрасывал из окон кипы бумаг, одну за другой, и вскоре вся улица перед зданием городского отдела была усеяна никому уже не нужной документацией.

Он не пошёл в здание, а обогнул его справа и очутился на стоянке служебного автотранспорта. Здесь был припаркован старенький джип, закреплённый за ним на время выполнения им служебных обязанностей в качестве представителя головной организации. Сегодня был последний, седьмой день его командировки, и хотя деловая часть визита была завершена, автомобиль оставался забронирован за ним до двадцати четырёх ноль-ноль. Таковы правила. Не он их придумал, не ему их отменять.

У джипа вертелся чиновник местной администрации. Худющий, как жердь, в тяжёлых очках, с трудом державшихся на тонком лисьем носу, в полувоенном френче, с массивной кобурой на поясе, он обнюхивал автомобиль, словно профессиональная ищейка, заглядывал под капот, стучал по колёсам, проводил пальцем по пыльным стёклам, качал маленькой головой и что-то попутно помечал в блокноте. На звук приближающихся шагов чиновник обернулся. Лицо его приняло каменное выражение.

– Ваш автомобиль аннулируется, – официально заявил он. – В связи с внештатной ситуацией класса «форс-мажор», вызванной…

– Не сейчас. Сегодня он мне ещё будет нужен. Верну после полуночи. Я свои права знаю.

Пришлось бесцеремонно, как бы невзначай, двинуть чиновника корпусом. Потом, пользуясь замешательством оного, распахнуть дверцу автомобиля и нырнуть внутрь. И уже оттуда завершить начатый отпор резким окриком:

– В сторону! Я тороплюсь.

Уникальный цифровой код, введённый с сенсорной клавиатуры приборной панели автомобиля, заставил мощный двигатель послушно заурчать.

Но чиновник оказался ершистым и въедливым. Он и не думал сдаваться

– Служебная необходимость. – Рука его скользнула к кобуре. – Прошу вас выйти из… иначе… вынужден буду…

– В сторону! – В новом окрике уже зазвучала угроза. – Дорогу, ну!

Педаль газа резко ушла в пол, джип дёрнулся, затрясся и вдруг резко рванул вперёд, едва не сбив упрямого чиновника с ног. Тот едва успел отскочить вправо. Автомобиль, вырвавшись на оперативный простор, пересёк стоянку и выскочил на проезжую часть. Сзади раздалось несколько выстрелов, одна из пуль чиркнула по корпусу машины, не причинив ей, впрочем, вреда. Уходя с линии огня, от греха подальше, он свернул в ближайший переулок. Кинув последний взгляд в зеркало заднего вида, он заметил, как группа подростков, неведомо откуда взявшаяся, жестоко избивает тщедушного чиновника – видны были их склонённые спины, мелькающие локти и кулаки. Ещё несколько малолеток короткими металлическими ломиками с остервенением крушили оставшиеся на стоянке автомобили.

Вирус безумия проник в человеческие души. И это ещё только начало! Он пережил уже не одну войну и не понаслышке знал, как будут развиваться события.

Он ехал не на вокзал, куда устремился основной людской поток, а в противоположную сторону – в аэропорт.