Клаксоны до вторника

– Уж лучше, чтобы ты при знакомстве выглядел как окончательный раздолбай, и чтобы она тебя невзлюбила, фыркала с подругами, какой ты слизень. – И, встряхнув белый баллончик, Макс пшикнул в правую ладонь маску для волос. С правой на левую располовинил белую шапку и двумя пятернями запустил во влажные волосы.

– Представь себе маятник в статике: пока не толкнёшь, процесс не начнётся. А в какой он полюс качнётся, это даже неважно. Разозли её, спровоцируй, это в минус. Маятник полетит обратно, подхвати этот плюс. Для начала соблазнения хороши любые её чувства к тебе, только не аморфные. Раскачивай её чувства как маятник, увеличивай амплитуду, больше двусмысленности.

И вдруг нацелен в душу плакатного оформителя указующий перст, призывом к оружию, через отражение кажется, что правой рукой, что непривычно, незнакомый близнец, симметрия Макса:

– И помни!..

«Зеркальце на бордюре башни, помазком отпускает грехи и благословляет залив»:

– За женщинами нельзя ухаживать, их соблазняют, тогда они любят верно и преданно.

Закатил глаза к небу оракул, сжал пальцы в благоговейный замок:

– Иногда даже вечно.

Макс распылил на волосы лосьон, потянул левую руку за расчёской и застыл со взглядом на своё отражение, ибо родилась фраза от цезаря в летопись:

– Или все эти, полунепонятькто, лижущие хурму слюнтяи. Детские подтяжки по жизни. Серединка на половинку. Вечные подростки, вечные пенсионеры. Гордо так заявляют: я, мол, стоял на коленях только тогда, когда объяснялся в любви.

И Макс крючком указательного пальца, эдак манерно, по-дамски, заправил височную прядь за ухо, как секретарша вставляет паузой претензию на повышение оклада.

И вдруг, как триллерный садист, ловелас рассмеялся в зеркало, в воображаемые вечно тусклые рожи. Одним коротким выдохом каратиста Макс примял вправо раскаты эха и подытожил:

– Я никогда не стоял на коленях, тем более ради любви. Хотя бы уже потому, что стоять на коленях не мужское занятие. Мужское занятие – ставить на колени ради любви.

Поскольку манифест Макса закруглился, слушатель отошёл в комнату, чтобы охладиться на сквозняке, жарко.

Горничная принесла на подносе графин с холодным апельсиновым соком, звякнули два кубика льда, налила в длинный стакан и протянула Ему:

– Соломинку?

Но Он уже выпил почти до дна, только кубики и остались:

– Поздно. Благодарю. Налейте ещё.

Макс в халате вышел из ванны:

– Если размечтался о чём-то, значит, это не сбудется, отпусти любимую к чёрту, – и уже горничной: – Кофе на балкон. Мы там проветримся.

По пути на балкон Макс тормознул, заметив лежащую ещё с прошлого вечера на столике книгу:

– Твой хвалёный писателишка – абсолютный долдон. Пишет как сын мелкого клерка, мечтающий о карьере: подлежащее – сказуемое – дополнение – точка. Ни одной лишней запятой, ни одного хитрого прилагательного. Здравствуй, дедушка. Утром я ел кашу. Вечером буду есть кашу. Даже слово «опять» отсутствует. Боится, что снизят отметку.

Макс потянулся к летучему, как висячие сады Семирамиды, письменному столу. Выдвинул ящичек, взял телеграфный бланк.

– А ты мне что прислал? «Тут все тащатся от какого-то Джамбалдина. Элетроэкзотика. Все уши прожужжали. Иду сегодня. Надеюсь, удержусь от мордобоя. Подозрительное прозвище. Выставка только завтра. Гостиница дедушки с яппи. Швейцары в ливреях. Пришли денег. Телефонная связь кусачками на кусочки. Жди телеграмм». Всё ясно и чётко. Написано в угаре между диско и вернисажем, язык на плечо, новые друзья и подружки, не просыхая, всегда бегом.

Положил телеграмму, задвинул ящичек:

– А я тебе говорил, давай пришлю деньги сразу в филиал. Не надо, мне хватит. Распихал бы по карманам, рванул.

А я тут в ночь на воскресенье бегай по банкам, у меня друг на чужбине от голода умирает. Пошли.

Но Ему хотелось остаться в спальне, и, бросив сложенный вдвое пиджак на правую половину кровати, застеленной плюшевым покрывалом, Он растянулся на левой стороне в ожидании, когда Макс соберётся. Ноги скрестил в лодыжках, каблуки повисли у края, словно спадали с пяток. Ладони заложил под голову вместо подушки. Перед глазами модная люстра с визуально смещённым центром, словно окривела спираль, но блестит.

Кошка, мохнатая полосатость, мягкими лапами запрыгнула рядом, обнюхала Его брюки, рубашку, опознала и плюхнулась на бочок. Солнечный переливается струйками мех, словно окушок просвечен на голышах утренней речки.

Хищница о чём-то поразмышляла, прислушалась, облизнулась и затеялась умываться. Шёлковая ушастая рукавичка, волосатые ракушки-локаторы. Дремотно, расслабленно, Он погладил прилизанную макушку, полосатая приняла Его учтивость, как должное.

…И тогда, тогда в свои мелкие пять лет после обеда, когда уложили спать, шепоток нянечки кому-то за дверь, и Он, как крыса на дудочку Нильса, только не прекращайте на полуслове, шепчите, шептайте, не шелохните, не спугните сочетания шипящих с глухими, проглатываемыми согласными.

Белый вентилятор с тремя крыльями был тогда выключен, безветрие под потолком, трещина от лепнины в белой замазке, обмелевшая к плафону пропеллера. Тёплые блики вечернего солнца, рождающие зримые в вышине видения, скрытые в неровностях и трещинах на побелке. Чьи-то прообразы, прототипы, контуры, очертания. Одураченный кем-то усач, остроносая женщина в профиль, пенсне лишь намёком, прозрачно, шпион одним глазом за кем-то подглядывает, что-то бдит, и чётко отмеряны, расчерчены инструментами готовальни границы пустыни на карте.

И каков объективно тот вентилятор, огромный для пятилетнего? Или нет объективности, только сравнения?

Палата мер и весов, где метр под колпаком в футляре. Жонглёр играючи крутит трость, а для дошкольника эта трость в собственный рост.

«И две мухи, две мухи под потолком».

А Он, пятилетний, тогда наблюдал, засыпая, как летали две мухи под вентилятором, отрывисто чертили прямые углы, острили гипотенузы, резкие развороты в одной плоскости. И ещё отрок, Он тогда вдруг отчётливо понял, ощутил ясно и даже почувствовал какой-то привкус строгости мысли: «Дальше будет только хуже; хуже, чем сейчас». Его первое взрослое размышление в той безмятежности пятилетнего. Дальше будет только хуже. И это не зависит ни от чего: ни от того, будет ли Он любим, весел ли, много ли у Него в будущем будет денег, будет ли Он успешен. Ухудшение не зависит от места, от обстановки, событий… просто дальше будет только хуже.

И потом, когда старше, как смешны Его юношеские потуги, как предательство самого себя пятилетнего, когда кто-нибудь, по доброте души Ему говорил: не торопись, останься, подумай хорошенько, уйти всегда успеешь… Я ухожу к новой жизни, взмах руки вверх, в пустоту, в другую страну, к новому пейзажу… Но это не зависит ни от места, ни от… дальше будет только хуже. Словно скатываешься всё ниже и ниже, и оттуда уже не выбраться.

Всплыл зачем-то подслушанный года три назад шёпот Макса с какой-то зазнобой по телефону:

– Милочка, я никогда не работаю – два в один или два в два. Я работаю только – один в два или один в три.

Макс вернулся с балкона:

– Тигрушка – плюшевая игрушка. – Макс надгрыз яблоко с хрустом, как деревенский пацан. – За это уважаю кошек и презираю собачью преданность. Это здесь она ластится вся клубочком, а на природе гроза округи. Сначала притащила в зубах мышонка, затем перья с костями и клювом галчонка, а потом, самый попс, дрыгающуюся пёструю верёвку лапой прижимает. Гадюку удавила, похвасталась. Я проснулся за полдень под виноградником, там над двором штакетник, смотрю, лежит странно, вытянулась неестественно. Думал, кранты, околела от яда, а она зевнула и когти расправила. Я бы перекусил что-нибудь. Ты как?

Сквозь щёлочки чуть разомкнувшихся век:

– Начинается. Мы так никогда из дома не выйдем.

Макс кончиком языка облизал губы и вкусно почмокивал:

– Пару бутербродов с ветчинкой, с белым жирком, мягкой кожицей, с вмятиной от суровой нити.

– Хорошо бы где-то на улице.

– Хи-ха! Два красавчика… присаживаемся за столик… две пинты пива… И пока носят, достаём из бокового кармана коллекционного пиджака свёрток в парафиновой бумаге. Такие жирные пятна. Выкладываем прямо на скатерть, разворачиваем с четырёх сторон. Бутерброды смялись, булка поломалась, жёлто-прозрачное масло чуть ли не капает…

– За соседним столиком четыре дамы в чопорных перьях, россказни о достижениях. Упитанная Сладкоежка, молчаливая Филолог, Попечительница всех освещённых приютов и Губернатор-женщина из провинции. В пальцах-щипчиках круассаны, оттопыренные мизинцы…

– Уж совсем какой-то Людовик… – И взмахом руки Макс скинул наваждение бутерброда. – Ладно, как там из твоего лексикона о костюмах?

– Костюм надел – весь день фартовый.

– Вот от тебя народ и шарахается как от слишком сосредоточенного жандарма. Помню-помню выражение твоего лица, это трагедия всей твоей жизни.

22

Спасённый от варваров причудливый стиль, перешедший в очередную неискренность. Архитектура – словно строил сам Борромини, статуи почти как у маэстро Бернини, балюстрада, кариатиды, пилястры. Президентский дворец обращён к своим гражданам длинным балконом и караулом настолько почётным, что сам караул под охраной агентов в штатском.

Гуляя по площади с Максом, Он поймал себя на мысли, что конная статуя Первого из первейших, которая всю Его жизнь высится на каменной глыбе и давит копытом змею, прошла несколько фаз развития.

Сначала постамент был объектом для лазания и пятнашек, потом антуражем для дружеских споров о философии, а теперь это самый верный ориентир для свиданий.

Конь под тираном встал на дыбы, а сам предводитель народа даже не оголяет в порыве шпагу – гневного взгляда достаточно.

«Как же мелочны и убоги нынешние правители из деревни, которые не попадали в шторм, не рубили мачты, не регулировали секстант при ошибке малого зеркала, не крутили в кают-компании глобус во время мировой катастрофы. Деревенщина размышляет, что выбрать между игрой на взятки и мизером».

В самом центре площади голубой бассейн с фонтаном воспевает морскую победу под командованием Первейшего флотоводца, и на гранитных бортах бассейна возлежат хищники и скалятся любвеобильному Максу.

Макс обернулся на ходу:

– Здесь побудь. Я кое-кого приметил, кому шею намылить надо. Плебей давно карцер не видел, распоясался дилер. Далеко не отходи. Три минуты.

Ничего не оставалось, кроме как покурить, и любитель пейзажей Бланшара огляделся.

Четыре студентки на парапете фонтана. Голубые джинсы, белая бахрома. Три худышки и Портос забавляет кривляньем Атоса, поедая попкорн. Черпают поочерёдно горстями со дна пакета, обманывая бдительность постового, ведь гвардейцы глупей мушкетёров.

Хулиганкам королевских мушкетов грозит штраф за кормление птиц на площади, но законы глупее веселья, и королевские фаворитки втихаря крошат и крошат кукурузу голубкам. Попкорн полезен белому пуху и серому оперенью.

Рядом с ними Арамис, закинув ножку на ножку, с лисьим прищуром оценивает фланирующих мимо мужчин. Каблучок качается под неслышимый менуэт мандолины, и лукавые фантазии бродят в хитрой душе.

И только упорная Д’Артаньян сгорбилась над учебником и, перебарывая сонливость, пытается заучить злосчастный параграф. Её голова склоняется всё ниже и ниже, глаза смыкаются, лиловые подтяжки на её плечах провисают безвольно, но она снова выпрямляется, снова стряхивает с себя дремоту и продолжает зубрить.

Вдруг за тюльпаном фонтана, за мельканьем ниспадающих, как параболы, струй, что разбиваются в брызги, некто весь в чёрном, неизвестный, неузнанный, которого толком не разглядеть, прошёл мимо всадника на крейсерской скорости и рассёк всё пространство на «было» и «будет».

Паника прокатилась волной по брусчатке и вразнобой захлопала крыльями. Голуби, обгоняя друг друга, вспорхнули из-под ног незнакомца и взлетели над фонтаном, плечами, причёсками. И даже те, кто клевал попкорн, сорвались, пытаясь догнать рыхлую стаю. Студентки отмахивались и отстранялись от хлопающих рядом с их лицами крыльев, но голуби промеж них пролетели как оглашённые. И когда над площадью стая превратилась в серую россыпь, голуби, как длинная фата на ветру, развернулись обратно и, пролетев над всеми туристами, покинули дворцовый предел.

Четыре студентки обернулись лицом к парапету, пытаясь сквозь брызги разглядеть неизвестного. Губы облизаны, попкорн не доеден. Наглец покинул противоположный берег фонтана и двигался к постаменту. Интрига повисла, как в девичьем дневнике многоточие.

Д’Артаньян вскочила на каменный рант и даже привстала на цыпочки, но поздно – чёрный силуэт скрылся за памятник. Лиловые подтяжки на слаксах щёлкнули с вызовом. Не рискнулось, упущен.

Арамис скребёт пуговки поверх шейного крестика, словно потеряла хвалу небожителю, смутьяны всегда волновали рыжую бестию. Левая её рука упёрлась в бедро и торчала локтем, как неуравновешенная полурешимость.

И даже Атос острым подбородком потянулась над головами, но ей-то как раз и не надо обновления любовных иллюзий. А у Портоса не составилась шутка, как перчик, и она просто пялилась на неопознанный крейсер.

«Забавная зарисовка».

Мимо студенток прошли два лейтенанта морской авиации в официальном и праздничном – видимо, с награждения во дворце. Два чёрных парадных кителя с аксельбантами, по две медальки на брата, белые брюки свободно чуть клёш, ладони на кортиках, фуражки с белым околышем и, естественно, канитель с якорями, как будто тину окунули в золото. Вертолётоносец в сигнальных флажках пришвартован в гавани. Авиаморины, амфибия.

Мореманы дружны, но, как все мореманы, гуляли не в ногу. Вдоль каменного ранта фонтана, мимо какого-то курящего штатского их беседа протекала неспешно. У одного на красном шевроне чёрная со стабилизаторами бомба:

– Заказал семь двадцать вторых, один пять, утро.

У второго голубая нашивка – вертолёт над лагуной, вид сверху:

– Тэшки?

– Да.

– С белугой?

– По штатному расписанию, но не этого времени.

Иллюстратор детективных романов вмиг обернулся, вслушиваясь, провожая.

«Пятнадцатое… Совсем скоро. Кто-то ещё прикидывает, как внести взнос за холодильник, кто-то зашивает гетры перед дерби, но на них всех уже уготовано штатное расписание военного времени, как неминуемое – госпиталь, койки, бинты, цистерны морфия».

– А нам пригнали десятку «Десятых», два ганшика и восемь склизких.

– Два звена с прикрышкой.

Тот, что перекрест лопастей пропеллеров на голубом, кивнул:

– Да. Сейчас в подпалубных под доской марки клеят.

– Моцарта давно видел?

«Пропеллер» повёл вверх подбородком, словно высвобождал кадык из-под удавки галстука и сглотнул:

– Не играть ему больше на клавесине после этих эпохальных событий.

– Как? – тот, что с бомбами замер. Почему-то рука оказалась на диафрагме.

– Никто не видел, но пронесли три подушечки перед строем, накрыли постельку. Ну и барельеф…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.