Клаксоны до вторника

Ингрид Он ждал на пешеходной аллее, ведущей к её дому. Цокая каблуками взад-вперёд по брусчатке, Он украдкой поглядывал на своё отражение в витрине аптеки, словно оценивал свою причёску после стрижки. И, сомневаясь в уместности роз при подобных отношениях с Ингрид, чувствовал, что волнение скрыть не удастся.

«Ингрид – это небрежность, как высшая элегантность, чёткость, играющая в непосредственность».

Ещё полгода назад, влюблённая и блистательная в объятиях Макса, мечта, до которой хотя бы дотронуться, теперь покинутая и независимая, Ингрид медленно брела мимо благородного лавра под пальмами и думала о печально своём.

Расстёгнутый плащ, к вечеру ставший обузой – видимо, спозаранку было прохладно и сыро. Разноцветный платок повязан на плечевую сумку и свисает хвостами ниже колена.

Ингрид всегда была весёлой задирой. Увидев старого друга Макса, который топтался с красным букетом, но с абсолютно серым от любовных переживаний лицом, в ней словно отпрыгнул стопор пружины. Хотелось несчастного котёнка одновременно защекотать и обрызгать, а затем уж обнять и заплакать. В её улыбке появилась свобода, в её походке – размашистость.

И в том, как Ингрид приветливо помахала рукой, и в неспешности, с которой она к Нему приближалась, Он почувствовал – Ингрид уже придумала первую ироничную реплику.

И тогда Он остановился посередине безлюдной улицы, ломая в себе навязчивое ощущение дуэли, будто они сходились. Он ждал, когда Ингрид сама подойдёт. Приблизившись, она кивнула по-офицерски и лукаво прищурилась:

– Меня поджидаете?

Волнуясь, Он забыл свою «первую фразу» и молча протянул ей букет. Ингрид взяла розы в ладонь, не боясь уколоться:

– Очень мило с вашей стороны, действительно, давно не виделись. Как ваше творчество? Нарисовали ещё что-нибудь нетленное?

Не стараясь быть в тон Ингрид развязным, Он напомнил:

– Я не график. Последний год пишу маслом.

Ингрид задорно вскинула подбородок:

– Шикарно сказано. И где вы спрятали ящичек на трёх ножках?

– Этюдник?

08

«Обобщённая фабула всей альтернативной культуры, называемой контркультурой, или сабкалчер, сводится… Короче, я объясню всё короче. Есть один парень с рабочей окраины».

Его отец, как сальник, усыхал в автосервисе, а мать расшивала старые платья, борясь с ожирением. Его кореша на разбойничьем мотороллере рвали сумочки с плеч и шли к судьбоносным крестикам-ноликам, но зажидили ему барыш на погулять с девочкой. А сам он выродок, исчадие ада, гнобивший два года учителя алгебры, шёл от этого самого учителя, оставив ему подарок, и надеялся, что теперь-то уж точно его допустят к выпускному экзамену.

Пирожное или конфеты, тортик или ликер – чем умаслить химичку после шутки со взрывпакетом?

Алый родстер с опущенной крышей втиснулся у почтамта. Длинными ногами вперёд с бёдрами лет восемнадцати алые каблучки выпали на асфальт, простучали ко входу наперерез бузотёру без аттестата, утверждая главную аксиому – либо дорогие машины тебе по карману и ты на них ездишь, либо ты меняешь в них топливный фильтр.

Наездник пытается успокоить мустанга, прежде чем оседлать. Недоросль погладил крыло машины и воровато огляделся по сторонам.

Факел, обмотанный колючей проволокой, – татуировка на его правой руке, которой он просунул линейку между уплотнительной резинкой и боковым стеклом, кнопка блокировки подпрыгнула.

Восходящее солнце на его левой руке, которая полезла в подбрюшье торпеды, под рулевую колонку, нащупывая разъём замка зажигания.

Нажатие на педаль, передача, сцепление, вторая, газуй. Пацан погнал родстер по улицам. Возомнивший себя хитрым угонщиком, смеющимся над нерадивой погоней, он срезал путь напрямик, вдавил акселератор и проскочил мимо знака «проезд транспорта запрещён».

09

Визг тормозов в облаке сизой гари стремительно приближался. Автомобильная сирена беспорядочно лаяла, непоправимо. Красный родстер летел на двух пешеходов.

Ингрид обернулась на звук и отпрыгнула в сторону, а футурист, презирающий граффити, только успел оглянуться, но почему-то остался стоять. Бампер скользил к Нему, машина шла юзом. «Ещё один ярд – и кончено». Растерянность, памятник в центре пешеходной аллеи.

Когда всё застыло, только рассвирепевший пацан, едва не уложивший пешехода на камни брусчатки, распахнув дверцу, гаркнул:

– Ты что?!

Потенциальный клиент хирургии оценил окончательное расстояние – примерно пять дюймов, ладонь и три пальца отделяли Его от решётки радиатора. Он пожал плечами:

– Ничего.

Его кулаки не сжаты, осанка осталась расслабленной, строить из себя моралиста Ему не хотелось, и в прострации, молча, Он уступил проезд. Так же отстранённо проводил взглядом проехавшую мимо машину.

Ингрид растерянно запустила пятерню в нижние локоны и, пытаясь придать причёске воздушность, чуть их встряхнула. Жест, заменяющий девушкам почёсывание затылка.

– А вы, я смотрю, по-прежнему эпатируете? Я-то сначала подумала, что это какой-то ваш приятель решил пошутить.

Он перевёл взгляд сначала куда-то вниз, на параллелепипеды камня, затем на букет роз в руке Ингрид и только затем ей в глаза. Ингрид переложила букет поудобней и взяла Его под руку:

– Памятник укротителю красного дьявола мы, пожалуй, сегодня ставить не будем. Пойдёмте отсюда.

Ингрид привела Его в кафе с открытой террасой под названием «Кромвель». Тихое место в проходном переулке, ведущем к каналу. Своим аскетизмом кафе было под стать лорду-протектору, ничего лишнего, мебель из пластика. Только большой аквариум на металлической раме возвышался слева от входа, словно лежащий на боку платяной шкаф, и придавал узкому переулку голубовато-зеленоватый оттенок.

Шесть столиков не покрытые скатертью стояли на улице, на два из которых был взгромождён телевизор, и тянулись два грязных провода через открытую дверь.

Шесть посетителей в спецовках расселись перед экраном, оккупировав два столика справа. Контингент постоянный, рацион их умеренный – гамбургеры на одноразовых тарелках, пиво по две пинты на брата, дешёвый табак.

Шесть сосредоточенных лиц, уставших от подёнщины жизни, шесть пар утомлённых глаз, устремлённых в экран. Вечер трудного дня, но никто не спешит на ужин к детишкам. Они внимательно слушают, что говорит активист профсоюза, вышедший из рабочих, такой уверенный и спокойный: «Мы делаем последнее предупреждение. Если в ближайшие дни правительство не примет никаких решительных мер, будет объявлена долгосрочная забастовка всей отрасли». Суровые лица обветрены, курят, они соглашаются и кивают друг другу.

«Кто её приводил сюда? Почему ей здесь настолько привычно? Очередные шалости Макса?»

Стараясь не задеть провода, Ингрид со своим кавалером прошли к барной стойке. Он спросил её:

– Кофе?

– С молоком и без сахара. И вот эту хрустелку, – ткнула пальцем в витрину.

Бармена художник мысленно окрестил «отставной сержант морской пехоты». Было ощущение, что под белой рубашкой и чёрной бабочкой скрывается синий якорь. Кивнув бармену, галантный кавалер подтвердил:

– А мне чёрный и пачку сигарет, – и тоже ткнул пальцем в витрину.

Бармен посчитал сумму на калькуляторе и огласил:

– Сто одиннадцать.

– Хорошо, – и рука ухажёра скользнула во внутренний карман пиджака.

Какое-то юношеское смущение на грани позора почувствовал ухажёр, достав свой толстый бумажник. Будто Он хвастается толщиной портмоне перед девушкой, которая и не таких богатеев видала. И мельком взглянул на Ингрид, надеясь, что та не заметила этой пошлости. Но Ингрид, как назло, смотрела на Него с въедливым прищуром, и лёгкая улыбка украшала её сарказм. Именно с этой саркастической улыбкой Ингрид сказала, указывая себе за спину:

– Обратите внимание на их шикарный аквариум. По-моему, непозволительная роскошь для такого маленького заведения.

И вышла из кафе, намереваясь занять место за уличным столиком рядом с прозрачным обиталищем моллинезий и меченосцев. Расплатившись, кавалер отправился следом.

Обустраиваясь за столиком, Ингрид встретила Его лёгким презрением:

– Вас только что ограбили где-то на десятку. Поверьте бывшей отличнице, правильный ответ – сто один.

– Да? Вполне возможно, – кавалер сел напротив. – Пусть это будет на совести бармена, отношение к деньгам определяет культуру.

Эта реплика позабавила Ингрид:

– А я думаю, всё несколько проще. Вы никогда не знали нищеты, оттого вы так легко философствуете на тему денег.

– Вы не правы, это что-то более… сложное.

– Ну да, голубая кровь, дворянская наследственность.

– Зачем же вы так? Спросите любого музыканта, поэта…

Он замешкался, и Ингрид продлила стройную логику фразы:

– Или тех, кто считает себя таковыми, как это делаете вы.

«Молю, пусть это не Ингрид сказала. Или пусть Ингрид, но оговорка сорвалась нечаянно, не поймаешь. Она не ведает, что говорит. Терпение и снисхождение, снисхождение…» – Но вы же не видели моих работ.

– О да, но обязательно посмотрю. – И, разряжая обстановку, она сказала по-дружески, доверительно: – Не злитесь. Честно говоря, это я так, забавы ради. Вы сердитый очень интересны. В живописи я действительно ничего не понимаю.

Помолчали, и, чувствуя, что Он замкнулся в себе и всё ещё сердится, Ингрид плавно протянула руку к Его наручным часам, коснулась браслета:

– А вы можете прямо сейчас нарисовать меня?

У такого, как Он, редко с собой альбом, но для этого годен и оборот рекламного буклета. Рисовать Ингрид даже шариковой ручкой – это удовольствие, Ингрид не жеманится и не позирует, она просто смотрит. Сколько бездарных девиц в процессе любовных игр, сколько мерзких физиономий на пьяных вечеринках Макса находили это забавным – «Раз художник, пусть рисует». Какой уродливый это порок – неумение отказаться.

Тошнотик лягушки булькает в этом. Он не рисовальщик, Он пишет. Соборы, овощи и фантазии, впечатление от неприятного разговора и просто туманное утро в порту. Знаток всех стилей и направлений. Бывало, Он уходил вслед случайной помарке неопытной кисти, и нежданная арабеска грозилась убить, а затем вознести Его заново.

Но вокруг нужны только фотографы, такие же услужливые, как и Он, предлагающие заснять, «как я с этой девочкой на пляже загорал», и в богатых заказах только портреты, какие-то ливреи с эполетами. Богатый ван Рейн.

Неотменимая объективность источника света и субъективность созерцания официанта. Чего изволите? Может, как вчера, с позолотой бордовый или комплимент от художника – сегодня в лиловом? Вам со средневековым сюжетом или беспредметная живопись?

Но Его любимый учитель, и это был Мастер, преподал урок по модальности цвета, когда привёл на кафедру доцента по физике, у которого под очками, а значит, под линзами, таилась хитринка:

– Так, всем мечтающим о карьере маляра. Видите этого дяденьку? Тот из вас, кто через два месяца не сдаст этому дяденьке экзамен по оптике, будет похоронен под грифелем и натюрмортами. Мне тут знахари и философы о прозрачности не нужны.

И этому учился Он заново, и с первого раза не сдал экзамен, и поэтому чуть дольше других ставил руку. Пирамида, апельсин, карандаш, опять проклятые эллипсы. Нет, не рисовальщик – чертёжник.

«Всё, в чём я упираюсь, всё тщетно».

Сонм личных переживаний, дебри цветовых переходов, тайны искусных штрихов и преимущества техник. Наловчился Он полемизировать, спорить и, увязав эпоху с мыслителем, опровергать схоласта поэтом, занимая удобную нишу в пропаганде искусства, просветлении человечества, вытирая пыль с верхних торцов. Приподнимешь одну, чтото вспомнится – и осадишь обратно в стопку, закажешь ещё одну рамочку. Но годы идут, и разве это весомо? Бедный он бедный, разорённый ван Рейн.

– Вы, наверное, меня очень любите. Такие глаза. Впечатляет.

– Воды! – Что?

– Воды!

И уже не подняться. Он судорожно пытается достать из кармана таблетки и прижимает колющее сердце.

«Всего один глоток кофе».

Иногда Он искренне верит, что лучше хромым или одноногим, это не прячется, это даже какой-то шарм – ходить по улицам, опираясь на изящную трость; ещё в придачу сабельный шрам, и ты вообще неотразим. Но это! Почему досталось Ему? Зачем Ему отравленная молодость и ещё предстоит ранняя смерть? И что Ему, врождённо больному, ответить на банальный вопрос: «О чём ваша последняя? По-моему, это подражание Моне». Подражание, ремиксы, старое, бывшее когда-то огненным, и этого уже не отнимешь.

Его привели в чувства в ближайшей поликлинике внутримышечным уколом и капельницей.

10

Кривая забава для беспризорников, толпящихся в обсуждении, чем бы поживиться на фермерском рынке – два ковыляющих слабыми ножками деда выясняли, кто войдёт первым в открытые настежь двери, кто из двоих более ценен. Один старичок был элегантен до тросточки, второй кукурузиной повис на клюке, но толкались оба, как пятилетние:

– Куда прёшь, старый козёл?!

Корявые рты, сморщенные ручонки, предательское тремоло кисти. Привыкшие понукать дочерьми, не дающие спуску зятьям, радетели внуков, лишённые уважения, дедушки готовы были рыдать, но втягивали в себя слёзы обиды, страх беззащитен.

И наблюдавшие за этим подростки, циничные махинаторы – зрелище доставляло им радость, – провоцировали старость, смеясь, желая увидеть бокс в пожилой категории:

– Дай ему, дай!

Когда старики всё-таки разошлись, один из мальцов сплюнул сквозь выбитый зуб: – Бараны.

11

Два поворота ключа, скрежет давно несмазанного замка, дверь открылась. Он вернулся домой уставший и поздно, желая быстрее лечь спать, но, войдя в прихожую, замер. Ситуация складывалась нетривиально, необходима предельная осторожность. Теперь ни тишина внутри всей квартиры, ни подозрительная при таких обстоятельствах нетронутость вещей, ни отсутствие видимых следов не могли сбить Его с толку.

В Его доме были чужие. Неаккуратные, они оставили включённым настенный светильник в прихожей. Безрассудно и, возможно, реально опасно, но то, что в упряжи под пиджаком был револьвер, придавало азарт, понимание своих преимуществ навязывало игру, ведь в собственных стенах хозяин сильнее.

Вынув револьвер, Он взвёл курок и медленно двинулся по коридору. Дотянулся до выключателя, погасил свет и ещё раз прислушался. Толстые стены надёжно скрывали Его от врагов. Пройдя ещё в глубь первого этажа, Он заметил в полумраке, что дверь в мастерскую приоткрыта наполовину, не в Его манере. Чуть пригнувшись, на цыпочках, Он крался к мастерской и приготовился выстрелить, как вдруг из-за двери прозвучало спокойное:

– Напрасно вы это, всё равно я выстрелю первым, причём, в отличие от вас, в цель.

«Глупость».

Он выпрямился и расслабился. Толкнув дверь, вошёл в мастерскую. В полумраке, фиолетовой тенью прислонясь к оконному косяку, Связной тушил в пепельнице сигарету: – Добрый вечер.

Недовольно выпятив губы, хозяин апартаментов включил свет и ждал объяснений для подобной внезапности:

– Давно вы здесь?

Лёгкая небрежность, правильная осанка, сдержанность и расчёт. Когда Связной говорит, нет мимики и лишнего жеста, только вибрация металлических струн где-то в pianointimo:

– Около часа. Кстати, вот посмотрел вашу студию. Ничего?

– Ничего.

Вечная ухмылка всезнания:

– Интересно, как вас оценивают критики.

– Я мало выставлялся.

– Немудрено. Вы что, действительно размечтались вот так, в объятиях сексуальной блондинки, с букетом роз войти в историю?

– Кстати, критикам-то нравится. Считается, что у меня глубокое понимание цвета, оригинальное видение… Связной чуть рассмеялся:

– А по-моему, всё о похоти графа.

– Вы, наверное, о Заколдованном мире. Эти наросты обозначают фаллосы, половые губы и скрытые от глаз желания.

– Спасибо, я понял. Только картина называется по-другому, а именно – я хочу всех.

– Забавно, не думал, что вас это интересует.

Связной взял в руки маленькую зарисовку и, видимо, любовался ей.

– Ну почему же. Во всяком случае, вам надо подумать, что должен отображать художник, играющий в подобные игры.

Потенциальный баталист убрал оружие в кобуру, Он тоже может быть ироничным:

– Взятие Бастилии?

– Нет, пожалуй, пожар в Рейхстаге. У вас много энергии, но вся она уходит куда-то. Сказывается дурное воспитание на заповедях и почитании истин, вот и боитесь обидеть своих критиков.

Начиная злиться, Он пытался быть снисходительным:

– А вы, я смотрю, уважаете тех, кто ломает на сцене стулья и хамит публике, приводя её в восторг. Это дёшево.

– Это дёшево как шоу. Но как нечто изначальное это выглядит примерно так. Есть две цепочки. Вот первая – любовь к одной женщине, семья, дети, домашний очаг, счёт в банке, телевизор, по телевизору мелодрама. А вот вторая – талант, непонимание, презрение, одиночество, ненависть, война, смерть. – И вдруг Связной оскалился Ему в лицо. – Хотя возможны победа и вечная слава.

Осуждающе художник-пацифист покачал головой:

– Демагогия, «талант, война»…

– Будьте праведником, заводите ночной колпак. Если трясти, то трясти, чтоб страшно стало, каждым штрихом. Это действительно красиво, – и, показывая Ему выбранный из папки набросок: – Познакомьте меня с этой девочкой.

– С какой? Ах, это. С ней спит полгорода.

– Ну и что?

Он пожал плечами:

– Вы по делу?

– Да, обговорить детали, наметить план.

– Кофе?

– Будьте любезны.

Уже было за полночь, когда за чашкой кофе, развалившись в кресле, Связной показывал Ему фотографии, передавая по одной через сервизный столик:

– Вот ваша мадам. Согласитесь, красива, хотя для вас старовата.

Следующий снимок.

– А это её муж.

– Этот? Однако, – и, поборов изумление: – Дело становится действительно интересным.

– Вам надо привыкать к подобным ставкам.

– Я не о том, это родственник одного моего друга.

– Тогда у вас джокер в руках. – Связной посмотрел на часы. – Пожалуй, нам пора.

12

В больнице уже давно все спали. Молоденькая медсестра вела Его и Связного по длинному тёмному коридору. Приложила палец к губам. Ей казалось, что тайные гости топают слишком громко.

В ординаторской был полумрак, горела только настольная лампа, низко уткнувшись в белую столешницу. Из тёмных углов виднелись призраки кушетки, шкафа с папками, стульев. Не прикрыв за собой дверь, медсестра молча удалилась. Связной указал Ему на кресло у самого окна:

– Сядьте там, он не должен вас видеть.

Через пару минут, жёстко поддерживая за локоть, медсестра привела горбящегося пациента. Небритый, с отсутствующим взглядом, с дрожащими руками, с пигментным пятном на щеке, тот опустился на стул, как полупустой мешок с грязным бельём. Словно проверяя швы своего замусоленного халата, пробежался пальцами вдоль всего туловища. Затем провёл ладонью по серым потрескавшимся губам и поправил грязную повязку на шее.

Связной что-то положил в маленький кармашек на груди медсестры и, закрыв за ней дверь, уселся напротив больного. Достал из ящика стола бутылку вина, плеснул в стакан, придвинул к пациенту и доверительно шепнул:

– Пей, если хочешь.

Только сейчас, подняв глаза, старик что-то заметил и пустил слезу:

– Нельзя вообще-то, – и тут же выпил вино до дна.

Связной дружески взял больного за локоть:

– Расскажи мне о ней.

Закрутилась шарманка, гнусавый голос начал печальную повесть:

– Я тогда маленький был, глупый. Злила она меня постоянно, а я не понимал, что только и мечтает своими губами залезть мне в штаны. Любила, знаете ли, чтоб её в кино на последнем ряду пощупали хорошенько. А если народу мало и не видит никто, сама расстёгивала мне ширинку или себя под юбкой гладила. Любила ещё всякие чёрные лестницы, заброшенные дома. Я, по правде говоря, и трахал её мало, всё какие-то выдумки. Часто пересказывала со всеми гадкими подробностями, как двое хулиганов её изнасиловали. И облизывалась, постоянно облизывалась. Потом я стал замечать, что мои друзья хихикают у меня за спиной. Оказывается, они без неё ни одну вечеринку не проводили, она их обслуживала и по очереди, и одновременно. Меня на эти сеансы не звали, вот и весело им всем было. Сволочи! Сволочи! Я потом уехал оттуда, а когда вернулся, меня повязали. И ещё. Когда я узнал, чья она теперь жена, мне смешно стало. Что он, слепой, что ли? Или она притворилась невинной? Так что теперь знатная дама.

Больной разревелся, давился слезами и, всхлипывая, вытирал сопли рукавом:

– Всю жизнь мне, тварь…

Неожиданно для себя последователь офортов Капричос достал сигарету, страшно хотелось курить.

13

Сержант торопился, очень торопился. А ещё он не хотел, чтобы его с голой задницей увидели в этой грязной подворотне, а ещё он не хотел заразиться, и, справедливо считая, что эта пампушка только пять минут назад подняла свои панталончики и одёрнула юбку после очередного солдата, он решил поступить проще. Дрожа от нетерпения, страха, оглядываясь по сторонам в ночную жуть, он прислонил её к стене, схватив за загривок, опустил на колени чулками в лужу и, расстегнувшись, подал ей в рот.

– Э, парень, я этого не буду.

Фыркая и отплёвываясь, получив удар в ухо, она всё же открыла ротик, ей пришлось, а он, обхватив её голову, закатил глаза от блаженства, несколько раз огрызнувшись:

– Не кусай, дура!

Довольно скоро он резко дёрнулся и, умиротворённо выдохнув, оттолкнул её ладонью в лицо:

– Вот так, моя милая.

С её губ по подбородку скатилась капля, она даже не могла сплюнуть, тошнило.

– Свинья.

Он уходил короткими перебежками по проходным дворам.

14

Холёные руки Макса в золотых перстнях и браслетах потянулись к родному дяде, и седой благообразный генерал принял в объятья дорогого племянника:

– Мой мальчик…

Семейство, в котором все влюблены друг в друга, состоящее из отеческих лобызаний в голову, не дающее никому оступиться и выйти из круга. Их дома в несколько этажей с парчовыми стенами, высокими потолками, старинной мебелью, серебряной утварью и преданиями в несколько поколений.

И этот мудрый наставник молодёжи в парадном мундире при орденах и аксельбантах, обрадованный нежданной встречей с племянником на мраморной лестнице своего дома, куда-то опаздывал и, к сожалению, очень торопился: – Макс! Всё такой же сверкающий, напомаженный.

Наверное, по-прежнему вино, девочки, танцы?

Генерал не выпускал из чуть раздавшихся объятий Макса, держал его за плечи, и исполнительный адъютант нервно поправил очки на переносице, незапланированная аудиенция затягивалась.

– Как ваши дела, дядя? Я слышал…

– Ерунда всё, не надо забивать молодую голову нашей старческой вознёй.

Адъютант посмотрел на часы и акцентировано кашлянул. Генерал подчинённого понял:

– Слушай, Макс, я сейчас убегаю, но ты обязательно приходи, и не к сестре, а ко мне, хорошо?

Излишнее рвение столкнуло адъютанта вниз по ступеням. Генерал поцеловал Макса в лоб на прощание. А другу Макса, помнится, подающему большие надежды художнику, улыбаясь, крепко пожал руку:

– Всего доброго, молодой человек.

И сбежав, словно проскользив по ступеням, уже внизу, в холле ещё раз обернулся и помахал фуражкой:

– Обязательно заходи, сыграем пару партий, я покажу интересную защиту.

Макс смотрел вслед генералу, пощипывал серьгу в ухе и, желая потянуть очарование встречей, чуть медлил:

– Славный старикан, стремительный.

Заброшенное повзрослевшим Максом увлечение – шахматы. Украденный ими в тринадцать лет из мира беззаботной подвижности, Макс играл легко и опасно. А подающий невнятные надежды приятель, мучаясь подростковой завистью к многочисленным талантам друга, мечтая обыграть, свергнуть, насильно учился двигать фигуры, просиживал долгие вечера за дебютами, эндшпилями и четырёхходовками. Но раз за разом Макс ставил Ему неминуемый мат. И единственный достойный соперник для Макса, учитель – родной дядя, действующий генерал, проводивший с Максом длительные турниры, частенько по телефону.

Наверное, именно в эти разлучавшие художника с Максом и детскими забавами дни, праздно шатаясь по городу, юный виртуоз настенного шаржа стал серьёзно задумываться о живописи. И те первые Его альбомы для рисования, где морская пехота высаживается на пологий песчаный берег, начали требовать уже не фломастеры, но как минимум акварель. И то, что раньше казалось Ему лишь фоном для бравых гвардейцев – тучи, волны, чайки, – приобретали вездесущий, вселенский, красочный смысл.

Заброшенное повзрослевшим Максом увлечение, хотя генерал до сих пор уверен в любви и преданности обожаемого племянника к ферзям и турам.

15

«Закончились тяжёлые годы изгнания, и принцесса вернулась к престолу. Многое довелось ей пережить, даже самой ходить в магазин и даже самой мыть посуду. Но иссякли позорные чары наветов, и заплаканный принц прискакал за своей невестой. Тогда глашатаи объявили о свадьбе.