Кольцо царя

Нина после таких-то случаев проводила вечера в молитвах. Древние мудрецы говорили, что томление тела – болезнь, что лишь любовью лечится. Да только о любви аптекарша до того и думать не думала. Замуж снова выходить не хотела, Анастаса не могла забыть. С аптекой одна справлялась. С заказами, да с гильдией, да с эпархом тоже. Не до любви было. Да только все эти прикосновения такое смятение в душе и теле поднимали, что Нина стала чаще в церковь к отцу Анисиму ходить, надеясь избавиться от неподобающих мыслей.

А однажды Ариста вызвала Нину в лупанарий, сказав, что Дария приболела. А там велела служанке проводить аптекаршу в дальнюю комнату в углу атриума и просить, чтобы подождала.

Комнатка та была невелика, но убрана, как в лупанарии принято, – с крохотными окошками, шелком задернутыми, со скульптурами непристойными да с масляными светильниками такой формы, что Нина сперва и не разобрала, что это. А как догадалась, то покраснела, перекрестившись.

Кровать расшитым покрывалом застелена – аж присесть боязно. А больше и опуститься не на что. Вот Нина и присела. И когда дверь открылась да кто-то вошел, не сразу и разглядела его.

Вошедший молча шагнул ближе, и тогда Нина узнала Винезио. Сердце заколотилось низко, гулко.

Винезио же взял Нину за руку и прижал ее ладонь к губам своим. Нина от стыда не знала куда деваться – ну что он подумает? Сидит она в лупанарии, как девица гулящая. Уже и объяснять принялась. Но от нежных его поцелуев в ладонь слова все куда-то разбежались, растеклись. В нутре стало жарко и сладостно, все тело ослабло. И не то, чтобы на ногах удержаться, не то еще почему, положила Нина руку на плечо генуэзцу, сжала пальцами сквозь тонкую ткань.

Винезио притянул ее к себе, обнял, в самое ухо зашептал ласковые слова, мафорий с головы потянул. Платок она сама сбросила, освободив черные локоны до пояса. Прижалась к Винезио, руками за шею обхватила. И то верно, уж сколько времени она от томления телесного молитвами лишь и спасалась. Да только тело не больно-то обманешь.

Дальше и не помнила Нина, что было. Наслаждение греховное помнила да пришедший вслед за тем стыд. Но ласка Винезио и его уняла.

Когда уснул Винезио, Нина торопливо оделась и выскользнула из комнаты, пряча лицо в шелк мафория. Окутанная ласковой теплой ночью, шла она домой. Шла как пьяная, с припухшими губами, с еще влажным лоном. Грешные воспоминания не отпускали.

Придя домой, Нина кинулась было молиться. Да так на душе хорошо было, что молитва мешалась с недостойными мыслями. Так и легла она спать, решив, что лучше остынет душой и телом да наутро пойдет в церковь.

Были и потом встречи – когда в горах и скрытых от людских глаз бухтах, когда в аптеке в безлунные ночи. И вот пришла расплата за счастье.

* * *

Погруженная в воспоминания, Нина не сразу заметила, что туника ее на груди намокла от слез. В оцепенении плеснула себе успокоительного отвара. Крепко задумалась.

Сухорукий сказал, что Винезио за кольцом приехал, а сам в Нину влюбился да отправился просить разрешения на брак. Значит, дорога она ему. А что не сказал ей любимый про кольцо, так дело государственное, о таком скажешь, и обоим головы не сносить. Не мог он ей сказать. Спасать его надо, пропадет он, а все из-за нее да из-за любви их грешной.

Да только где кольцо это искать? И не расскажешь ведь никому про Винезио, не поделишься. А ежели Василий узнает, не сносить ей головы – сама в подземелье окажется и любимого не вызволит. Может, у Феодора, батюшки Гликерии, совета спросить? Он старец мудрый, всем помогает мудрым словом. Может, и подскажет, как ей кольцо найти.

Нина дрожащими руками завернула высушенный бородавник в тряпицу и убрала на верхнюю полку. Не до него сейчас. Масло достала, на гамамелисе настоянное, положила в корзинку. Кошель с деньгами привязала к плетеным прутьям. Увязав волосы, накинула мафорий и, заперев аптеку, торопливо пошла по Мезе в сторону пекарни Феодора.

По шумной суетливой улице Нина шла быстро, опустив голову, прикрывая лицо мафорием. Боялась знакомых встретить. Недосуг ей сейчас вести уважительные разговоры. Разогретый безжалостным солнцем воздух делал кожу влажной, тонкий шелк мафория прилипал к щеке.

Дойдя до пекарни, Нина запыхалась. Старца на привычной скамье под портиком не оказалось.

– Господи, помоги, – в отчаянии прошептала аптекарша.

Из дверей вышла Гликерия, провожая болтливую, пышную, похожую на румяный пирожок покупательницу. Увидев Нину, кивнула было, улыбаясь. Но заметив, что у подруги лицо несчастное да потерянное, распрощалась торопливо с собеседницей и шагнула Нине навстречу. Та, из последних сил сдерживаясь, схватила Гликерию за руку. В пекарню входила, уже ничего не видя от стоящих в глазах слез.

В небольшом зале с каменными прилавками и корзинками с пышной выпечкой аромат свежего хлеба окутывал и кружил голову. Здесь суетились шустрые, перепачканные мукой подмастерья, две покупательницы увлеченно обсуждали общую знакомую.

Нина растерянно глянула на подругу, покачала головой да развернулась было уйти. Но от Гликерии так просто не вырвешься. Даром что на сносях, а силы в руках у нее не меньше, чем у иного мужчины. Да и ростом она на голову выше Нины. Потому обхватила она подругу за плечи да увела на задний двор.

Феодор недавно велел расстроить дворик – хозяйственную часть, где печи стоят и сарай с мукой, он отделил. Распорядился сделать навес над меньшей частью с вынесенными во двор столами. Там покупатели могли посидеть, новостями обменяться, свежим хлебом и нежной выпечкой себя побаловать. Привечали тут и женщин. Горожанкам в таверны ходить было непристойно, побеседовать от души можно было разве что в бане. Или на форуме в тени колонны. Но здесь за беседой со встреченной случайно соседкой можно было всласть посплетничать, поглощая без счета пышные многослойные рогалики и медовые лукумадесы[24]. Запивали выпечку настоем на яблоках и ягодах с корицей да анисом. И почтенные старцы или отцы семейства могли посидеть здесь в тени и покое, отдыхая от жары. А в холода здесь можно было выпить салепи – густой горячий напиток из ятрышника с корицей и гвоздикой.

С тех пор как Гликерия замуж за Иосифа-сикофанта вышла, Феодору большое подспорье получилось. Стар он уже с пекарней справляться, давно все на Гликерию переложил. Да и ей нелегко было. Теперь же Иосиф от имени Феодора и с эпархом разговаривал, и с купцами, а порой и с капризными покупателями.

К мудрому старцу же горожане приходили за советом, для всех у него находилось разумное слово да решение. Многое он умел уладить да подсказать, за наставления платы не брал. Поговаривали, что даже из дворца к нему заходили под покровом ночи. А уж за советом или помощью какой – то неведомо.

Гликерия провела Нину на хозяйственный двор. Под гостевым-то навесом народу в жаркий день собралось немало, как там поговоришь по душам? Усадила подругу на мешок с мукой в сарае, крикнула подмастерью, чтоб принес кувшин с яблочным настоем, чашу да миску с лукумадесами.

Нина понуро сидела на мешке, комкая в руках концы мафория. Гликерия забрала у шустрого пацана принесенное, поставила кувшин и лукумадесы на щербатый чурбанчик рядом. Сама примостилась напротив Нины на другом мешке, положив руку на круглый живот. Глядя на бледную подругу, боялась даже спросить, что случилось.

Нина смотрела в сторону, борясь с непослушными слезами. Подождав немного, Гликерия кряхтя поднялась с мешка. Взяла мису с лукумадесами, налила в глиняную чашу настоя. Почти насильно сунула Нине в руки плошку со сладкой выпечкой и чашу. Озабоченно заглянула подруге в лицо.

– Ты, Нина, расскажи, что случилось-то?!

Нина опустила голову.

– Не могу я тебе рассказать, Гликерия. Я к Феодору пришла посоветоваться. Да и ему рассказать нельзя. Подведу вас под беду, не приведи Господь. Сама не знаю, зачем я здесь.

Гликерия уперла кулаки в бока:

– Ты меня сколько лет знаешь? Мы с тобой раба беглого прятали, – понизила она голос. – Я не побоялась тебе рассказать. А ты мне, значит, не веришь? Думаешь, я в базарный день языком молоть стану? Вот удружила, Нина, вот спасибо тебе. Так что ты здесь, чтобы лукумадесы есть да подруге про беду свою рассказывать. Начинай, – она опустилась на мешок, обхватив руками живот, и приготовилась слушать.

Нина запрокинула голову, но слезы сдержать не удалось. Гликерия совсем напугалась. Редко она свою подругу плачущей видела. Последний раз Нина при ней слезы лила, когда овдовела.

– Нина, да Господь с тобой! Что случилось-то? Не томи, а то я от волнения до времени рожу.

Нина глаза вытерла краем мафория, внимательно глянула на живот Гликерии, на лицо. Покачала головой.

– Не родишь до срока. Крепкая ты, все хорошо будет. – Нина вдохнула медленно. – Винезио в подвалах. И как его выручать, ума не приложу.

Гликерия испуганно округлила глаза. В подвалы просто так не попадают да своими ногами не всегда выходят.

– Да как же ты его выручишь? Он еще и тебя за собой утянет. Не надо тебе его выручать, Нина. Видать, серьезное преступление совершил, раз его в подземелья бросили. Он приезжий, латинянин. Его свои же и выручат, и уедет он обратно в свой край.

Нина посмотрела на подругу, глаза опустила. Как тут расскажешь, что его свои же в подвалы и бросили? Как объяснишь, что готова ради Винезио от всего отказаться, лишь бы он опять был рядом?

– Нина, – прервала ее раздумья Гликерия. – Надо с Иосифом посоветоваться. Он среди своих сикофантов узнает, чем твоему Винезио помочь можно. Я…

– Не вздумай Иосифа спрашивать! Я тебе как подруге рассказала, а он человек государственный, и сам в беду попадет, и Винезио только хуже будет. Пойду я, Гликерия. Я подумаю да может завтра снова зайду с Феодором посоветоваться. Там и придумаем что-нибудь.

Она поднялась и, даже не оглянувшись на подругу, поспешно вышла со двора.

Глава 8

Масло, настоянное на гамамелисе

Заполнить мелко покрошенными цветками гамамелиса малый горшок на три четверти. Добавить измельченную кору гамамелиса сверху, чтобы цветы покрыла. Залить маслом из виноградного семени. Выставить на солнце на три дня да каждый день помешивать. На четвертое утро пропустить настой через холстину, отжать крепко. Это масло использовать только для лечения вздутий и нарывов на коже. Для гладкости кожи масло гамамелисное можно смешивать с чистым оливковым, чтобы для тела и рук использовать. И в притирания для очищения кожи лица добавлять можно, но разводить в три-четыре раза.

Из аптекарских записей Нины Кориари

Нина, выйдя из пекарни и добравшись до Мезы, повернула в сторону форума Вола. Дойдя до знакомой улицы, остановилась напротив дома сикофанта Никона. Спохватилась было, что не взяла подношения никакого, но вспомнила, что в корзинке лежит масло, что она Гликерии хотела отдать да за разговорами и забыла. Ну хоть тут пригодится.

На стук дверь отворила Евдокия, жена Никона. Увидев Нину, шагнула вперед, посмотрела вдоль улицы. Молча схватила недоумевающую Нину за руку и втянула в дом. Не выпуская руки аптекарши, прошла с ней в крохотный атриум позади дома. Усадив гостью на скамью под полотняным навесом, расположилась напротив и, ерзая от предвкушения и любопытства, попросила рассказать про убитого, что к Нине на порог пожаловал.

– Господь с тобой, Евдокия! Убитый ко мне на порог пожаловал! Ты что говоришь-то?

– Ну раненый, разница-то какая, коли он все равно потом помер.

– Тебе муж, что ли, рассказал? – удивилась Нина.

– Да жди, расскажет он. Я подслушала. Как новость про убийство услышала, так обед ему и понесла. Забочусь о муже, а как же? Что ж ему до ночи голодному сидеть? Там в калитку с заднего двора постучалась. Не впервой, чай. А пока вдоль забора шла, то услыхала, как он диктовал своему скрибе[25], который у них там записывает все, и про убийство, и про аптеку твою, – тараторила Евдокия. – Я обед отдала мужу и про тебя спросила, а он мне настрого запретил к тебе ходить. Нечего, говорит, сплетни собирать да распускать. Дело, говорит, тайное, не смей даже упоминать о нем кому. Ну я и не пошла к тебе. А ты вот сама ко мне заявилась, так что моей вины здесь нет.

– А на улицу выглядывала-то зачем? Вот сейчас, когда мне дверь отворила? – У Нины от торопливой болтовни Евдокии аж затылок заломило.

– А проверила, соседи видали или нет. Но вроде от жары все попрятались. А то еще разнесут сплетни, что аптекарша, у которой на пороге полюбовников убивают, к нам домой приходит. И Никону неладно будет, и меня он накажет.

У Нины от таких разговоров и руки опустились. Молчала, смотрела мрачно на Евдокию. Та, поняв, что и правда речь ее нехороша была, глаза опустила, платок поправлять принялась. Спохватилась, что не предложила гостье ни еды, ни питья. Бросилась в дом, вышла с чашей настоя яблочного да с плошкой орехов.

Нина от угощения отказалась, головой качнула. И уйти нельзя – надо про нож тот вызнать, и слушать тяжко, когда вот так про тебя недобрая молва разносится. Но вспомнив про Винезио, забыла Нина обиды и сплетни. Да Евдокия и сама уж не знала, как Нине угодить, чтобы не обиделась да не ушла.

– Ты, Нина, зла на меня не держи. Я сплетни повторила, так никто им и не верит. Это ж не я говорю, а люди языком без ума и без толку чешут. А я тебя знаю – почтенная ты женщина, греха не допустишь. Ты мне расскажи, как было-то? Что за раненый и почему к тебе пришел? Расскажешь?

Нина помолчала еще. Вздохнула, взяла-таки чашу с настоем.

– Расскажу. Только сперва сделай одолжение – расскажи, что Никон скрибе диктовал. У тебя память хорошая – ты же все-все, наверное, запомнила?

– А как тут не запомнить. Я, чай, там стояла немало, аж муравьи в сокки[26] заползли да покусали. – Она подняла край столы, почесала белую щиколотку. – Но я с места не сдвинулась, пока все не дослушала.

Евдокия с важным видом замолчала, сложила руки на груди.

Нина спохватилась, полезла в корзинку. Достала кувшинчик с маслом, протянула женщине:

– Вот, тебе в подарок несла, да едва не забыла. На лаванде масло настоянное, свежее, вчера только процедила. И для рук хорошо, и для тела всего.

Евдокия масло понюхала, поблагодарила, отставила в сторону. И не в силах больше сдерживаться, приступила к рассказу:

– Сперва он про твою аптеку говорил, где раненый сидел да откуда добирался. Да про то, что все равно умер бы. Сказал, что аптекарша все сделала, что нужно было, да рана была смертельная. Это он как будто тебя защищал. С чего бы моему мужу тебя защищать вздумалось? – Она с подозрением уставилась на Нину.

– Окстись, Евдокия. Не защищал он меня, просто правду сказал. Расскажи лучше, про что он еще говорил.

Евдокия, поджав губы, покивала. И под настойчивым взглядом Нины продолжила:

– Про одежду его еще говорил, про тунику разрезанную, про штаны да сапоги просоленные. И что кровью все было залито. Страсть-то какая! Это ж какой лиходей всю тунику на нем разрезал, вот зачем, скажи…

– Тунику я разрезала, – перебила ее Нина и тут же пожалела о сказанном.

Глаза у Евдокии загорелись, щеки раскраснелись. Она даже подалась к Нине:

– Ты разрезала? Так вот на чужом мужчине одежду? Ох, Нина, ты и смелая! И… – Она споткнулась, покраснев еще сильнее, открыла было рот опять, но Нина ее оборвала:

– Ты мысли-то свои непристойные приструни, Евдокиюшка. Я аптекарша, и раны мне тоже лечить приходилось. И тунику я разрезала, чтобы рану его промыть и перевязать, а не за тем, чтобы на голое тело любоваться. И если б ты знала, что мне приходится видеть, когда ко мне люди с болью какой приходят. Ты о таком даже и слушать не хочешь. Так что рассказывай дальше, не томи.

– Ну да, ну да, и то правда. Что-то я не подумала… Так вот, потом говорил он про шрамы на плече, на спине, на груди слева высоко. Потом про порезы на ладони сказал и про узор на руке на арабский манер. И про нож говорил, а потом…

Нина опять ее перебила:

– Что про нож говорил?

– Нож, сказал, острый, воинский, лезвие чуть длиннее ладони, рукоять из рога. Сама гладкая, сказал, а на ней вырезаны какие-то письмена.

– Письмена? – Нина мысленно ахнула. И на кольце письмена, и на ноже тоже. – Какие это?

– Не перебивай, расскажу сейчас. Я, когда зашла, сразу тот нож и увидала. Никон его в руках держал, а как меня завидел, на стол положил да тряпками какими-то прикрыл. Но я успела разглядеть, – она хихикнула. – Не знаю, что за письмена, по мне, так насечки на нем просто. Ну как палочки – ни на наши буквы, ни на арабские, ни на латинские не похожи. Скифские[27], видать. Ни красоты, ни затейливости.

Нина заерзала на скамье. Ей некоторые скифские письмена были знакомы, глянуть бы на тот нож.

– А ты мне эти палочки начертать можешь?

Евдокия задумалась. Обмакнула палец в чашу с настоем, провела влажные линии пальцем на каменных плитах двора. Подумала, добавила пару косых перекрестьев.

– Вот так вроде. Может, я и забыла что?

Нина перебирала скудные свои воспоминания, как Дора упоминала про похожие знаки, рунами их называла. Да и Анастас из дальних земель привозил деревянные кусочки с такими же письменами, говорил, что это обереги такие у северных народов. Только что эти линии означают, Нина уже и не помнила.

– А еще про кольцо он говорил, – задумчиво произнесла Евдокия. – Еще до того, как я вошла.

У Нины перехватило дыхание, неужто Никон кольцо нашел.

– Сказал, что кольца нет. Я вот думаю, странно это – кольца нет, а он про него записывает. Может, потеряли они его? Ценное, видать, было.

– А про кольцо больше ничего не сказал муж твой? – осторожно спросила Нина.

– Нет. Сказал только, чтобы скриба все это переписал, а он сам к эпарху в списки отнесет. И что жалоб никто не подавал за убитого, но ему приказали искать душегуба. Может, убитый какой важный патрикий был, так муж мой убийцу найдет и награду получит. А то давно уже не убивали… – Она осеклась, увидев, как Нина сердито вскинула голову.

– Ох, Евдокия, за твоим языком не поспеешь и босиком. Ты бы подумала, прежде чем словами-то сыпать.

– Я и говорю: хорошо, что мирно да тихо уже пару седмиц, а то и больше. Только вот меньшого мы в школу определили, да в дорогую такую. И старшего Никон хочет в Аудиториум отправить учиться. Но там такие деньги платить надобно, что только патрикии, наверно, и могут. Вот он и переживает, что ежели убийцу не найдет, то и награды не видать. А без этого нам старшого в школу не отдать. А коли не выучить, так и будет он потом подай-принеси. Или вон в равдухи идти придется. По мне, так лишь бы горя не знали. Но муж-то знает лучше, я и не спорю.

Нина покивала, поднялась было, поблагодарила за гостеприимство, но Евдокия не выпустила ее, пока не расспросила все подробности про убитого.

Пришлось Нине на вопросы отвечать – как выглядел, откуда к ней шел, да как она его увидала, да что делала. Рассказала, умолчав о кольце и о словах раненого.

Евдокия сыпала вопросами, прижимала ладони к щекам, охала. Уходя уже, усталая Нина сказала хозяйке:

– Я смотрю, у тебя нос еще на месте, Евдокиюшка.

Та поднесла руку к лицу, настороженно глядя на Нину.

– Чем тебе мой нос не по нраву?

– Да ты бы остереглась – в каждый горшок его суешь, не дай бог, откусят.

Евдокия лишь сердито фыркнула в ответ.

Выйдя от болтливой жены сикофанта, Нина повернула в сторону дома.

Не успела она дойти до конца улицы, как из-за угла появился Никон. Усталое и озабоченное его лицо при виде Нины сперва чуть просветлело. Но в следующий миг брови его сошлись, он наклонил голову и в ярости ускорил шаг навстречу. Грубо схватив ее за руку у самого плеча, он едва не поднял ее над запыленной улицей. Нина ойкнула от боли, открыла было рот, но Никон ее опередил, злобно прошипев:

– У жены моей выведывать что-то вздумала? Или на меня поклепы наводишь? Говорил тебе, не суйся в это дело! Вот теперь я тебя арестую. – Он поволок ее за собой в сторону Мезы, Нина едва касалась земли носками кожаных сокков.

– Да за что же, почтенный Никон? Чем я виновата перед тобой? Отпусти мою руку, больно мне… – голос ее сорвался.

Никон выпустил ее руку, резко остановился. Нина едва удержалась на ногах. Плечо у нее ныло, но она боялась пошевелиться.

С трудом удерживаясь от слез, тихо произнесла:

– За что ты со мной так, почтенный? Чем я провинилась?

– Дурная ты женщина, Нина-аптекарша. Не слушаешь ты ни советов, ни наставлений. Значит, придется отвести тебя к эпарху и отправить в подземелья!

– Погоди, почтенный Никон, – от ужаса Нина осмелела, голос повысила. – Не виновна я ни в чем, за что меня в подземелья? Как ты эпарху[28] объяснять станешь, что Нину-аптекаршу, которая снадобья для императрицы делает, в подземелья надо бросить? В чем ты обвинишь меня? Лишь в глупом женском любопытстве да в строптивости. Так за это в Царице городов женщин не сажают – подземелий не хватит.

Никон, тяжело дыша, смотрел на Нину. Он прищурился, но она не дала ему сказать, сделала шаг вперед, в лицо заглядывая:

– Не сердись, почтенный, что пришла я к Евдокии. Она мне масло заказывала, я и принесла. А то, что мы по-женски посудачили о том раненом, что на крыльце моем оказался, так об этом вся Меза судачит. Только в том и виноваты, что женщины мы – любопытные да болтливые.

Никон отвернулся, выдохнул, сжимая кулаки. Когда он посмотрел на нее опять, на лице его были лишь безразличие и усталость:

– Ты сама себе враг, Нина. Как ни пытаюсь я тебя от беды оградить – ты опять в нее забираешься. С купцом этим еще… – Он махнул рукой.

– С каким купцом, почтенный Никон? – Нина перестала дышать, дожидаясь ответа.

Лицо Никона покраснело от злости:

– Не тебе задавать мне вопросы, аптекарша! Отправляйся домой. Если попадешься опять мне на глаза – узнаешь, каковы подземелья Халки!

Он быстро зашагал по улице к дому, по-бычьи наклонив вперед голову.

Нина без сил поплелась к аптеке. Мысли вертелись в голове мрачные, безнадежные. Как она, обычная аптекарша, кольцо найдет, за которым охотятся и великий паракимомен, и хозяйка лупанария, и латиняне. А она меж ними как зерно в жерновах – не заметят, как перемелют. И друга милого не спасет, и сама пропадет! Нож, и тот не увидала. Хотя раз там скифские письмена, значит, можно хоть поспрашивать на подворье у славян. Язык она худо-бедно знает, да там купцы все и по-гречески говорят, так что не пропадет аптекарша. Уж всяко лучше искать да расспрашивать, чем скамью задом протирать да слезы лить. Сейчас туда добираться поздно – солнце вон уже за купола перевалило. Завтра с утра и отправится.

Подойдя к дому, Нина увидела сидящего на ступенях мрачного Галактиона. Охнула, вспомнив, что обещалась с ним на ипподром сходить. И хоть не до ипподрома ей сейчас было, да только обещания выполнять надобно. Да и все одно непонятно, куда теперь идти, где хозяина ножа искать.

Парень, увидев аптекаршу, поднялся. Шепотом, чтоб скандал на улице не учинять, отчитывать принялся. Уставшая Нина пообещала вот прямо сейчас с ним пойти. Только снадобье для Стефана положит в корзинку да на задний двор забежит.

Галактион даже заходить не стал, так и стоял под портиком, сложив руки на груди и сердито насупившись. Он, волнуясь за непутевую аптекаршу, уже и по соседям пробежался, и в гавань сбегал, и в пекарню.

Пока шли по шумной жаркой Мезе к ипподрому, Нина оправдывалась, что иной раз к больному вызовут и нельзя отказать, да и задержаться приходится порой. Сама потихоньку перекрестилась, прося у Господа прощения за вранье отроку. И правда ведь волновался Галактион за нее, поди, после всех происшествий-то. Попросила пока про коня рассказать, за которым его приставили ухаживать. Тут юный конюх и оттаял.

Рассказ завел, руками размахивал, едва не подпрыгивал. Ну не конь, а золото просто. Молодой да сильный. Мало кого к себе подпускает, необъезженный еще толком. Из всех только старшего конюха да Галактиона привечает. А на остальных скалится, голову вскидывает, укусить норовит. К нему с заду и подойти все опасаются – пуглив еще, взбрыкивает.

Нина слушала, качала головой. Она лошадей боялась, особенно после того как первый муж Гликерии под колесами колесницы погиб.

За разговорами добрались до колонн, что обступают площадь Августеона[29] стройными мраморными стражами. Позади площади был виден сияющий огромный купол собора Святой Софии. Солнце, отражающееся от статуи Юстиниана на каменном столбе в центре площади, ослепило Нину.

Галактион повернул и пошел вдоль каменной стены ипподрома к неприметным деревянным воротам в углублении. Постучал, переговорил с открывшим ворота дородным детиной, махнул Нине, чтобы заходила.

Аптекарша попала в галереи под амфитеатром. Под сиденьями для зрителей, что взбирались до самого верха стены, было достаточно места и для лошадей, и для людей. Здесь суетились конюхи и слуги ипподрома. Одни вели коней на выгул, другие таскали корм, кто-то чинил упряжь, сидя на солнышке. Пол был посыпан опилками. Слева проходы вели к разделенным перегородками стойлам для лошадей. Висели резко пахнущие конским потом сбруя, попоны, стояли низкие кадки с водой. По другую сторону от входа перегородки были тряпичные, ветхие. Оттуда доносился женский визгливый хохот, громкие разговоры и споры, несло дешевым вином и смрадом нечистот.