Адрастея, или Новый поход эпигонов

Второй из друзей Димы, кто сделал себе «карьеру», – его старый приятель Боря Картавых по прозвищу Боб Красноштан. Красноштаном его прозвали за то, что в свое время, еще в конце восьмидесятых, Боб-хиппан сшил себе штаны из красного плюшевого знамени и в таком виде с парой девчонок появился на Гоголевском бульваре.

Его появление вызвало фурор. Пенсионеры и работяги остолбенели, а местная молодежь и школьная поросль забилась в истерическом восторге.

Первый же постовой, увидев Борины штаны, среагировал на них, как бык на красную тряпку, и под пронзительно-веселую трель милицейского свистка устроил погоню. К его истерическим крикам и свисткам присоединились еще пара постовых, и они, как собаки зайца, гоняли Борю по Пречистинским и Остоженским дворам часа два – но без толку. Преодолев все препятствия, Боря благодаря завидному здоровью ушел от погони, а в среде тогдашних хиппи заработал репутацию гуру и кличку «Красноштан».

Будучи убежденным хиппи, то есть противником насилия, Боря всем друзьям предлагал выкурить «трубку мира», в которую забивал основательную порцию гашиша или опиума, благо тот у него был всегда: помогали обширные восточные связи. Боб учился с Димой в одном институте, но на другом факультете – на кафедре промышленного дизайна, и был в числе его близких друзей именно потому, что позволял иногда Диминому сознанию благодаря химвеществам расширяться до таких пределов, где само понятие реальности становилось нереальным.

Собственно, Борю в институте ценили именно за то, что за пару десятков рублей он дарил любому билет в страну грез, в то время как на эти деньги в стране развитого социализма уже ничего реального нельзя было купить. Боря откровенно торговал иллюзиями, называя себя «архитектором теней». Под тенями он, очевидно, понимал тех, кто прибегал к его услугам.

Когда начался бум на новый художественный авангард из России и по Столице рыскали арт-агенты и импресарио из-за рубежа, выискивая всё сколько-нибудь похожее на то, что делали тогда в «капиталистическом и загнивающем» западном художественном мире, Боря организовал несколько акций.

Одну из них он провел на Красной площади. Прямо перед мавзолеем группа молодых людей сбросила с себя пальто и портки и оказалась в чем мать родила, затем улеглась на брусчатку и своими телами выложила слово «ХУЙ». Сию композицию Боря заснял на пленку и опубликовал во всех мало-мальски престижных художественных журналах за рубежом. Примерно то же самое он проделал еще на паре площадей Столицы и Северной Пальмиры, заработал в общей сложности 40 суток в КПЗ и титул Короля перформанса в России.

После Боб увеличил снимки этих действ до двух-трехметровых размеров и организовал выставку, с ней колесил по городам России, на презентациях и открытиях угощая зрителей бутербродами с марихуановым маслом и балтийским коктейлем (смесь водки и кокаина).

Вот именно с этими двумя «удачниками», как их называл сам Дима, он и решил организовать новое художественное предприятие «Арт-бля».

Почему он не стал делать это сам? Всё очень просто. Вернувшись из-за рубежа на родину-уродину, он в одночасье потерял художественное имя, под которым можно было собрать народ. Из-за долгого отсутствия Диму забыли все. И когда его приятель Витя Штеллер на одной из презентаций представил его новому «мэтру» столичной жизни как короля хэппенинга, мэтр равнодушно поинтересовался, за что Диму так прозвали.

– Он насрал прямо в Пушкинском музее, – ответил Витя. – Прикинь, прямо перед полотном Матисса. Разве это не художественно смело, а?

– Я не вижу здесь ничего художественного, – иронично протянул мэтр и снисходительно посмотрел на Диму. – А если бы он насрал в консерватории, он что, был бы тогда композитором-новатором?

Эта шутка так понравилась всем окружающим, что они оглушительно ржали над ней еще минут пятнадцать, а Димина репутация художника-авангардиста была в Столице окончательно и навсегда погублена. Мало того – за ним закрепилась кличка «Говнюк». И от дурного запаха репутации и новой клички не помогал никакой импортный дезодорант или освежитель воздуха.

25

Димина идея была проста, как банный лист, а точнее – как фиговый листок, прикрывающий срамное место падшего человека. Он предложил друзьям организовать элитный клуб, члены которого могли бы реализовывать самые низкие и темные человеческие желания. Доводить их до низшей точки падения – ритуального убийства с поеданием тела жертвы в сыром виде. А в качестве жертв приглашать их конкурентов по бизнесу или обидчиков.

Идея приятелям понравилась, но каждый из них внес свои уточнения.

– Безусловно, основная цель жизни современного человека – получать наивысшее наслаждение. То есть удовольствие – и физическое, и духовное, – закуривая ментоловую сигаретку, мечтательно протянул Гера. Он прикрыл глаза и откинулся в мягком кожаном кресле своего кабинета, где его приятели собрались после очередного предновогоднего бала-маскарада. – Но именно удовольствие. А понятие «удовольствие» должно включать в себя и эстетическую часть. То есть это должно быть красивое, изысканно оформленное убийство, которое собой подчеркнет изначальную красоту убиваемого тела. Бывает иногда – знаешь ли, Димыч, – хочется красивую, ценную вещь разбить из-за того, что она, во-первых, не твоя, а во-вторых… Просто так, без причины. Непередаваемо больно и невозможно терпеть эту красоту – и хочется ее осквернить. Это как желание красивую бабу трахнуть. Кто бы она ни была – а это в тебе, когда ты на нее смотришь, на уровне инстинкта. Ты ее хочешь. И только самоконтроль удерживает тебя вот от такого: просто подойти, сорвать с нее одежду, схватить за сиськи и за жопу да на спину завалить, а?

– То есть ты предлагаешь, чтобы жертвой обязательно была именно женщина? – уточнил Дима.

– Не просто женщина. Красивая, очень красивая женщина. И чтоб ее сначала, понимаешь, все оттрахали, а потом задушили. И непременно шелковыми чулками.

– Гера, кончай молоть чушь, – перебил его Боря и, отхлебнув балтийского коктейля, продолжил: – С тем, что надо бабу убивать, согласен. Ненавижу этих двужопых, всё время мужикам жизнь портят. Но зачем ее душить? Давайте голову отрезать, это куда круче. Помните, в институте нам историю рассказывали – когда Гойя умер, то неудачливый завистник-коллега его могилу раскопал, отрезал у трупа голову, выварил ее и из черепа сделал себе чашу. И пил из нее – за здоровье Гойи. Это, по-моему, эстетично, а? Вот ты бабу трахаешь, она вся изгибается, а тут ей кто-то сзади – чик ножиком по горлу! Кровь на груди, на плечах, а ты дальше ее трахаешь, только уже без головы, во! Это тебе не декаданс с чулками, это прям Эль Греко: пурпур крови, белая пена спермы, желтый блеск пота на ее бедрах. И народ вокруг, со свечками в руках.

– А почему со свечками-то? – иронично протянул Гера, нервно затягиваясь сигареткой.

– Для романтики, черт побери. Сами же сказали – ритуальное убийство. Значит, никакого света, возбуждающая ритмичная музыка, до этого – всеобщий свальный грех, а затем – кульминация: убийство самой красивой и желанной для всех на алтаре, в центре комнаты. И главное – бабу должна баба убивать.

– А это-то зачем? – удивился Дима.

– А символично, старик, очень символично! Красота гибнет от красоты. Этакий последний день Помпеи: красивые люди, гибнущие в прекрасном блеске разбушевавшейся стихии. Блин, ребята, да это уже Брюллов: мягкий свет колеблется, прекрасное голое женское тело, кровь, цветы, печальная музыка… Супер.

– И каждый потом кровь убитой пьет! Чтоб как причастие, как круговая порука! – выдохнул возбужденный Дима и без спросу отхлебнул половину из Бориного стакана.

– Кровь? – протянул Гера и, перекинув ногу на ногу, сладко потянулся. – Ну, я даже не знаю. А это гигиенично? А то заразимся чем-нибудь…

– Да чем заразимся, Гера, чем заразимся? Это же самый кайф, понимаешь – еще теплую, как вино. Это – это настолько кощунственно и противоестественно, что если попробуешь, то продолжишь – снова и снова. Хотя бы чтоб доказать себе, что ты не слабак, что ты можешь это сделать снова, – горячо заговорил Дима. – Это как один раз ширнуться и глюки испытать, от которых тебе еще никогда так приятно не было. Да ты потом отца с матерью укокошишь, лишь бы снова «там» побывать, – протянул неожиданно медленно Дима и показал куда-то в сторону.

Зрачки его вдруг настолько расширились, что почти слились с контуром радужки, отчего Димин взгляд стал инфернальным, нечеловеческим. По всей видимости, Борин коктейль подействовало на Диму так сильно, что он начал отключаться от реальности и впадать в наркотическую кому. Но Боб и Гера, будто не замечая того, продолжили обстоятельно и с интересом обсуждать пикантную эстетику убийства.

– Нет, правда, в этом что-то положительное есть, – убежденно сказал Боря. – Ты знаешь, Гера, я уверен, дело выгорит. Денег загребем. Мы ведь станем продавать иллюзию убийства. Они, правда, не сами будут его совершать, зато во всем соучаствовать. А иллюзии – это самое выгодное, это всегда востребовано. Затем, соответственно, цепь раскаяния в совершённом, страх, паника – в своем роде наркотическая ломка, а потом опять порция адреналина в крови и всё по новой. А пятна крови – это как сильная эмоционально-вкусовая связка, на уровне синдрома Павловского рефлекса. Порезал, к примеру, палец и его облизал, прикусил язык или зуб, или десна заболела и во рту вкус крови – и тут же накатит воспоминание и желание снова испытать вседозволенности и остаться безнаказанным. Нет, я думаю, что кровь нужна.

– Ну раз вы так оба настаиваете, да еще меня и какой-то психологией педерастов и неврастеников грузите, пусть. Я почти убежден, что работать мы будем с одними душевнобольными. Их теперь так много, что даже можно выбирать. Как-никак рынок, теперь во всем рыночные отношения, – подытожил Гера и, налив себе рюмку коньяку, чокнулся и выпил с Борей за успех нового совместного предприятия.

26

Большинство фанатично, безоглядно верующих людей, живущих по заповедям и неписанным законам церкви, похожи на тех, кто страстно хочет жить и страшно этого боится. Жить по-настоящему, вдыхая полной грудью, безоглядно поступая по велениям души и совести – это для них великое искушение, камень преткновения в повседневной жизни.

Все они будто неуклюжие птенцы-переростки, которые давно оперились, но не летают. Они сидят в неудобных, случайных позах на краю жизни, застигнутые врасплох судьбой, и боятся сделать шаг вперед, в бездну неизвестности, в неясное марево будущего. А крыльями-страстями машут, только чтобы удержаться на том же месте и в той же позе. Страдают и осуждают тех, кто набрался мужества и сделал шаг в неизвестность, оторвавшись от узкой полоски здравого смысла простецов, мерят счастье степенью бестревожности, а точнее – скуки собственной души. Лишь тот, кто набрался смелости и полетел, преодолев страх перед жизнью и умело используя свои крылья – страсть к наслаждению и удовольствиям плоти, – научился полностью жить и наслаждаться свободой, единственным Божьим даром. Для того человек и приходит в этот мир, мир Адрастеи, пажити которой доступны только тому, кто их возделывает.

Пока ты молод, пока умеешь и можешь жить – живи и бери от жизни всё. Не стоит слушать тех, кто страхом загнал себя в угол и сидит там, вцепившись в убогую философию простецов. Они ненавидят чужой успех. Не знают, что это – жить всласть, полной грудью вдыхая воздух молодости и телесного веселья.

Почему простецы успешны? Потому лишь, что те, кто ранее отвергал их взгляды на жизнь, предпочитая не рассуждать, а действовать, рано или поздно стареют и перестают летать. Они поневоле превращаются в неуклюжих птиц, которые жмутся по обочинам здравого смысла вокруг жизни, где их всё это время дожидались трусливые современники. Те, кто раньше летал, доживают свой срок с теми, кто их осуждал и клеймил, кто безвылазно сидел на краю жизни. Те, кто раньше летал, не могут жить, как прежде или сразу умереть. И они коротают оставшееся время с простецами, клеймя скоротечность жизни, которая всегда неизбежно приводит лишь к одному – к смерти.

Дмитрий Сергеевич Егоров, слесарь районного ДЭЗа, был простецом. Всю жизнь он провел в ожидании жизни, так никогда и не позволив себе по-настоящему, на широкую ногу, без оглядки пожить, всё время боялся согрешить и прогневать Бога своей гордыней.

Он соблюдал все посты, великие и малые, говел по средам и пятницам, исповедовался в неиссякаемых духовных грехах отцу-настоятелю N-ского храма в К-ках – но при этом любил выпить водки по поводу и без, называл жену дурой и часто бивал, да так сильно, что порой Прасковье Федоровне, его супруге, приходилось брать больничный на неделю-другую: иногда после мужниных «епитимий» она просто не могла ходить.

Из-за тяжелой руки Егорова детей у них не было. В первый же год супружеской жизни подвыпивший Дмитрий Сергеевич избил беременную жену. У нее случился выкидыш с обильным кровотечением, который привел к бесплодию. Супруг каялся в совершённом своему духовнику, молодому попу, только что назначенному после N-ской семинарии в N-ский приход, отцу Анатолию. Тот наложил на Егорова полугодовую епитимью в виде ежедневных двухчасовых молитв на коленях перед образом Почаевской Божьей матери, и на этом грех перед Богом был ему «прощен».

Егоров снова начал пить, как и раньше, жену снова называл дурой и попрекал, что по ее вине их семья бездетна. Всегда молчаливая и внешне бесстрастная Прасковья, работавшая уборщицей в школе на две ставки, покорно сносила побои и упреки мужа. В этом она видела свое женское предназначение: во всем потакать мужу, ведь он глава семьи, кормилец и ее заступник перед Богом и людьми.

Только один раз, на майские праздники, накануне Пасхи, когда муж ее особенно сильно избил, Прасковья пожаловалась на Егорова своему духовнику, всё тому же отцу Анатолию.

Отец Анатолий выслушал ее не без интереса, но неожиданно осудил ее поведение как греховное, мол, нельзя ябедничать на супруга, и не допустил Прасковью к пасхальному причастию. Та проплакала всю ночь, горько переживая обидную несправедливость. Наутро успокоилась, а во время утренней молитвы на нее снизошло внутреннее озарение. Прасковья поняла, что ее страдания очищают не только ее саму, но и весь окружающий мир, что она просто обязана ни в чем не перечить мужу и смиренно принимать и исполнять все его причуды. Курица не птица, баба не человек, она лишь мужнина собственность, его раба навеки, призванная в этом мире смирением спасти его душу, а через это заодно и свою.

По утрам, когда муж уходил на работу, она отмаливала свои и его грехи, в то время как Дмитрий Сергеевич, отчаянно матерясь, решал с приятелями проблему утреннего похмелья и распределения нарядов на своем участке вместе с главным инженером ДЭЗа.

Так было и сегодня, с той лишь разницей, что еще с вечера главный инженер велел Дмитрию Сергеевичу с утра, до начала утренней планерки, заглянуть в подвал дома № 66, корпус 6, и проверить, открыты ли вентили горячей воды. Жители дома уже несколько дней жаловались, что у них в кранах не хватает напора.

Отомкнув ключом низкую, обитую мятым железом дверь подвала, Егоров вначале не заметил ничего необычного. Повернул заглушки, которые почему-то были наполовину закрыты, и только на обратном пути, пробираясь между хитросплетениями труб и жестяных коробов воздуховодов, увидел, что на полу смутно белеет неясный силуэт голого человеческого тела.

Подойдя поближе к телу – из тревоги, что в подвал пробрались бродяги, устроили ночлежку и сейчас он наверняка застукает одного из них, – Егоров к своему ужасу обнаружил нечто прямо противоположное: обезглавленное женское тело. Оно лежало на полу, широко раскинув руки и ноги, черной дырой зиял вспоротый живот, а вокруг валялись куски то ли кишок, то ли внутренностей.

27

– Так как вас зовут? Представьтесь, пожалуйста, – подчеркнуто строго произнесла Фролова, доставая из сумочки блокнот с шариковой ручкой, чтоб записывать показания свидетеля.

– Да я вроде бы вашим уже всё сказал, разве они не передали? – удивленно протянул слесарь, неловко переминаясь с ноги на ногу и теребя свою потертую ушанку, которую он зачем-то снял и держал в руках, нервно дергая завязки.

– Теперь вы, свидетель, разговариваете не с ними, а со мной. Я следователь районной прокуратуры Фролова Ольга Эдуардовна, и мне поручено вести это дело. Сейчас я запишу ваши предварительные показания, а завтра вызову к себе еще на один допрос, там составлю протокол по всей форме, который вы подпишете. Учтите, что вы будете нести уголовную ответственность за каждое слово в протоколе. А сейчас же наш разговор предварительный, ни к чему не обязывающий. Тем не менее, считайте его началом завтрашнего официального разговора. Итак, повторяю. Представьтесь, пожалуйста. Как вас зовут, где и кем работаете?

– Да я что, я ничего. Неужто я не понимаю, что это дело официальное. Димитрий я, Егоров, по отцу Сергеевич. Работаю слесарем в ДЭЗе, вот уже двадцать лет и три года. В армии служил, женат, но Бог детей не дал. Вот так один с женой и доживаю век свой. Но Господь милостив, даст Бог, нас добрые люди никогда не оставят. Вот на днях свояк приезжал, самогону знатного привез…

– Дмитрий Сергеевич, – прервала его Фролова и удивленно подняла глаза, – какой самогон? Я вас про убийство спрашиваю, понимаете? Мне ваша биография совершенно не нужна. Женаты вы или нет, есть у вас дети или нет. Тем более меня не интересует ваш свояк.

– Так это вы зря. Брат у Прасковьи, жены моей, знатный мужчина, в Немчиновке живет. У него там свойский дом, два поросенка, кролики. А первач у него – просто чудо. Прозрачный, как Божья слеза, а крепкий, как гнев Ильи Пророка. Вот он, значит, вчера приехал и угостил…

– Дмитрий Сергеевич, вы русский язык понимаете? Я вас о чем спрашиваю? – снова перебила его Фролова, раздражаясь: ей начала надоедать пространная речь слесаря не по делу.

– Обижаете, товарищ-гражданочка следователь, как это мы русскую речь не понимаем, мы православные, крещеные, по отцу и матери русские. Меня еще никто за еврея не принимал, вот моя наружность, вся здесь, при мне. У меня задних мыслей нет, енто же грех большой – камень за пазухой держать; в лицо ближнему говорить одно, а делать другое. Я что знаю – то и говорю. Вы меня не торопите, мне нужно всё точно вспомнить, чтоб вам помочь. Вон что по всей стране деется – жиды народ режут, кровь сосут, русскому человеку уже даже стыдно стало сказать, что он русский, а вы, власть, ни хрена, прости Господи мою грешную душу, не делаете, только жидовское иго защищаете.

– Гражданин Егоров! – разозлилась Фролова. – Это не митинг коммунистов, а здесь не Красная площадь! Я расследую убийство, понимаете – убийство! Мы стоим рядом с подвалом, где убили человека! Вы зашли сюда и первым увидели тело жертвы. Меня не интересует, что вы думаете о евреях, правительстве, самогоне и свояке. Мне нужна только информация. Рассказывайте. Что вы увидели на месте преступления? Заметили ли что-то подозрительное? Или кого-то подозрительного? Ничего больше. Я ясно объясняю?

– Да уж куда яснее. Я как вас увидел, так сразу понял, что вы не нашего поля ягода, не православная. Небось теперь еще меня, русского человека, начнете обвинять, что я чью-то невинную душу погубил. Давно жидам русские люди не нравятся, особенно такие, кто в Господа нашего Иисуса Христа верят, кто власть безбожную обличает. Давно власть антихристова, большая и малая, простого русского человека Дмитрия Сергеевича Егорова норовит уличить, схватить да в тюрьму посадить. Да мы люди маленькие, но Богом целованные. Наши волосы, по слову Спасителя, все на головах сочтены, нам заранее все грехи прощены. Хотите меня обвинять – обвиняйте, только я никого не убивал.

– А может, это действительно вы убили? – неожиданно спросил Вешняков. Он незаметно подошел к говорящим и молча стоял и внимательно слушал нелепый разговор свидетеля и следователя. – Покайтесь, Дмитрий Сергеевич, снимите грех с души. Тогда и вам, и нам хорошо будет, а?

– Да вы что, едрена вошь! Хотите сказать, что я эту бабу убил? – совершенно опешив и растерявшись, чуть ли не плача от испуга, пробормотал слесарь; скукожился, испуганно вжал голову в плечи. – Да вы что, люди добрые, да никак я не мог, вот вам крест, – и суетливо перекрестился три раза, – да не мог я, честное слово, не мог. Я как тело нашел, так сразу бросился к нашему главному инженеру, Ильясу Раильевичу Газизову, а он уж вам позвонил. Я что, я человек маленький. Зачем мне кого-то убивать? Это грех перед Богом и людьми, его не отмолишь.

– Так никто и не говорит, Дмитрий Сергеевич, что вы сознательно убили. Все убивают случайно, как бы между прочим. А потом и вспомнить не могут, почему это произошло. Вот вы говорили про вашего свояка, что он вам самогон привез на днях. Небось выпили, пошли куролесить да нечаянно и ухлопали девицу. Чего спьяну не бывает? А потом решили скрыть следы преступления, в подвал затащили и расчлененку устроили, чтоб уж точно на вас не подумали. А с утра к инженеру прибежали да спектакль разыграли: вот, мол, случайно тело нашел, ни головы, ни кишок. А? Может, так было? – вдруг хищно ощерившись, подавшись вперед, быстро спросил слесаря Вешняков.

– Ну вы, ребята, и даете, едрена кочерыжка. Я много чего о милиции слышал, но чтоб вот так, невинного человека обвинять, что он убийца, – это ну ни в какие ворота не лезет. Со свояком пил, Богом клянусь и этого не отрицаю, я сам с этого начал, но чтоб убивать? Не делал я этого.

– А что же вы тогда делали? – переспросила его Фролова, не без удовольствия наблюдая за тем, как Вешняков мастерски унижает работягу. В уверенности, что Вешняков затеял игру, чтобы проучить балабола, она готова была подыграть.

– Вас следователь только что просил подробно рассказать, как вы нашли тело. А вы, уж извините, Дмитрий Сергеевич, какую-то ерунду рассказываете. Поэтому у нас есть все основания вас заподозрить. Что-то вы сознательно недоговариваете, – произнес Вешняков и многозначительно переглянулся с Фроловой, как бы приглашая и ее поучаствовать в словесной дуэли с работягой.

– Что вы делали вчера вечером, с двадцати ноль ноль до часу ночи? – спросила, в свою очередь, слесаря Фролова. – Не знаю, не могу вспомнить, – растерянно пробурчал тот и, перестав теребить шапку, надел ее на голову. – Я же сказал: свояк самогону привез, ну, мы выпили, потом он уехал, а я спать лег. Жена моя, Прасковья, может подтвердить, что так всё и было. Вы ее спросите – она скажет.

– Да она что хочет наплетет, лишь бы мужа выгородить, – возразил Вешняков, достал, не торопясь, из бокового кармана пальто пачку сигарет и закурил.

– А вы, когда выпили, свояка не пошли провожать – до метро, например? Просто расстались на пороге и спать легли? – продолжала допрос Фролова.

– Почему не пошел? Пошел. Что мы, не люди, что ли, не умеем проводить по-божески человека? До самого метро сопроводил, мы еще пива выпили на дорожку, здесь, недалеко отсюда, в палатке Ахмета брали, там подтвердить могут, затем уж у метро еще раз простились, он к себе поехал, в Выхино, а оттуда уже на железке до дому, ну и я назад пошел.

– Так во сколько вы пришли домой? – снова спросил слесаря Вешняков, задумчиво дымя сигаретой.

– Да не знаю я. Что я, время засекал: когда пил, когда закусывал? Ну, может, часов в десять вернулся, может, чуть позже.

– А вышли вы вдвоем из дома во сколько? – продолжал со скучающим видом допытываться Вешняков.

– Ну где-то часов в семь. В пять, значит, Прасковья пришла, обед нам сварганила, мы с Колей, ее братом, приняли эдак грамм по двести первача, посудачили о том, о сем, да он домой и засобирался.

– А почему он спать у вас не остался? Ему ж с утра сподручней было бы ехать?

– Ну, это, не смог он, значит, дела у него дома были, – замялся слесарь, с трудом подбирая слова для связного ответа. Дело в том, что вчера у него вышла очередная драка с женой, а брат Прасковьи Николай оказался невольным свидетелем. Само собой, вступился за сестру, пообещав Егорову, как он красноречиво выразился, «рога поотшибать, если сестру еще раз тронешь», на что слесарь бросился с кулаками уже на свояка.

Начавшуюся было драку прекратили соседи, которые по просьбе Прасковьи вызвали наряд милиции. Драчунов разняли, но жена слезно просила милиционеров только помирить мужа с братом, так что в отделение их не забрали.

– Дела, говорите, неотложные. Хорошо, проверим. А почему домой так поздно пришли? Три с половиной часа провожать до метро – это чересчур долго, вам так не кажется? Здесь ведь до метро всего две остановки на троллейбусе. – Ну, это, туда пешком и обратно. Куда мне спешить, я у себя дома.

– Так вы же сами сказали: свояк спешил, раз ночевать не остался, – всё так же как бы скучая, допытывался Вешняков.

– Ну не знаю, когда выходили – спешил, а когда до метро дошли-то – уже не очень. Может, передумал. Чужая душа – потемки. Одному Богу известно, что у Колюхи на уме: сейчас ему одно надо, а завтра другое. Мы люди маленькие, нам до чужих дел надобности нет интересоваться, – оправдывался слесарь, тревожно следя за Фроловой, которая всё это время что-то записывала в блокнот.