Адрастея, или Новый поход эпигонов

– А если бы рассек?

– Умерла б раньше времени. Ну, понимаешь? Потеряла сознание от недостатка кислорода в мозге. Кровь бы через артерию быстро вытекла, и она бы уже перестала что-то чувствовать. А так – гарантированные минут пятнадцать ужаса, пока организм еще держится на естественном ресурсе.

– Так может, убийца к медицине какое-нибудь отношение имел или имеет, раз он так хорошо анатомию знает? – Может. Эту версию Викторыч уж со второй жертвы пытался отрабатывать, но всё впустую. Хороших врачей в стране нет, а с медицинским образованием народу столько, что хоть каждого второго сажай. В общем, мы ему между собой кликуху придумали – Хирург. По-моему, подходит. Что скажешь?

– Скорее Джек-Потрошитель…

– Ну Джек – не Джек, а свое дело знает. И что самое смешное, не поверишь, всегда уносит с собой голову и печень. Ну голову – это понятно, чтоб жертву подольше не могли опознать. Но печень-то зачем? А?

– Не знаю. Но если он действительно садист, то можно предположить, что печень он съедает. Знаешь, у каннибалов был такой обычай. Они съедали сердце и печень поверженных врагов, чтобы перенять от них силу и душу. Может это как-то связано…

– Хм, интересная версия. Ты ее Викторычу расскажи, он заценит. А ты-то сам откуда это знаешь?

– Читал где-то. В журнале «Вокруг света», что ли. Или в книжке про Миклухо-Маклая. А когда еще в университете учился, ходил как-то на семинар об античной мифологии. Профессор вел, старик, слепой уже, Алексей Федорович Лосев его звали. И он похожий случай описывал. Один древний царь Тантал, чтобы испытать всеведение богов, пригласил их к себе на пир, а угостил мясом собственного сына. Сам его убил и зажарил. Лосев нам про этот миф много чего говорил, но вот что я очень хорошо запомнил. Древние считали, что в печени находится животная часть души.

– А что, у души много частей? И мест?

– Ну, вроде того. Частей три, как Лосев рассказывал. Древние так думали. Разумная часть сосредоточена в голове, страстная – в сердце и легких, а животная – в печени. Так вот. И еще, ты знаешь, крайне интересный случай! Только что вспомнил. Я читал у одного шведа, вроде у Буркхарда, как в XII веке в Италии двое детей играли в повешенных. А один другого по-настоящему повесил. Тогда отец погибшего тайно убил виновника трагедии, пригласил к себе на обед его отца и накормил жареной печенью сына. А потом рассказал тому, чья это была печень. Представляешь? Так эти два семейства еще лет триста вендетту вели друг с другом.

– Вот и верь после такого, что у людей есть душа! По-моему, человек – это просто животное. А то, что все называют разумом, – просто инстинкт самосохранения, который очень сильно развился. Нет в человеке никакой души! Только природная жажда выжить – выжить любой ценой.

– Ты что, Дима, это серьезно думаешь? Что нет души?

– Слушай, ты бы меня сейчас еще про Бога спросил. Нашел место и время. Когда я стою и гляжу на эту несчастную бабу, которую выпотрошили, как цыпленка табака. И мне сложно поверить, что Бог есть, раз он такие зверства допускает. Да и этой несчастной, думаю, было бы лучше сразу и навсегда умереть. А то родится заново, как индусы говорят, и снова ей жить и мучиться…

– Ты прямо как Борхес. Он тоже хотел умереть один раз и навсегда.

– Слушай, Игорь. Кто такой твой Борхес, я не знаю. Но тебе не кажется, что это мерзко – вести высокоумные разговоры о душе над трупом несчастной женщины? Давай еще о каком-нибудь экзенциализме потреплемся, а? А она, я уверен, о Жан-Поль Сартре и не слыхивала, а «Тошнота» для нее была просто чувством. И от нашего разговора ее бы точно стошнило. Она же обычная баба. Жила, наверно, природными инстинктами, как все бабы живут, любила, чтобы за нее платили, сама платила натурой, благо станок у нее был что надо, – это мы с тобой сейчас можем объективно сказать. Вот она – лежит в чем мать родила. Замуж, наверно, собиралась выйти, родить ребенка и жить как все, беря от жизни всё, что может дать природа. А остальное – это интеллигентские разговоры и мудрствование от лукавого. Убитого не воскресишь, прожитого не вернешь. Так что пусть живые хоронят мертвых. А мы с тобой как два Харона. Привратники ада.

Не знаю, как ты, а я, когда поступал в мединститут, и не думал, что буду работать в прозекторской. Я хотел стать хирургом. Людей лечить. А стал патологоанатомом. Не лечу, а причину смерти устанавливаю. И тот, и другой – врачи, только работы у них, мягко говоря, разные. Небось и ты, учась на юрфаке, не мог представить, что будешь ловить убийц, осматривать вонючие тела бомжей, или полуистлевшие трупы никому не известных доходяг где-нибудь в сливных коллекторах. Дела уголовные возбуждать, тут же закрывать и заниматься прочей ерундистикой. Если бы тебе предложили такую работу, когда ты учился, вряд ли бы она тебя прельстила… Однако обстоятельства сильнее нас. Потому мы с тобой и сидим сейчас у трупа этой несчастной бабы, я пытаюсь установить причину смерти, а ты пытаешься найти орудия убийства и следы преступника. Или, может, ты со мной в чем-то не согласен? – угрожающе спросил Варухова судмедэксперт, глядя на него в упор блекло-голубыми, невыразительными глазками, в радужке которых плавали рябые искорки веселого бунтарства.

– Да, пожалуй, ты прав. В целом я с тобой соглашусь, – стараясь не глядеть ему в глаза, пробормотал еле слышно под нос Варухов.

– Ну и ладушки. Давай за работу. Каждому свое: тебе место преступления, а мне труп. Осталось полтора часа всего, не больше. И ровно через полтора часа нужно будет всё убрать и самим исчезнуть. А то по району слухи разлетятся. И будут у нас бо-о-ольшие неприятности. Так что давай, мил человек, занимайся своими делами. А мне позволь продолжить. Я тут тело по частям собираю…

– Еще вопрос, если не возражаешь. А следы спермы или чужой мочи находили хоть раз?

– Отвечаю: нет. Чужой – нет. Ни мочи, ни спермы, ни крови, ни слюны ни разу обнаружено не было. Ни ранее, ни теперь, я почти уверен. Это всё?

– Только почему он маньяк? Если он жертв не насилует…

– Может, они у него хуй сосут, а он им потом голову рубит и желудок вырезает. Слушай, хорош уже глупые вопросы задавать, у меня работы еще прорва! Подробности интересуют – Викторыча на эту тему попытай, всё изложит. Он даже психологический портрет этого маньяка заказывал. В институте Сербского…

Закончив говорить, судмедэксперт демонстративно отвернулся от Варухова и, наклонившись над трупом, начал выполнять с помощью пинцета и лупы ему одному понятные манипуляции, время от времени опуская что-то в чистые пробирки и целлофановые пакетики.

Варухов тяжело вздохнул и, отвернувшись, облокотился на кирпичную стену-парапет, ограждавшую место преступления. В сущности, свою задачу он выполнил. Нужно было как-то убить время и, не привлекая внимания начальства, дождаться, когда закончат осматривать место преступления.

Игорю Петровичу в голову не пришло ничего лучше, как просто присесть на парапет и сделать вид, что он помогает судмедэксперту, пока начальство осматривало найденный им нож.

18

Быть художником в наше время так же хлопотно, как биржевым маклером или дилером по продаже дорогих автомобилей. Спрос крайне ограничен и переменчив, а у товара, который ты толкаешь на рынок, никогда нет устойчивой цены. Ее опять же определяет спрос, для которого главное – известное имя. Поэтому все современные художники в основном заняты тем, что поддерживают неустанное внимание – не к своему искусству, а к себе.

Дима Бзикадзе не был исключением. Свою творческую карьеру он начал, когда учился в Строгановском училище: насрал в одном из залов Пушкинского музея изящных искусств, заработав 15 суток и славу первого перформансиста тогда еще Союза. Благодаря этому незабываемому событию он был отчислен с последнего курса худучилища и стал постоянным участником всяковозможных выставок художественного авангарда как в Столице, так и за границей.

Он одним из первых получил грант Мюнхенского института современного искусства, право стажироваться за границей и участвовать в знаменитой кассельской выставке «Документа», где для показа фекального искусства Диме предоставили целый зал.

Демонстрировать кучи экскрементов было легко, но продавать – невозможно. Тогда Дима вернулся к живописи, как традиционной форме товарного обмена на рынке художественных услуг – по совету своего старого приятеля по училищу Леши Рябого. Тот всё же окончил Строгановку как художник-монументалист, но в дальнейшем специализировался на порнографических миниатюрах в стиле русского лубка. Правда, содержание картин Бзикадзе осталось прежним: срущие и блюющие люди в стилистике Фрэнсиса Бэкона, с искаженными пропорциями, гипертрофированными гениталиями и в цветовой гамме с преобладанием фекальных оттенков. Зато теперь картины можно было продавать, так как они приобрели вещественный характер материальных тел: они только изображали говно, но формально говном уже не являлись.

Коммерческий успех не заставил себя долго ждать. У Димы появилось имя, и его картины начали покупать. Впервые он держал в руках крупные суммы в валюте, которые мог самостоятельно тратить на себя.

Первым делом Дима купил в районе Трубной площади огромную коммунальную квартиру и переоборудовал ее в мастерскую, где мог теперь непрестанно заниматься творчеством, экспериментируя с живыми художественными формами. Это происходило так. Он с приятелями каждый вечер напивался до скотского состояния и затем совокуплялся с потертыми жизнью бабами, каковые неизбежно появлялись там, где была дармовая выпивка. Дима экспериментировал в сексе с их несвежими телами, а утром бежал в ближайшую пивную в Головином переулке, где пытался ликвидировать, но каждый раз безуспешно, острый похмельный синдром.

Так бы он и спился, если бы не одна случайная встреча, изменившая всю его дальнейшую богемную жизнь. Однажды в полдень, когда муравейник головинской пивной становился особенно оживленным, а хмельные разговоры рокотали, то и дело переходя на более высокую ноту, внутрь вошла высокая брюнетка в бордово-красном брючном костюме. Безошибочно отыскав Диму в разношерстной толпе в основном не очень свежих личностей, оживленно обсуждавших мировые проблемы за очередной кружкой пива, поинтересовалась, не он ли Дима Бзикадзе, знаменитый художник-говномаз.

Заданный вопрос был Диме одинаково лестен и обиден. Так что он уточнил, что это за демон-искуситель интересуется им в интимно-ответственный момент первого утреннего опохмела.

Брюнетка, ничуть не смущаясь ни видом Димы, ни его окружения, представилась Сарой Лилит из Америки, очень желающей заказать ему серию полотен для организации его персональной выставки в Нью-Йорке.

Слова о Нью-Йорке и о персональной выставке в Штатах подействовали на Диму просто магическим образом: он уже давно, как всякий родом из совка, мечтал перебраться на Запад на ПМЖ. И тут же пообещал неведомой даме продать душу и сердце, а заодно и всё свое искусство, если она ему это организует.

– ОК, – произнесла загадочная Сара, – заключим стандартный контракт, где факт данной сделки оформим юридически. Вы получите ПМЖ и деньги – а я вас и ваше искусство.

Нечего и говорить, что Дима был на всё согласен. Сделку оформили у этой самой С. Лилит в офисе в тот же день, заверив у городского нотариуса и в американском посольстве.

Через месяц Дима ровно в полдень стоял на Манхэттене, чесал яйца и смотрел на Эмпайр-стейт-билдинг, не совсем понимая, сон ли это, похмельный бред или же явь. В заднем кармане брюк лежала грин-карта, в бумажнике – пятьсот долларов на мелкие расходы. Дело оставалось за малым: намалевать холстов сорок или пятьдесят всё тех же срущих и блюющих мужиков, как обычно, и получить деньги, обещанные по контракту.

И вот тут-то Дима и столкнулся со своей первой по-настоящему серьезной проблемой: он никак не мог начать работать. Нет, держать в руках кисть он не разучился, да никого, собственно говоря, и не интересовало, рисует он красивые с точки зрения пропорций человеческие тела или малюет пикассообразных уродцев, плоды больной фантазии. Физическая немощь охватывала Диму всякий раз, когда он брал кисть и подходил к чистому холсту с желанием ну хоть что-то изобразить. С горем пополам он кое-как одолел две картины за два месяца и почувствовал, что сломался.

День открытия выставки приближался со скоростью курьерского поезда. А Дима тупо сидел в огромной мастерской на пятом этаже в районе Ист-ривер и ничего не мог сделать. Куратором его выставки был некий старичок из евреев-антикваров, который выехал в Штаты с семьей в семидесятые и сделал первоначальный капитал, торгуя тульскими самоварами, палехом, хохломой и прочими продуктами мелкого кустарного промысла индустриального Союза. Он-то и посоветовал Диме снять творческий ступор с помощью темного языческого ритуала, который практиковали латиносы квартала.

– Подзарядитесь их энергией, с чем-то новым познакомитесь. Всё-таки другой этнос, другая культура, другой голос крови, – произнес еврей несколько печально-картавым голосом с участливым сочувствием, глядя на горе-художника темно-карими, почти черными влажными глазами восточной красавицы. – Авось это вам поможет, откроете в себе новые источники таланта.

Дима сходил – и ему действительно на первое время помогло. Он смотрел на кровь петухов, которым живым отрывали головы (этой кровью, еще теплой, окропляли присутствующих), слушал глухие ритмы и вакхические выкрики, участников ритуала, которые корчились от спазмов экстатического оргазма – и это чудесным образом подействовало.

Внутри художника словно заработала динамо-машина и стала выдавать неконтролируемую разрушительную энергию. Ее Дима лихорадочно выплескивал на холсты в виде месива из уже известного говна, крови и кусков тел. Месиво складывалось то ли в натюрморты для людоедов, то ли в изображение содомских актов между вурдалаками и лошаками.

Успех выставки был просто оглушительный. Все картины продали в первые же дни, а миссис Сара Лилит организовала крупную публикацию в журнале «Art report» о Диме и ввела его в круг нью-йоркской богемы. В нее входили дети эмигрантов из бывшего соцблока и всяческие маргинальные личности со всего света, которые тем или иным образом оказались на крыше здания артистического мира.

19

Дима оседлал удачу, и ему даже не пришлось ее пришпоривать. Она летела вперед, словно волшебный Конек-Горбунок, открывая одну радужную перспективу за другой.

Единственная проблема – в условиях западного рынка искусства ему приходилось работать потогонно, как шахтеру-стахановцу, каждый день выдавая что-нибудь нагора. Только не чувство гордости за великую соцдержаву, чьим сыном он формально оставался, не избыток художественных идей в голове подталкивали творческое рвение Димы, – а штрафные санкции контракта с Сарой Лилит.

В контракте черным по белому было написано: тридцать работ в месяц. Неважно, скульптура это, графика или живопись. Тридцать работ для реализации на внутреннем художественном рынке США. Госпожа С. Лилит взяла на себя сбыт его полотен, но взамен потребовала, чтобы за каждую в срок не сданную картину (в контракте это расплывчато называлось «art-object») Дима платил ей неустойку: один процент усредненной рыночной стоимости его арт-объекта в день.

Чем дороже стоили картины Димы, тем дороже ему обходился каждый день его простоя. Динамо-машина для выработки энергии творческого разрушения всё время требовала новых и новых шоковых впечатлений. Жалкое зрелище откушенных петушиных голов ее уже не удовлетворяло.

К счастью для незадачливого Димы, тот же старичок-куратор познакомил его с Диего, художником из Колумбии. Он создавал такие арт-объекты: развешивал на голых электропроводах бездомных кошек и собак, а затем врубал ток и наблюдал, как орущие животные зажариваются заживо.

Обычно Диего снимал это на видеокамеру, а затем демонстрировал запись в каком-нибудь выставочном зале, на стенах которого развешивались опаленные шкуры несчастных жертв колумбийского гения. От арт-шоу художника-живодера Дима получал мощный заряд негативной энергии, которая помогала ему и дальше творить безобразные кровопускания – пока что на холстах.

Но со временем даже вид вопящих от боли животных перестал работать. Нужны были радикальные действия для сублимации энергии ненависти, которая помогала Диме творить арт-объекты на продажу. Своей проблемой он вновь поделился со стариком-евреем. Тот молча выслушал художника, печально посмотрел на него и предложил для начала обратиться к врачу-психиатру. Или же, на худой конец, сходить к психоаналитику, чтобы тот ему морально помог.

Художник предложение отринул и популярно объяснил на русском матерном, что он думает о психоанализе и о всех врачах вместе взятых. На это старик ответил, что Диме неплохо бы начать во что-то верить, но Бог человеку с таким складом ума явно не подходит, и предложил обратиться к антиподу Бога – Дьяволу.

– У нас здесь, знаете ли, Дима, как в Одессе, всё есть. Так что, если хотите, можете сходить на службу к сатанистам. Организуем.

В районе Ист-ривер, на пересечении 14-й Восточной улицы с авеню D, в одном из подвалов неприметного складского здания действительно оказалась церковь сатаны.

Дима сходил туда на службу пару раз, но разочаровался в увиденном. После экспериментов Диего с животными сатанинская служба показалась ему просто детским садом. Все эти тарабарские бормотания на латыни, чтение молитв задом наперед, перевернутые кресты и черные стены… Развлечение для слабонервных интеллигентов-христиан, требующих новых пикантных развлечений, как решил Дима. Правда, кое-что он у сатанистов оценил и даже взял на вооружение. Это право первой крови (они пили теплую кровь жертвы из чаши по кругу) и секс в ритуале (и обливали совокупляющихся на алтаре капища кровью только что убитого жертвенного животного).

Именно с тех пор Дима пристрастился пить кровь живых домашних животных. По утрам он высасывал, как вампир, кровь из куриц и петухов и чувствовал, как вместе с ней он поглощает дух жизни птиц и как их плоть постепенно застывает, превращаясь в мертвую.

Теперь картины художника начали пугать даже его самого – до такой степени, что по ночам он боялся спать в мастерской. Со всех сторон на него глядели полулюди-полузвери, терзающие плоть орущих, переполненных ужасом и болью таких же то ли людей, то ли зверей.

Но притягательная сила ненависти, которая рождала в Диме это искусство, будто толкала его попробовать что-то еще более экстраординарное, нежели просто пить кровь живых петухов.

Как-то вечером, шляясь по ист-риверскому парку, около Вильямсбургского моста он познакомился с черномазой шлюшкой, немолодой, лет сорока, и снял ее на всю ночь за двести баксов и бутылку водки. Водку они тут же и распили вместе, а затем совершенно опьяневшую негритянку Дима оттащил в ближайший заброшенный парковый грот, заваленный пластиковыми мешками с мусором, и принялся сладострастно насиловать. Мускусный ли запах несвежего женского тела, черная ли кожа, выпитая ли водка подействовали на него – или же всё сразу, но Дима перочинным ножом вскрыл пьяной шлюхе сонную артерию и впервые напился человеческой крови. Остановился только тогда, когда его первая жертва перестала хрипеть и безжизненно обмякла. Облил тело шлюхи остатками водки, завалил пакетами с мусором и уходя, поджег.

Дима нимало не смутился совершённым. Наоборот – испытал небывалый эмоциональный и пьянящий подъем духа. Именно с этой ночи, как сам считал, он наконец обрел себя в искусстве и разрешил все свои психологические проблемы. Нашелся тот самый материал, которым питалось отныне его творческое alter-ego. А взамен Дима получил уверенность в собственных силах и материальные блага окружающего мира.

20

Дима Бзикадзе вернулся в Столицу столь же неожиданно, как в свое время покинул ее. Самое смешное – он прибыл без гроша в кармане, с чемоданом, полным несвежего белья, в спешке захваченным с собой. По правде говоря, Дима из своей нью-йоркской мастерской попросту сбежал, дабы скрыться от преследований городской полиции.

Разумеется, его новое увлечение – убивать проституток во время полового акта – для нью-йоркской общественности не осталось незамеченным. Когда количество найденных трупов перевалило за десяток, местная полиция занервничала и преступила к полномасштабному расследованию.

По всем местным телеканалам прошла серия репортажей о новом сексуальном маньяке, которого пресса окрестила ист-риверским вампиром. Население квартала только о нем и говорило.

Все жертвы были цветными проститутками, так что за большинством из них полиция стала негласно наблюдать. Это оказалось не очень сложно. Разношерстные и разнокожие обитатели квартала с готовностью поддержали полицию, добровольно сообщая о подозрительном поведении клиентов жриц любви.

Беспечный Дима, довольно плохо зная язык и не следя за новостями, первое время по-прежнему продолжал снимать проституток, предпочитая метисок и негритянок. Парочку из них он зарезал, и от поимки его спасло только то, что дамы принимали клиента на дому, у себя в квартирах, а не в номерах.

Немного позже старик-антиквар, с которым Дима в последнее время жизни в Нью-Йорке почти что подружился, сообщил ему, что после убийств, наделавших немало шума, всех проституток района – от Вильямсбургского моста аж до моста Квинсборо – негласно контролирует полиция, а местные выслеживают подозрительных личностей. Тогда Дима понял, что ему нужно остановиться на время или что-то кардинально изменить, чтобы избавиться от постоянной необходимости создавать арт-объекты на продажу.

Так у художника родилась шальная идея. Он задумал жениться на своем арт-менеджере Саре Лилит в надежде, что к мужу она будет относиться иначе, чем к компаньону. На худой конец – постараться влюбить ее в себя и вертеть ей потом, как угодно. Дима поделился мыслями со стариком-евреем, но тот лишь печально покачал головой и начал его отговаривать, при этом довольно странно выразился:

– Дима, мой вам совет: не трогайте госпожу Лилит и не домогайтесь ее. Эта дама – типичная vagina dental.

На вопрос о значении слов vagina dental Дима получил ответ, что это по-латински – влагалище с зубами. Мол, такая женщина, как Сара, пожирает мужиков, высасывая из них все соки.

– У нее восточная кровь, – добавил старик. – Она откуда-то из Северного Ирака, а мать ее родом из Курдистана. Со слов Сары знаю, что мать звали Лайлой, а фамилия – Lilith. Так она пишется по-английски. А представляется Сара всегда как госпожа Лилит, а не Лилиз, как было бы правильно. Лайла была художником-керамистом, делала горшки – очень своеобразные. Эта манера получила название whippoorwill-style[1]. А отец Сары – какой-то немец, то ли лингвист, то ли этнограф, по фамилии Хекснфюрер[2]. У нее еще есть сестра, но я ее никогда не видел.

Тем не менее, советом старика Дима пренебрег и принялся реализовывать свой отчаянный план. Первая часть у него получилась на удивление легко. Уже через пару дней госпожа Лилит лежала под ним, широко раздвинув ноги, и тихо постанывала, пока Димина мотыга окучивала темно-бордовое влажное поле сариной промежности.

После столь удачного начала художник рассчитывал на полный успех – но не тут-то было. Как только Дима упомянул о том, что неплохо бы изменить условия контракта – и перестать всецело зависеть от воли Сары, – тут же потерпел крах. Лилит то начинала прикидываться, что его не понимает, потому что очень плохо говорит по-русски, то отвечала, что не может сейчас думать об этом, так как полностью им увлечена, то предлагала вернуться к разговору чуть попозже… В результате Дима попал в двойную кабалу. Днем ему приходилось, превозмогая плотскую и духовную немощь, рисовать, а по ночам – доставлять любовные утехи Саре, которая с каждой ночью становилась всё более ненасытной и требовательной.

Через месяц такой жизни достаточно упитанный Дима, который раньше весил 120 килограммов, осунулся и похудел аж на 20 кило. Рисовать он не мог, испытывая полный упадок физических сил. Поэтому днем спал, а по ночам играл роль сексуального раба. Любвеобильная американка сначала возбуждала его мазями и грубыми ласками, а оставшуюся часть ночи пользовалась им как живым вибратором, каждый раз новым способом удовлетворяя свою похоть.

В довершение к этому Дима всё же попал под подозрение местной полиции. Расследование стало приносить первые плоды. Несколько свидетелей опознали его как человека, который последним посещал одну из убитых проституток. Об этом ему сообщил тот же старик-антиквар. Он встретился с местными детективами: те пришли в его мастерскую, чтобы его допросить.

– Дима, – обратился к нему старый еврей, – если вам есть что им сказать – лучше скажите. Всё равно узнают. Но вам будет уже поздно, как говорят в Одессе, пить боржоми, когда почки отвалились. Они здесь такие дотошные, что докопаются до правды рано или поздно. Учтите, в штате Нью-Йорк смертной казни нет, зато есть пожизненное. Скажите, вам, молодому человеку, это надо – сидеть всю жизнь в здешней тюрьме только за то, что вы русский, а значит, потенциально опасный человек?