Адрастея, или Новый поход эпигонов

– Хорошо. Допустим, вы действительно вернулись домой в десять, потом легли спать. А почему сегодня утром вы вдруг оказались один в этом подвале? – спросил между делом Вешняков, докурил сигарету и бросил ее под ноги, а затем начал давить носком ботинка, даже не взглянув при этом на слесаря, будто был весь поглощен втаптыванием окурка в снег.

– Так мне вчера наш главный инженер, Ильяс Раильевич, велел с утра, значит-с, до планерки еще проверить, всё ли в порядке с горячей водой. Жильцы-то уже второй день жалуются, что напора в ванных не хватает. Я и пошел проверять, а тут – вишь, какое дело, на эту мертвячку наткнулся, будь оно всё неладно.

– Так у вас были ключи от подвала со вчерашнего вечера, я правильно поняла? – вмешалась Фролова, с интересом взглянув на Вешнякова. Тот не слушал и отстраненно думал о чем-то своем, будто ему было ничуть не интересно, что говорит слесарь и как он отвечает на вопросы.

– Так ясное дело, были. А иначе как бы я с утра в подвал пошел? Я их взял у дежурной, о чем и запись в журнале учета есть. Вчера часа в три взял, как мне Газизов задачу поставил вентиля проверить.

– Ну и как, проверили? – наконец будто очнувшись от забытья, спросил его Вешняков.

– Проверил, – облегченно вздохнул слесарь, – а как же иначе. Оказалось, наполовину прикрыты. Кто прикрутил – ума не приложу. В подвал никто не ходил уже месяца два, всё было вроде бы нормально с горячей водой, жалоб от жильцов не поступало…

– Вентиля – вентиля, это всё, мой друг, хуйня! – вдруг неожиданно произнес Вешняков и пристально, немигающим взглядом посмотрел прямо в глаза слесарю. – А ведь это вы ее убили, Дмитрий Сергеевич, в этом теперь нет никаких сомнений. Я официально вам сейчас заявляю, что мы вас пока, подчеркиваю – пока вынуждены временно задержать по подозрению в убийстве. До выяснения всех обстоятельств. Ваше дело теперь буду вести лично я, Вешняков Алексей Викторович, следователь городской прокуратуры по особо важным делам. У вас есть ко мне вопросы? Вижу, что пока нет, если появятся – у нас с вами будет достаточно времени, чтобы их обсудить.

28

– Алексей Викторович… Неужели вы действительно верите, будто Егоров затащил девушку в подвал, убил ее, а затем расчленил тело? Я думала, вы его просто хотели проучить, когда допрашивали. Чтоб соображал, с кем и что говорит, – удивленно произнесла Фролова, когда два сержанта посадили совершенно ошалевшего слесаря в милицейский уазик и уехали.

– Да не всё ли вам равно, виноват он или нет, – произнес довольный собой Вешняков и прищелкнул пальцами от удовольствия. – Главное, милая моя, что у нас с вами есть реальный подозреваемый. А значит, на время, подчеркиваю – на время, пока что наши с вами проблемы решены. Ну какое, согласитесь, дело нашему с вами начальству знать, убивал он эту дуру, простите меня, Оленька, за нелестное выражение, или же нет? Зато мы можем уже сегодня доложить, причем крайне оперативно, что в результате наших, заметьте – совместных мероприятий задержан подозреваемый. А косвенные улики и предварительный допрос неопровержимо свидетельствует, что он в этом деле замешан. А остальное, поверьте мне, всего лишь дело техники. Неделька-другая в изоляторе – и он такое про себя узнает и сам расскажет, что вы просто диву дадитесь.

– Так вам что, действительно всё равно, виноват он или нет?

– Да конечно, всё равно! Какое мне дело до этого пролетария? Этот слесаришко на человека-то не похож. Животное. И даже, наверно, не догадывается, что есть другая жизнь, интересная, и это зависит от самого человека, а не от того, сколько он выпьет. Он для нас, Оля, всего лишь материал, причем материал очень подходящий, из которого мы с вами, если постараемся, сумеем изготовить отличный объект обвинения, – скороговоркой выпалил Вешняков, весело поглядывая на Фролову, будто хотел ее разыграть.

– Ну я не знаю, – совершенно растерялась та и пожала плечами. – Разве так можно? Нас же учили, что процесс должен основываться на реальных доказательствах, добытых во время следствия, на уликах, свидетельских показаниях, и прочее, и прочее…

– А они будут, Оленька, будут! Можете мне поверить, – засмеялся Вешняков и снова прищелкнул пальцами, не скрывая отличного расположения духа. – Ведь самое интересное в нашей с вами работе – это формирование обвинения и подведение под него доказательной базы. Наш с вами клиент – исключительно подходящий кандидат. Во-первых, пьет; во-вторых, религиозен; в-третьих, у него нет алиби; в-четвертых, только у него были ключи от подвала вчера вечером, когда произошло убийство; в-пятых, хорошо внушаем и озлоблен на власть, так что его легко припугнуть; в-шестых, обнаружил труп, при этом был один; в-седьмых, ваш сотрудник Варухов на месте преступления нашел орудие убийства, а отпечатки пальцев слесаря на нем можно очень легко при желании обнаружить; и в-восьмых, по данному делу мне срочно надо кого-то обвинить. Хотя бы на время. Иначе меня самого ждут большие неприятности. Теперь вам понятно, почему он для нас – исключительно подходящий кандидат?

– Алексей Викторович. Может, я и женщина, но всё же не дура. Вы меня разыгрываете, наверно? Да? Это ваши мужские шуточки? Смеетесь над доверчивой девушкой-следователем, да? – по-прежнему недоверчиво спрашивала Фролова, совершенно не понимая, шутит Вешняков или говорит правду.

– Ольга Эдуардовна, милая Оленька, – доверительно проговорил тот и, взяв ее под руку, почти прошептал на ухо: – Это не шутка, это мое вам деловое предложение. Так что только от вас теперь зависит, или мы с вами сработаемся и вы перейдете к нам, в городскую прокуратуру, или же так и будете сидеть у себя в районе до самой пенсии. У нас, Оленька, два раза одно предложение не делают. Я, надеюсь, ясно это объяснил, не нужно повторять?

– А чего вы хотите? Что я, собственно, должна делать, чтобы ваше предложение о переходе оказалось в силе?

– Да практически ничего, Оленька. Просто не вмешиваться и помогать. Вы девушка умная, симпатичная и, насколько я сумел понять из нашего с вами недолгого делового общения, достаточно разумная, чтобы играть по правилам. Их не мы установили – не нам их отменять. Ведь и вы, и я – всего лишь служащие. Что это значит? Мы работаем за деньги, которые нам платит государство, то есть народ. А что нужно народу? Быть уверенным, что он, народ, в безопасности. Люди смогут спать спокойно, зная, что злодей, который вчера убил их соседку, уже сегодня загремел в тюрьму и что теперь можно ни о чем больше не волноваться. Мнимый преступник в тюрьме или реальный – это никого не волнует. Кроме того, кто сидит. Нам же с вами, чтобы получать больше денег и продвинуться по службе, необходимо оперативно информировать государство, что всё в порядке: преступник уже схвачен и дает показания. Ну а затем суд на основании показаний, что мы ему представим, приговорит его к соответствующей мере наказания. – А если суд сочтет, что доказательства неубедительны? – иронично спросила Фролова, выдернув локоть из руки Вешнякова и слегка отстраняясь, чтобы получше разглядеть его лицо. – Что мы тогда будем делать?

– А ничего. Дело вернут на доследование нам же, а мы исправим в доказательной базе ошибки, которые найдет суд. Дело техники, формальные соблюдения процессуальных задач, – скучая и нимало не смущаясь, произнес Вешняков. Затем, слегка улыбнувшись, с нескрываемой иронией посмотрел на Фролову и продолжил: – Судьи ведь тоже люди, как и мы с вами, не вам ли это знать. Им всё равно, что мы делаем, как и нам самим. В этой стране всем друг на друга плевать. Каждый сам за себя. Моя хата с краю, ничего не знаю. Все люди, Оленька, одинаковы. Если вас что-то не касается – вам до этого нет дела. А почему другого это должно волновать? Так что решайте, Оленька, здесь и сейчас, что для вас важнее: ваша дальнейшая карьера и судьба или же забота о пьяном троглодите-сантехнике. Отпустим его – а он через пару минут даже и не вспомнит, что обязан нам своим спасением.

Фролова демонстративно пожала плечами и хмыкнула:

– А что, у меня есть выбор, Алексей Викторович? Вы же знаете, что я отвечу. Хотя, честно говоря, я с вами не согласна. Уж очень беспринципно решать свои проблемы за счет так называемого «человеческого материала». Если все вокруг одинаковы, то и мы с вами когда-то для кого-то можем стать таким же материалом…

– Но ведь вы, Оленька, достаточно умны, чтобы понять, что вас используют. Значит, этот трюк с вами не пройдет. И использовать вас как материал будет просто бессмысленно, – заверил ее Вешняков, но ответ его прозвучал фальшиво, натянуто и откровенно неискренне.

29

Игорь Петрович, следуя указаниям водителя, шел по улице вот уже минут пять. Но светофор, около которого нужно свернуть налево, чтобы попасть к метро, никак не находил.

Когда он совсем потерял надежду и решил, что чего-то недопонял и пора обратиться за помощью к местным жителям, впереди заметил перекресток, где призывно мигал зеленый глазок светофора. Пока Варухов приближался, зеленый свет сменялся красным, красный – зеленым, в промежутках нервно подмигивал улице желтый суетливый огонек.

Возле перекрестка Варухов обнаружил, что перейти его не так-то просто. Ливневая канализация забилась мокрым снегом, и по дороге несся неглубокий, но быстрый поток талой черной воды, который вскипал серыми бурунами под колесами автомашин.

«Не страна, а жопа, – зло подумал Игорь Петрович. Он прикинул, как бы ему пересечь неожиданную водную преграду, наблюдая за местными – где они будут переходить, когда загорится зеленый. – Здесь только по улицам в резиновых сапогах можно ходить. А по дорогам ездить на танках».

Внезапно мимо на приличной скорости проскочили две машины, чуть не обдав Варухова с ног до головы веером грязных брызг. Он спасся: вовремя отпрыгнул назад, едва не сбив ветхую полуслепую старушку-пенсионерку, которая почти ощупью пробиралась к ближайшему магазину. Но не успела испуганная бабка открыть беззубый рот, чтоб обрушить на Варухова проклятья, как загорелся зеленый, и Игорь Петрович, словно спортсмен-троеборец, рванул со всех ног через дорогу. В два прыжка преодолев водный поток и почти не замочив при этом ног, он оказался на другой стороне перекрестка, спешно отряхнул брюки от мокрого снега, поправил шапку и как ни в чем ни бывало отправился к метро, красная буква которого зловеще сияла змеиным изгибом в конце улицы. Если б он оглянулся, то увидел бы старую бабку, которая грозила клюкой и беззвучно слала ему вслед проклятия, призывая и бога, и черта отомстить за нанесенное ей оскорбленье.

Чем ближе к станции метро, тем больше и больше становилось людей, которые шли в одну и ту же сторону. Последние метров сто Игорю Петровичу пришлось двигаться в довольно плотном потоке прохожих, снующих туда-сюда между рядами торговцев всяким дрянным товаром. Свое богатство они, нимало не стесняясь ни милиции, ни прохожих, разложили на перевернутых картонных коробках, захватив почти весь тротуар самодельными прилавками.

Каждый раз, проходя через такие доморощенные, стихийно возникающие около любого входа в метро торговые ряды, Игорь Петрович вспоминал толстовский рассказ «После бала» и невольно чувствовал себя наказываемым, который идет через строй солдат под ударами шпицрутенов. В роли палачей выступали разношерстные торговцы, разнообразию которых позавидовал бы любой паноптикум уродов. Бабки-пенсионерки, совершенно сумасшедшие, пытались продать поношенное нижнее белье. Старики-алкоголики, торгующие всем, что только сумели найти на улице или унести без спросу из дома. Бывшие интеллигенты разных полов, доведенные до отчаяния нищетой, предлагали купить самое ценное, что у них когда-то было, – книжки из семейной библиотеки. Торгующие мандаринами и прочими цитрусовыми по демпинговым ценам наглые кавказские женщины и старухи. Хотя, если честно, граница между женщиной и старухой на Кавказе пролегает, видимо, по дню свадьбы. Не успевшую еще оформиться девочку-подростка выдают замуж за шерстистого потомка Шамиля, принуждают рожать ему не меньше десятка детей – и через десять-двадцать лет ее уже сложно отличить от древней старухи. И прочий пестрый человеческий сброд, загнанный сюда ударами судьбы и явно против воли.

Каждый раз, проходя сквозь плотный слой этих людей, которые отчаянно торговались с жизнью, уже полумертвых, людей с немой укоризной и обидой на всё человечество в глазах, Игорь Петрович невольно чувствовал себя виноватым. Ему было стыдно перед собой за довольно-таки благополучную жизнь, за то, что ему не нужно целый день простаивать на улице, в завуалированной форме прося у прохожих милостыню. Он невольно втягивал голову в плечи и, не глядя по сторонам, старался как можно быстрей проскочить в более безлюдное место, где он бы мог меньше стыдиться себя и своего почти врожденного равнодушия к этим людям. Но народу на улице было много, а идти приходилось в довольно узком пространстве между торгующими и о торгующимися, так что двигаться поневоле приходилось медленно, то и дело останавливаясь и даже отвечая на вопросы торговцев.

– Вам мандарины не нужны?

– Купите колеса к тележке, недорого отдам!

– Посмотрите, какие яблоки! Не яблоки, а мед!

– Вам книги не нужны, хорошие? Мы с мужем всю жизнь собирали…

– Колготки, носки, трусы, чулки… Всё недорого, отечественные, лучшего качества!

– Семечки, кому семечки? Жареные, кубанские, вкусные! Полтинник за пакет.

– Хлеб, свежий хлеб, заводской. Кому хлеб?

Каждую фразу произносило какое-то лицо, именно лицо, а не человек. Лица с разным выражением глаз и мимикой, старые и не очень, худые и полные, веселые и грустные, в шапках или без – спрашивали, уговаривали, звали.

Череда лиц, пока Игорь Петрович протискивался к входу в метро, в его сознании слилась в пеструю ленту ничего не значащих, бесплотных людей, которых будто бы не существовало на самом деле. Реальным для него, Варухова, были лишь предметы вдоль дороги, каждый из которых охранял многоликий дух, требуя платы за обладание им.

Лишь иногда совесть Варухова испуганно вскрикивала, болезненно сжимая сердце, – когда глаза невольно останавливались на особенно несчастной старушке, стыдливо просящей милостыню, или на искалеченном теле инвалида, который откровенно выставлял напоказ свою немощь. На этом тоже можно хорошо заработать, если быть достаточно умным, чтобы эксплуатировать человеческую жалость, превращая ее в поток рваных, затертых, но вполне материальных рублей.

С трудом сдерживая отвращение к себе и окружающим и стараясь поменьше глазеть и останавливаться, чтоб не слушать вопросов, Варухов уже почти добрался ко входу в метро, как путь ему преградила вереница цыганят во главе со старухой-цыганкой и ее то ли дочерью, то ли подельницей лет тридцати пяти.

– Эй, соколик, мил человек, не спеши, погоди. Хочешь, я тебе погадаю, всю правду расскажу, ты только ручку позолоти, – быстро затараторила молодая цыганка, вцепляясь ему в рукав, а свора детей обступила Варухова со всех сторон, ухватив за края потертого драпового пальто и не давая пройти.

– Не надо! Отстаньте. Я тороплюсь. В другой раз, – слабо пытался сопротивляться неожиданному насилию Игорь Петрович, лихорадочно вспоминая, куда он положил бумажник и сумеют ли до него дотянуться проворные цыганские руки.

– Э, соколик, не ври сам себе. Некуда тебе торопиться. Куда ехал – туда уже опоздал. А это знак тебе, золотой, что со мной повстречался, сама судьба улыбается, чтобы я тебе твое будущее рассказала. Не скупись, дорогой, дай детям на хлеб, хотя бы рубль, а я за это всю правду о тебе расскажу.

Слова цыганки резанули Варухова по живому, он машинально испуганно сунул в карман брюк руку, выудил горсть мелочи не глядя и отдал цыганятам. Делал он это автоматически: боялся услышать что-то ужасное о больной дочери.

«Некуда тебе торопиться. Куда ехал – туда уже опоздал». Эти слова ничего хорошего не предвещали.

– Правду не надо, только ничего плохого не говори, – еле выдавил он.

– Э, дорогой, почему нельзя правду хорошему человеку сказать, коли ты моим детям на хлеб дал, – протяжно-гортанно заговорила цыганка, отпустила рукав и, пока Варухов не успел отдернуть руку, схватила его за запястье и взглянула на ладонь. – Да ты не бойся, соколик, вижу я, что печаль-кручина тебя тревожит, болеет кто-то у тебя? Дай-ка на руку взгляну получше, всё тебе расскажу, ничего не утаю.

«Ну началось, пошел цыганский пиздеж, – тоскливо подумал Варухов, пытаясь вытянуть белую ладонь из шоколадных рук цыганки, но безуспешно, – разведут сейчас по полной программе. Не день – а жопа, всё наперекосяк». – Жена… ай нет, не жена. Дочь у тебя, соколик, болеет, и серьезно болеет, в больнице лежит. Правильно говорю?

По тебе вижу, что правильно. Ах, бедная, страдает. Молодая, красивая, так ее жалко. Но ты не бойся, мил человек, не бойся. Дай еще немножко денежек, и я ее, и твое будущее увижу и тебе расскажу.

– А без денежек нельзя?

– Плохо вижу, ой, ничего не вижу! – продолжала голосить цыганка, по-прежнему цепко держа руку Варухова, в то время как дети, обступив Игоря Петровича со всех сторон, теребили края его пальто и гнусавили одно и то же: «Дай денег, дядя, дай денег!»

– Позолоти ручку, дорогой, тогда что-нибудь хорошее скажу. Без денег хорошее услышать нельзя.

Игорь Петрович свободной рукой пошарил в заднем кармане брюк и, на свое счастье, нашел какую-то купюру, довольно мелкую, ее с некоторым облегчением и протянул цыганке.

– Ай, дорогой, мало даешь. Почему такой скупой? Своего счастья услышать не хочешь?

– Сколько дал, столько и дал. Больше не могу.

– Ну, раз мало дал, мало хорошего и услышишь. Дочь твоя, дорогой, выздоровеет, только тебе, чтоб ей помочь, дальняя дорога предстоит. Еще вижу, что женщину встретишь, которая тебе большую любовь подарить может, да только ты ее недостоин будешь. А что дальше будет, теперь уж не скажу, даже если денег дашь. Сам увидишь, – цыганка выпустила руку, презрительно посмотрела на Варухова, отвернулась и побрела дальше по улице с таким видом, будто ей дела ни до чего вокруг нет. Дети как по команде вдруг отцепились от его пальто и врассыпную бросились в стороны, стремясь затеряться в толпе. Рядом с Варуховым осталась только старая цыганка, на почти черном лице которой зловеще поблескивали белки нестерпимо огромных глаз.

– Что встала, старая карга? – зло спросил ее Варухов, суетливо шаря по карманам брюк и пальто и проверяя, на месте ли ключи от дома, удостоверение и портмоне. – Ушла уже твоя банда. Ничего больше не дам, и не проси.

Старуха, ничего не ответив, только зловеще улыбнулась Варухову, показав полный рот вставных золотых зубов, затем презрительно сплюнула ему под ноги, повернулась спиной и медленно, косолапо переваливаясь, побрела следом за дочерью.

30

Уже сидя в вагоне метро, под равномерный гул и скрежет поезда Игорь Петрович продолжал себя спрашивать, что бы значила эта встреча с цыганкой и ее пророчество.

Варухов был скептиком – но вместе с тем временами думал: чем черт не шутит, авось и правду карты говорят, когда на них гадают, – так что очень трепетно относился к знакам и сигналам, которые время от времени ему подавала жизнь.

Он очень хорошо помнил рассказ своего друга-врача Генки, нарколога психдиспансера, о «презабавном», как тот выразился, случае из его практики.

У Генки был пациент-наркоман, который как-то попал под машину и умер. Так вот, жена этого пациента рассказывала врачу, что накануне смерти мужу всю ночь снились рыбы и аквариум, во сне он был одной из рыб. Наутро на завтрак жена приготовила жареное филе судака, а в автобусе, когда она вместе с мужем ехала на работу, какая-то старуха обозвала его замороженной треской.

На работе – а как раз начинался новый месяц – перевернули лист календаря на стене, а на новом оказалась фотография аквариумной циклиды. А вечером муж и жена ждали на остановке рейсовый автобус. И муж поскользнулся на тротуаре: под ноги ему попался кем-то оброненный живой карп, купленный, очевидно, неподалеку, в магазине «Океан»; да так неудачно упал, что угодил под тот самый автобус: колесо просто раздавило его голову, как перезрелый арбуз.

– Вот такая чертовщина, мой друг, иногда случается с людьми, – глубокомысленно изрек тогда приятель Варухова, выпивая вместе с ним. А когда Игорь Петрович поинтересовался, как это можно объяснить, Генка печально заметил, что с нариками – так он называл своих пациентов – постоянно происходит что-то ирреальное.

– Видишь ли, когда люди принимают наркотики, они изменяют свое сознание, отказываясь воспринимать окружающую реальность. А реальность, будь она неладна, так же реагирует: не воспринимает уже самого наркомана, изменяется так непредсказуемо, что поневоле поверишь в чертей. Это мы, врачи, называем ирреализацией окружающего мира. Когда предрассудок или шальная мысль пациента становится навязчивым бредом, а его воображение слетает с катушек. Понимаешь, Игорь, такие люди запрограммированы на то, чтобы с ними что-то обязательно стряслось. Тут уж, друг мой, не то что в чертей – во что хочешь поверишь. Будешь во все двери ломиться, лишь бы тебя от этого, – тут приятель глубокомысленно поднял палец и ткнул им вверх: то ли в небо, то ли в потолок, желая показать значимость своих слов, – от этого избавили раз и навсегда. Понимаешь, навсегда! А иначе такая чертовщина будет тебя преследовать до гробовой доски. Всё в этом мире связано самым непредсказуемым образом. Что казалось далеким – становится самым близким. Совершенно посторонние люди на самом деле играют в твоей судьбе решающую роль, а ты даже не знаешь, как их зовут. Всё, во что ты верил и во имя чего жил, оказывается однажды полным говном, а вещи случайные, как бы несерьезные, вроде пустяковой научной статьи, написанной скуки ради, или рассказа, или стишка окажутся единственным, что ты оставляешь здесь после смерти, за что тебя начнут по-настоящему ценить. Из кучи барахла, которое мы обычно накапливаем за всю жизнь, остается одна лишь фотокарточка в семейном альбоме, на которой потомок сможет увидеть своего непутевого предка. И всё. Больше никаких следов того, что мы когда-то существовали.

Я иногда думаю, что у каждого человека есть ангел-хранитель – он сам. Просто это та часть нашего «я», которая уже в будущем. Она видела его. И другую часть «я», которая еще в прошлом, пытается предупредить, чтобы она не совершала те или иные ошибки. Нас всё время предупреждают, всё время ведут по жизни. Кто? Может, мы сами, следя за собой из будущего, пытаемся изменить прошлое. Может, какие-то боги или сверхсущности, которые смотрят на нас со стороны. А может, наше подсознательное «я» так реагирует на изменения вокруг. Что бы это ни было, нужно к нему прислушиваться. Жизнь, прежде чем тебя замочить, по-честному предупредит, хотя бы за пару секунд до конца. Даст шанс принять – или не принять – окончательное решение.

Этот давнишний разговор с приятелем припомнился Варухову сейчас так ясно и отчетливо, что ему даже стало не по себе.

«К чему бы это? – думал он, сидя в вагоне метро и мысленно споря с собой, – К чему весь этот психоанализ и самоистерия? Ну, повстречался с цыганами, нагородили всякой чуши. Наверняка эта молодая цыганка говорила наугад, глядя, как я себя веду и как реагирую. Я, как дурак, уши развесил да поверил. А она просто ловко мной манипулировала. Лишь бы запугать и денег побольше вытянуть. Обыкновенный цыганский гипноз».

Но как ни убеждал себя Варухов, всё равно у него из головы не шло, почему цыганка так уверенно, даже властно требовала, чтобы он услышал о своем будущем. У него даже, как ни странно, ничего не пропало, хотя цыганята могли запросто обшарить карманы и стащить портмоне.

«Эта встреча – неспроста… У каждого человека такие мгновения бывают, когда он понимает: это что-то значит, что-то сейчас произойдет! Может, и у меня такой момент наступил? Отчего же, мать твою, такая тревога на сердце. Почему от ее слов так душа болит? Ведь нагадал же мне тогда Генка, что моя жизнь, точнее здоровье моей дочери будет зависеть от совершенно незнакомого мне человека – Мерзаева, его институтского приятеля, к которому ее и положили сейчас. Когда это мы с ним о непредсказуемости жизни говорили? Лет уж, наверно, семь или восемь назад. Тогда никто и в страшном сне не мог бы подумать, что мы вот в такой, сегодняшней стране жить будем. А ведь живем. Не думали, что люди будут совершенно по-другому друг к другу относиться, чем раньше, что последние станут первыми, а первые – последними. Если раньше я мог любой дефицит, в принципе, достать, а приятели меня опасались и уважали – как же, представитель власти! – то теперь уже я должен беспокоиться, помнят ли они меня, не забыли ли… Каждый из них теперь страшно для меня незаменимый человек; может по дружбе „бесплатную услугу“ оказать. Теперь не знаешь наверняка, кого на хуй послать, а перед кем до земли прогнуться. Вот мой папаша в свое время послал на хуй директора своего института. Тот обратился к нему в туалете: „А я тебя знаю“. А папаша – матерком его. Ну и вылетел из КБ – отдел его тут же расформировали. А сейчас какого-нибудь узбека из страны вышлешь принудительно, так он, сука, по иронии судьбы президентом станет и попросит в подарок твою голову на серебряном блюде. Не жизнь, а лотерея».