Непридуманные рассказы о том, как Бог помогает людям

– Царица Небесная, сделай так, чтобы не хотелось мне есть, ведь еще долго ожидать, пока вечер наступит и я домой вернусь.

Помолилась (мне ведь тогда только двенадцать лет было), схожу по ступенечкам вниз и вижу, что рядом с образом стоит монахиня в мантии, высокая, красивая. Посмотрела она на меня и протянула мне просфору небольшую: – На, девочка, скушай.

И тихо мимо меня прошла, только мантией зашуршала, и вошла прямо в алтарь. А я стою с просфорой в руках и от радости себя не помню И надо еще сказать, что таких просфор я не только никогда в руках не держала, но и не видывала Какую я могла редко-редко купить? За две копейки маленькую, их пекли целой полосой и потом ножом отрезали.

Ну, пошла я, набрала в кружку святой воды и здесь же в церкви в уголочек забралась, да всю просфору с водицей-то и уписала.

И думаю я, что дала мне ее сама преподобная Евфросиния.

Начало

Снег, снег, снег… Он слепит глаза, а я во всю мочь бегу по улице поселка.

Мне шестнадцать лет, я – секретарь школьной комсомольской ячейки. Сегодня наш кружок самодеятельности ставит спектакль в заводском клубе, и я играю главную роль. Выучила ее назубок, а вот костюм не готов, из-за него и торопиться приходится.

Дома никого нет, отец в командировке, мама, верно, ушла к бабушке.

Открываю сундук и вытаскиваю необъятной ширины театральную юбку. К ней надо пришить оборку и позумент. Эх! Хотя бы Катя пришла помочь! Из всех подруг Катя – самая любимая. Она – дочь священника. А вот я в Бога никогда не верила, да и как можно верить, если религия – дурман? Катя тоже участвует в самодеятельности, только ей не везет: она хочет играть главные роли, а достаются ей самые незначительные. Но она вышла из положения: выучивает то, что нравится, и разыгрывает для себя. Над ней посмеиваются, а Кате хоть бы что!

Ну, надо быстрей шить, а то за мной скоро девочки с ребятами зайдут, чтобы вместе идти в клуб.

Что это у меня голова начала болеть так сильно и в жар бросает!.. Какая бесконечная оборка, а голова до того болит, что пальцы не слушаются. Нет, не могу больше шить, лягу, а то мне все хуже и хуже…

За дверью слышны голоса, топот ног, и в комнату вваливается шумная ватага участников спектакля. Увидев меня лежащей, они бестолково суетятся возле моей кровати. Но вот кто-то ставит мне градусник, кто-то стаскивает с моих ног валенки, которые я не могла снять, и покрывает меня одеялом.

– Василь, – слышу голос Кима, – беги за врачом Майя, разыщи Люсину маму. Катя, вытащи градусник. Сколько? Сорок один! Ой-ой-ой!

Пришла мама. Мне так плохо, что я ничего не могу ей сказать.

Ким сует мне в рот таблетку:

– Проглоти, сестра из поликлиники прислала, а врач уже ушел, сегодня ведь суббота.

Я с отвращением выплевываю горькое лекарство и плачу от боли, от тяжести во всем теле и от какой-то гнетущей тоски.

Все уходят в клуб. Катя задерживается и говорит маме:

– Надежда Андреевна, я после спектакля прибегу к вам и буду ночевать с Люсей, так что вы можете спокойно идти в ночную смену.

Да, Кате придется сегодня играть и свою, и мою роль.

В ушах – страшный звон… Как мне плохо, я, верно, умираю… Мама кладет мне на лоб мокрое полотенце, но я его сбрасываю и мечусь по кровати. Простыни жгут тело, подушка тоже раскаленная. Хотя бы немного прохлады!..

А откуда это такой свет появился в комнате? Яркий и вместе с тем мягкий, нежный. Что это? В самом центре света – образ Казанской Божией Матери, я его хорошо знаю, такой висит у бабушки. Только это не изображение, а Святая Дева живая, и волны радости идут от Нее ко мне.

– Мама, – неожиданно громко говорю я, – Божия Матерь пришла к нам.

Мама подходит ко мне и плачет:

– Деточка, это тебе перед смертью кажется – ты умираешь.

А сияние все торжественней, все ярче, и в его свете справа от Божией Матери я вижу Лик Христа. Он как бы написан на полотенце, мне даже золотые кисти видны на краю полотенца, и вместе с тем я чувствую, что Лик – живой и смотрит на меня кроткими, необыкновенными глазами.

– Мама, Сам Бог здесь, – шепчу я, и откуда-то издалека слышу ее плач и причитания.

Мощная радость охватывает все мое существо. Я теряю представление о времени, о том, где я, мне хочется только одного: чтобы это никогда не кончалось. Два лика в неземном сиянии, и я, и больше ничего, ничего не надо…

Но свет погас так же быстро, как появился. Лежу долго и не шевелюсь. Что-то новое вошло в меня, я – как наполненная до краев чаша.

Прижимаю руки к груди и встаю. Но как же так, ведь я была очень больна, умирала, а сейчас совершенно здорова? Мама испуганно подходит ко мне:

– Люсенька, что с тобой? Ляг, родная.

– Нет, мамочка, у меня все прошло, потрогай: руки холодные и голова, и ничего не болит. Дай я помогу тебе собрать вещи и скорей иди на завод, а то опоздаешь. Не беспокойся, я совершенно здорова.

Мама уходит, а я жду Катю. Только ей одной я могу рассказать о том, что произошло со мною, больше никому. Ах, скорей бы она пришла!

Скрип снега под окном, топот быстрых Катиных ног – и вот она сама на пороге. На платке и шубе – снежинки, лицо в гриме, а глаза тревожно смотрят на меня.

– Катя, Катя, ты знаешь, что случилось! – кричу я. – Ты только послушай!

Мы проговорили всю ночь… А рано утром Катя повела меня к своему отцу. Первый раз в жизни я исповедовалась и причастилась…

Так началась моя новая жизнь.

Счастье

Как-то после обедни подошла ко мне одна из прихожанок, и мы с ней долго беседовали. Потом она мне сказала:

– Знаете, отец Константин, я очень счастливая женщина.

– Да что вы! – заинтересовался я. – Такое признание приходится слышать крайне редко. В чем же ваше счастье?

– В детях.

– Ну, это понятно: вырастили хороших детей и этим счастливы.

– Да нет, батюшка, счастье у меня особенное. Дети-то ведь не мои.

– А чьи же?

– Ну, уж раз начала, то придется вам все рассказать.

Лето, все гуляют, а я сижу и зубрю и только сквозь стену слышу разговоры о том, какие у нас в городе новости.

Вот так и услыхала, что у Николая, товарища моего старшего брата, жена скоропостижно умерла и пятерых ребят оставила. Пожалела его про себя и зубрю дальше – приемные экзамены на носу.

Вот сижу этак с книжками, отец – на террасе, и слышу, что к нему туда Николай пришел, а его у нас в семье очень любили и знали с детства. Отец ласково его встретил, усадил и утешает:

– Ничего, Колюша, не горюй! Другую жену найдешь и счастливым будешь!

– Эх! Иван Михайлович, Иван Михайлович, жену-то я, может быть, и найду, но не жена мне нужна, а мать детям. Где мать для них возьму? Ведь пятеро их, и мал мала меньше. Старший уже что-то понимает, а младшие ничего не смыслят и знай кричат: «Мама! Где наша мама?» Всю душу надорвали! От тоски похудели, ручки тоненькие сделались, есть не хотят и только мать зовут.

Николай-то – высокий, а тут плачет, как маленький. Отец растерялся и знай твердит:

– Найдется, Колюша, и такая, верь мне, найдется. А я сижу, слушаю и не могу понять, что со мной творится – как будто что-то большое растет и радостное… И как хвачу я тригонометрией об пол, выбежала на террасу и громко так говорю:

– Правильно отец сказал, что найдется, вот и нашлась, бери меня, Коля!

Отец как закричит:

– С ума сошла! Куда ты на пятерых-то лезешь, девчонка глупая! – Потом на Николая накинулся: – Уходи! Что девку с толку сбиваешь, ей в институт готовиться надо!

А Николай не уходит и только молча мне руки протягивает. Я схватила их да вместе с ним с террасы и выбежала, и прямо к нему домой.

Пока я с ним шла, у меня в душе какие-то сомнения возникать начали насчет того, правильно ли я делаю. Но как вошли мы в его дом, как увидела я всех пятерых – жалких, плачущих, головенки трепаные, и возле них – равнодушную, сонную няньку, – сразу все сомнения ушли.

Дома у меня были крик, плач, уговоры, но я на своем стояла твердо и вместо института пошла с Николаем в загс, а потом – под венец.

Первые дни моей новой жизни были очень трудными. Но я ребяток крепко полюбила, а они – меня. И хоть особой любви у нас с Николаем не было, потому что я всю ее отдала детям, мы были очень счастливы.

Так и прошла моя жизнь. Подросли дети, умер муж, сейчас все переженились и замуж повыходили, а у меня одно дело: от одного к другому в гости езжу. Живу у дочки, а сын уже покоя не дает: «Дорогая мамочка, когда приедешь?» Та, у которой живу, не отпускает, а остальные тоже пишут: «Что нас забыла? Ждем!»

Сейчас самый младший из армии вернулся и говорит:

– Никуда тебя не отпущу, сиди со мной дома, я ведь самый маленький.

Вексель

Девочку звали Саррой, она была дочерью очень богатых евреев. Кроме нее, было еще пять человек детей. Семья жила в провинции. Отец был крутого нрава, и дети его очень боялись, боялась его и жена.

Однажды отец вышел из дома, собираясь отправиться по какому-то делу, и, сунув руку в карман пиджака, вынул вчетверо сложенную бумагу.

– Эх, не хочется возвращаться! – сказал он. – Сарра, возьми этот документ, он очень важный, и отнеси в мой кабинет, – позвал он пробегавшую мимо него дочь. – Положи на письменный стол и придави книгой. Да не потеряй, а то голову оторву! – крикнул он вдогонку.

Сарра положила бумагу в карман платья и только было направилась к кабинету, как ее позвала старшая сестра посмотреть, какую ей подарил жених шляпку. Посмотрев подарок, Сарра увидела в окно, что во дворе собрались дети соседей и готовится интереснейшая игра. Забыв обо всем, она присоединилась к играющим. Бумага лежала в ее кармане, и она прыгала и играла до позднего вечера. Сброшенное ею на ночь платье горничная отнесла в стирку, а утром дала ей другое.

Садясь за чайный стол, отец удивленно спросил Сарру:

– Где та бумага, которую я тебе вчера дал? Только сейчас Сарра вспомнила о ней. Начались поиски, но Сарра хорошо знала, что они бесполезны: бумага была в кармане ее платья, и она ее не вынимала, а потом платье взяли в стирку. Несомненно, бумага размокла, и ее выбросили. Трясясь от страха, она во всем призналась отцу. Он посмотрел на нее и жестко сказал:

– Это был вексель на десять тысяч рублей. Через две недели я должен его опротестовать. Мне нет дела до того, что его нет, он должен быть. Достань где угодно… или…

Сарра закрыла глаза от ужаса. Отец никогда не грозил зря.

Начались дни бесцельных поисков и мук. Вначале этими поисками были заняты все в доме, но, поняв их бесполезность, – оставили. Сарра потеряла сон и аппетит. Она перестала играть с детьми, пряталась от всех в дальних уголках огромного сада.

Охотней всего она сидела в том месте, где их участок соприкасался с небольшим двором старой русской женщины. Та жила одна в бедной хибарке, хозяйства у нее не было, бегала только пестрая кошка и весело зеленел огород. Качали ветками три яблони, и пышно раскинулись кусты смородины. Женщина постоянно была занята делом на своем убогом дворе, но часто оставляла работу и, став во весь рост, молилась. Ее доброе лицо во время молитвы делалось еще добрее, часто слезы текли из глаз, она не замечала их, а только осеняла себя крестом. Сарра в заборную щель наблюдала за ней, и, когда женщина молилась, Сарре делалось вдруг легко и радостно и страх перед отцом уходил, но вот женщина кончала молитву, и снова страшные мысли овладевали Саррой, и она шла на речку искать на ее берегах место, откуда она бросится в воду.

Как-то, когда было особенно тяжело, Сарра пришла в заветный угол сада и, повторяя движения женщины, попробовала молиться сама. Она не знала, как это делать, и, неумело крестясь, твердила:

– Русский Бог, помоги мне.

Потом она начала ему жаловаться на свое несчастье и снова просила помочь. Так она начала делать каждый день, что, однако, не мешало ей продолжать ходить на речку, где она предполагала окончить свою жизнь, так как расправа отца была для нее страшнее смерти.

Прошло две недели. Наступило утро рокового дня. Сарра не спала ни одной минуты и, как только рассвело, она оделась, оглядела спавших с ней в одной комнате сестер и тихо вышла из дома.

Солнце только поднималось, во дворе не было ни души, в такую рань все еще спали. Последний раз оглянулась Сарра на родной богатый дом, на сад, на большой двор, весь в надворных постройках, и пошла к калитке. Отбросив засов, решительно взялась за ручку.

Что это? В ручку продета свернутая вчетверо бумага. Сарра вынула ее и машинально развернула. Вексель… Неужели это тот, что отец дал ей две недели тому назад?! Но ведь он размок в кармане ее платья и его выбросили! Как же он мог попасть сюда?

Забыв страх перед отцом, забыв все на свете, Сарра с криком бросилась в спальню родителей. Всклокоченный, еще не очнувшийся от сна, отец выхватил из ее рук бумагу.

– Вексель, тот самый вексель! – закричал он на весь дом. – Где ты его взяла?

Трясясь всем телом, Сарра рассказала. Отец опять принялся рассматривать документ. Все правильно, ни к чему нельзя придраться, только он чем-то неуловимым отличается от пропавшего: как будто другая бумага, иной почерк.

В доме все проснулись и сбежались в спальню, радостные и возбужденные. Только Сарра не радовалась со всеми. Новое чувство чего-то великого и непонятного переполняло ее душу. Она опять ушла в свой уголок в саду.

– Это сделал Ты, русский Бог, – шептала она, и ей не хотелось идти домой, а хотелось сидеть здесь в тишине и думать об этом необыкновенном Боге, Который пожалел ее и сотворил чудо.

Днем отец Сарры опротестовал вексель и получил деньги. В доме было весело и шумно.

После этого события Сарра очень изменилась. Она стала серьезнее, молчаливее. Мысль о русском Боге не давала покоя. Но она знала, что для того, чтобы стать к Нему ближе, надо креститься. Набравшись смелости, она пошла к священнику и попросила окрестить ее.

Священник отказался:

– Вы, барышня, еще несовершеннолетняя, и без согласия родителей я не имею права это сделать.

Рассерженная Сарра пошла к другому священнику и тоже получила отказ, отказал и третий.

Легко им было говорить – согласие родителей. Сарра прекрасно понимала, что если бы она заговорила об этом с ними, то в ответ последовали бы только проклятия. Отец и мать были ревностные евреи, дед был раввином. Семья родителей была одна из самых уважаемых и богатых в городе, отец постоянно жертвовал на синагогу, и в доме у них жили, строго выполняя все требования иудейской веры.

В волнениях и тайных молитвах к русскому Богу прошел год. От подруги Сарра узнала, что недалеко от их города есть женский монастырь.

– Поезжай туда и проси игумению, чтобы тебя окрестили, – советовала подружка.

Сарра решила идти на этот шаг и порвать все с семьей. «Мне скоро шестнадцать лет, я не ребенок, проживу как-нибудь, Бог поможет».

Собрав все свои деньги (отец давал иногда) и кое-какие вещи, Сарра ночью убежала на вокзал. Доехав до нужной ей станции (монастырь находился в нескольких километрах от железной дороги), Сарра пешком пошла в монастырь. Она боялась, что если начнет нанимать извозчика, то это обратит на нее внимание, а как пройти в обитель, подруга ей рассказала, так как не раз бывала там с бабушкой.

В пути Сарре повезло: попались богомолки, шедшие туда же, они ей указали и как пройти к матушке игумении.

С бьющимся сердцем переступила Сарра порог игуменских покоев. Молодая послушница, с любопытством оглядев ее, пошла доложить матушке.

От волнения Сарра не могла стоять.

– Боже, помоги! Боже, помоги! – шептала она, повернувшись лицом к образу.

Не слыхала она за своей молитвой, как открылась дверь, вошла матушка и, остановившись, принялась рассматривать пришедшую. Наконец, под ее пристальным взглядом Сарра обернулась, протянула ей руки и с плачем упала в ноги.

Долго разговаривала с ней игумения. Рассказ Сарры тронул ее чуткое сердце. Но самостоятельно решить вопрос о ее крещении она не могла. Оставив девушку в своих покоях, игумения немедленно поехала к епископу.

Епископ был горячий и решительный.

– Крестите, мать, девушку и оставляйте у себя, а то дома ее со свету сживут. Делайте всё без огласки. Если родные приедут, девушку не отдавайте, грозить станут – посылайте ко мне.

Так и сделали, как сказал владыка, и родным, когда они приехали за Саррой, ответили так, как было велено.

Прошли годы.

Сарра никуда не уезжала из приютившего ее монастыря, а вступила в число сестер обители и пошла трудным монашеским путем.

Умерла она схимонахиней (прожив в схиме много лет), передала этот рассказ одному священнику, который рассказал его моему знакомому, а тот – мне.

Нечаянная Радость

Константинополь. 1921 год. Я и Надя живем в полутемной комнате, окно которой обращено на уборную.

Мы – эмигранты, бежали из России.

У Нади – маленький сын, которого ей удалось устроить в приют, а у меня – никого; муж убит на бронепоезде, и я одна во всем мире.

Вещи все прожиты, да у меня их и не было, я жила на Надины средства, но сейчас у нее ничего не осталось, и мы с ней вот уже три дня, как ничего не ели. Только сунем палец в соль, пососем и ляжем на нашу широкую общую кровать. Что делать? Надя иногда находит себе работу, потому что знает иностранные языки, а я не знаю, и меня никто не берет… Зато купить нас стараются многие, и мы так напуганы наглостью окружающих людей, что боимся всех, и упросили свою хозяйку, старую толстую турчанку, никого не впускать к нам. Даже адреса своего никому не даем, так боимся. Ведь нас недавно чуть не продали в публичный дом свои же соотечественники, а случайно спас французский офицер.

Как мне хочется умереть! Надя верит в Бога и в то, что наша жизнь обязательно изменится к лучшему.

Я в Бога верю тоже, только Он забыл нас…

Мне недоело лежать, опротивели грязные стены и, хотя я боюсь Константинополя, но встаю, надеваю свой единственный костюм и выхожу на улицу. Иду и пошатываюсь от слабости, но на воздухе мне лучше.

Вдруг кто-то хватает меня за руку. Коля! Товарищ мужа по бронепоезду.

Здороваемся, рассказываем о своих печалях. Он предлагает свести меня к знакомому купцу Н-ву, который открыл ресторан для эмигрантов, и попросить принять меня на работу.

– Эх, пока работа найдется, мы с Надей умрем от голода, ведь мы три дня ничего не ели, – вырывается у меня.

– Мария Николаевна, и вы молчите?! Вот, нате, возьмите, – волнуется Коля и сует мне лиру.

– А еще есть? – спрашиваю я. Коля мнется:

– Допустим, нет.

– Тогда не возьму.

Мы долго препираемся и, наконец, делаем так: Коля покупает на всю лиру хлеба, одну треть его берет себе, а с двумя я бегу домой.

– Надя! – кричу я еще в дверях. – Хлеб!

Мы едим мягкую душистую булку и не можем наесться.

– Ангельский хлеб, – приговаривает Надя, набивая себе полный рот.

Она довольна и уже полна бодрости, а у меня опять тяжело на душе, и я не хочу идти к Колиному купцу: мне так не везет в жизни, что, конечно же, и теперь постигнет неудача.

Все-таки Наде удается уговорить меня.

Я иду к Н-ву, но получаю от него холодный отказ: «Все места заняты». Ах, к чему было унижаться?!

Лежу и плачу… Наде опять посчастливилось найти работу, а я снова должна висеть на ее шее. Сколько еще может тянуться такое существование? Хватит! Мне остается один исход – Босфор. На дне его уже много таких, как я…

Эту ночь я сплю почему-то особенно крепко, а под утро вижу сон: темная комната, в углу – сияющий необыкновенным светом образ Царицы Небесной, и от Него – голос: «В эту пятницу пойди в церковь».

Просыпаюсь, на душе радостно, свято… Долго лежу и переживаю виденное, потом принимаюсь тормошить Надю:

– Послушай, какой я сейчас необыкновенный сон видела! Проснись, пожалуйста!

Надя трет глаза и ничего не понимает спросонок, но мой рассказ быстро приводит ее в себя.

– Какой дивный сон! – восторженно шепчет она. – Это Царица Небесная предвещает тебе что-то хорошее. Подожди, а нет ли в эту пятницу праздника?

Надя хватает единственную книгу, вывезенную из дома, «Жизнь Пресвятой Богородицы», и начинает быстро листать ее.

– Сегодня вторник, значит, в пятницу будет первое мая. Так это же день праздника в честь иконы «Нечаянная Радость»!

Весь этот день я хожу окрыленная надеждой. Но к вечеру снова приходит тоска. Что такое – сон, и разве можно ему верить? Только чтобы не расстраивать Надю, я иду в пятницу в нашу посольскую церковь.

Отошла литургия. Где же чудо? Чуда не было. Иду домой и ничего не вижу от слез. Вдруг над ухом – голос Коли:

– Мария Николаевна, я ищу вас по всему городу! Что за манера не давать никому своего адреса, я ведь с ног сбился, а сегодня сюда пришел, думаю: вдруг вы в церкви. Идемте скорее к Н-ву, он меня за вами послал.

– Опять идти к этому толстосуму? Ни за что!

– Ноу него произошла какая-то перемена, он сам приходил ко мне и умолял найти вас.

Наконец, я соглашаюсь, хотя прекрасно понимаю, что из этого ничего не выйдет.

Н-в встречает нас, как самых дорогих гостей: приглашает в комнату, знакомит с женой, а потом говорит:

– Выслушайте меня, многоуважаемая Мария Николаевна, а затем судите, как хотите. Я вам отказал в работе потому, что все места официанток у меня были заняты, а другой работы у меня не было. Отказал и успокоился, ведь формально я был прав. Настала ночь, лег я спать, и снится мне, что стою я перед образом Царицы Небесной и слышу от него голос, да такой грозный, что я затрепетал: «Ты, – слышу, – не дал работы пришедшей к тебе женщине, она может погибнуть, и ты будешь виноват». Проснулся я ни жив ни мертв: Сама Царица Небесная на вашу защиту встала! Едва утра дождался – и скорей к Николаю Петровичу пошел: «Приведите, – прошу его, – Марию Николаевну». А он отказывается, не знает, где вас искать. Уж так мы с женой волновались, сказать не могу, но, слава Богу, вы пришли! А я уж спланировал, что столы можно чуть потеснить в зале и еще один поставить, а два вынесем на улицу у входа, так что работа вам найдется, я очень прошу завтра же приступить к ней, я вас старшей официанткой поставлю.

Я слушаю и не все понимаю, а в душе растет что-то ликующее, мощное, недоступное уму – нечаянная радость…

Паломничество в Лурд

Лурд – небольшой город во Франции, вблизи испанской границы. В 1858 году здесь совершилось чудо, сделавшее его известным всему миру. Вот краткие сведения о происшедшем, извлеченные из книги Верфеля «Песнь о Бернадетте».

Февральским утром 1858 года четырнадцатилетняя девочка Бернадетта, дочь мельника Франсуа Субиру, пошла вместе с сестрой и подругой собирать валежник.

Вблизи города, в месте слияния реки Чав и небольшого ручья, возвышалась скалистая гора Масабиель, в которой находился большой грот. Сюда и пришли девочки за валежником. Но так как он попадался очень редко, то они перешли через ручей и пошли дальше, а Бернадетта задержалась на его берегу, чтобы разуться перед тем, как войти в воду. Вдруг взгляд ее случайно остановился на гроте, и в сумраке серого дня она увидела, что грот полон сияния и в этом море света стоит прекрасная Дева.

Сперва Бернадетта ощутила страх, но особенный – в нем были любовь и утешение. Потом она начала не отрываясь смотреть на Пресвятую Деву (еще не отдавая себе отчета в том, что это именно Она и называя ее про себя – Госпожа).

Но вот Пресвятая Дева подняла руку и сделала знамение креста. Тогда Бернадетта вынула свои четки, какие носили все женщины Лурда, и протянула их Небесной Гостье. Она улыбнулась, в Ее руке тоже были четки: нитка крупного жемчуга, достающая до земли, а на конце ее – золотое Распятие. Читая «Богородице Дево», Бернадетта увидела, что Госпожа молится только тогда, когда вспоминается имя Господне, и опускает жемчужину. После тридцатой молитвы Пресвятая Дева обещала прийти на другой день и стала невидимой.

Под большим секретом Бернадетта рассказала своей сестре о видении в гроте, та, тоже под секретом, – своей подруге, подруга – матери, и к утру уже все жители той улицы, на которой жили Субиру, знали о происшедшем.

Когда, по властному влечению сердца, Бернадетта пошла на другой день к Масаби-ель, за ней последовали несколько девочек и их матери.

Госпожа была уже в гроте. Кроме Бернадетты, Ее никто не видел. Но поведение девочки было так убедительно, что у пришедших с ней не было никаких сомнений в том, что та действительно видит Пресвятую Деву.

На третий день, когда Бернадетта собралась идти вновь, за ней потянулись уже все жители улицы, а на четвертый чуть ли не весь город пошел смотреть на чудесную встречу бедной девочки с Царицей Небесной.

Все присутствующие обращали внимание на то, что лицо Бернадетты во время этих встреч озарялось неземной красотой и все ее существо исполнялось величия.