Непридуманные рассказы о том, как Бог помогает людям

– Ах, какая больная, какая больная!

И, не сводя с больной пристальных глаз, он коснулся ее груди и сделал такой жест, как будто собирал вместе какую-то расползшуюся ткань. Собрал, крепко сжал пальцами и даже повернул их в сторону, чтобы было покрепче. Потом притронулся к другому месту на груди и, покачивая головой, повторил тот же жест, затем перевел руку дальше, и таким путем он, сокрушенно вздыхая и молясь, как бы стягивал не видимые окружающим раны. Потом благословил больную и очень просто сказал:

– Ну, слава Богу: поживешь, и долго поживешь, правда, болеть будешь, но это ничего.

Никто не придал значения действиям великого батюшки, но вскоре больная начала поправляться.

Через год после этого случая матушка игумения ехала в Таллин и захватила с собой выздоравливавшую девушку, чтобы показать для проверки тому врачу, который предсказал ей скорую смерть.

Старый врач был очень удивлен, увидев свою пациентку поздоровевшей. Внимательно осмотрев ее, он попросил разрешения еде-лать рентгеновский снимок легких и, рассматривая его, качал головой:

– Ничего не понимаю! Ваши легкие были испещрены дырками, но какая-то могущественная рука починила их, затянув смертельные каверны и покрыв их рубцами. Вы давно должны были умереть, но вы живы и будете жить. Дорогое дитя, над вами совершено великое чудо!

(Со слов матушки Людмилы)

Неизлечимая болезнь

По национальности я русская, но еще мои прадеды переселились в Эстонию, там я и родилась. Семья наша была религиозная, в школах в то время преподавали Закон Божий; я верующая с того момента, как себя помню.

В детстве я была веселой и энергичной, много шалила с подружками, но в десять лет у меня неожиданно заболела левая нога в голеностопном суставе. Вначале боль была незначительная, но постепенно она стала усиливаться, и родители показали меня врачу.

Он немедленно уложил меня в постель, назначил лечение, но лучше не стало.

Утомленная долгим лежанием, я попробовала ходить, ведь я была еще ребенком, хотелось поиграть, побегать. Но оказалось, что от резкой боли я не могу стать на ногу. Заказали костыли, и я начала ходить только с ними.

Днем нога болела терпимо, но по ночам я мучительно страдала и так кричала, что никому не давала спать.

Кончилось тем, что родители отвезли меня в Тарту и поместили в больницу, где меня лечили опытные врачи и профессора. Я пролежала в ней несколько месяцев, не получив никакого облегчения.

Наконец, в одно страшное для меня утро к моей кровати подошли два врача и принялись ласково, но очень настойчиво уговаривать дать согласие на ампутацию ступни, так как вылечить ее невозможно. Если же я откажусь от ампутации, нога может заразить весь организм.

Слушая врачей, я сразу представила себе, как сделаюсь калекой и буду ходить по городу без ноги. Калек я боялась с самого раннего детства, они мне внушали ужас и такое непреодолимое отвращение, что при виде их я убегала. Поэтому, когда врачи умолкли, я начала отчаянно плакать… Они испугались и старались успокоить меня, но я плакала безутешно, а когда приехали родители, потребовала, чтобы меня немедленно увезли домой.

– Ты опять будешь кричать по ночам от боли, – сказал отец.

– От меня никто не услышит ни одного стона, – пообещала я и сдержала слово. Мне тогда было двенадцать лет.

Вернувшись домой, я редко встречалась с подружками, а больше сидела или лежала дома и читала. Книги мне приносил наш знакомый батюшка, отец Василий. Особенный интерес вызывали у меня описания чудесных исцелений. По ночам, когда боль в ноге доводила меня до того, что я зарывалась лицом в подушку, чтобы никто не услыхал моих стонов, я думала о том, что попрошу родителей повезти меня в Пюхтицу к чудотворному образу Царицы Небесной и там буду молить Ее исцелить мою ногу.

С наступлением весны мое состояние ухудшилось, но я продолжала вставать с постели, убирала комнату, выходила в наш садик, только на улице старалась не показываться, боялась, что из-за костылей кто-нибудь назовет меня калекой.

Лето подходило к концу; наступил Успенский пост, и начались разговоры о приближении праздника в Пюхтице.

В то время из многих городов и сел, находившихся не очень далеко от монастыря, шли туда к Успенову дню крестные ходы. Собирался народ, брали иконы, хоругви и вместе с духовенством шли пешком на праздник к Царице Небесной. Некоторые ехали сзади шажком, кто на подводах, а кто в экипажах, и подвозили уставших или больных. Народ пел молитвы, псалмы. В лежащих на пути селах останавливались и служили молебны; к пришедшим присоединялись местные богомольцы со своей святыней, и, как ручейки в реку, в крестный ход вливались новые массы людей, и к Пюхтице он подходил мощный, растянувшись по дороге длинной извилистой лентой.

Такие крестные ходы шли из разных мест, и в конце концов вокруг монастыря и в его ограде собиралось огромное количество паломников. Из нашего города крестный ход выезжал на пароходе до Сыренца, а оттуда шел двадцать пять километров пешком в монастырь.

К этому времени у меня созрело твердое решение не ехать в Пюхтицу поездом, как я думала раньше, а идти вместе с нашим крестным ходом. Я полагала, что родители одобрят мое желание и пойдут вместе со мной, но они решительно отказались, ссылаясь на то, что у них нет лишних денег. Тогда я пошла к своей бабушке, попросила у нее крону и уехала с крестным ходом одна. На пароходе я встретила отца Василия с матушкой и очень им обрадовалась.

Доплыв до Сыренца, мы вышли на берег, и я, став на костыли, пошла с народом. Но, пройдя, надо полагать, километр, начала отставать. Моя нога к тому времени уже не могла становиться на всю ступню, пронзающая боль не давала этого, я ставила ее боком, вывернув подошву внутрь. Когда я стояла и горестно думала, как пойду дальше, со мной поравнялась подвода, и сидевший в ней дедушка предложил довезти до обители. Меня будто кольнуло в сердце: сесть и ехать? А как же мое решение идти пешком? Я поблагодарила, собрала все силы и пошла…

Не было ни одной подводы, ни одного экипажа, из которых бы не раздавались голоса людей, приглашавших меня сесть к ним. Я всех благодарила и, прикусив губы, шла, шла, шла…

Вечером мы подошли к Овсову. Там стояла часовня. Я села на ее ступеньки и почувствовала: «Все… Дальше двинуться не могу ни на один шаг».

– Надюша, – уговаривали меня отец Василий с матушкой, – пойдем к нашим знакомым, если не можешь дойти, мы тебя донесем. Там вымоешь ноги, покушаешь и ляжешь в теплую постель.

Я не согласилась. Мне было так плохо, что я знала – если лягу, то уже больше не встану. Лучше просижу на ступеньках всю ночь, а завтра, если не смогу идти, поползу в Пюх-тицу. А нога сильно распухла и неподвижно, как бревно, лежала передо мной.

Кто-то из богомольцев дал мне поесть, чья-то добрая душа укутала теплым платком, и я уснула.

Утром меня снова накормили, я помолилась, взяла костыли и пошла. Нога отдохнула, и я шла бодро, но чем ближе к Пюхтице, тем становилось труднее. Наступать на ногу я уже не могла, а тянула ее по земле, отстав от самых отстающих. Дороге же, казалось, не будет конца.

Но вот показались первые домики Пюх-тицы и блеснул крест на церкви преподобного Сергия. Теперь только подняться в гору, и я буду в монастыре. Все, с кем я вышла из Ов-сова, давно уже, верно, молились в соборе, а я только вползла в заполненную народом монастырскую ограду и села прямо на землю, потому что все скамейки были заняты.

Отец Василий разыскал меня.

– Мы опоздали, – сказал он, – литургия давно началась. Когда она окончится, к источнику пойдет крестный ход. Я тебе советую: не ожидай всех, а иди к источнику сейчас, чтобы в такой огромной толпе тебя не затерли.

– Нет, пойду со всеми.

Я очень устала, но, как только раздался колокольный звон и из дверей собора вышли духовенство и люди с носилками, на которых был установлен чудотворный образ Царицы Небесной, я ощутила прилив сил и пошла с богомольцами.

– В Рождестве девство Сохранила ecu, – звенели голоса монахинь.

– Во Успении мира не Оставила ecu, – мощно подхватил народ. И под звон колоколов, под пение людей образ будто поплыл над морем человеческих голов.

Светило солнце, переливались драгоценные камни на окладе, качались цветы, украшавшие образ, а он плыл и плыл, как золотая лодка, и мне показалось, что это не икона, а Сама Царица Небесная и что я должна скорей, пока Она еще здесь, выполнить все задуманное мною.

Вы спрашиваете, молилась ли я в это время? Не знаю, что вам на это ответить… С того момента, как врачи сказали, что у меня костный туберкулез, и предложили ампутацию, я мысленно была с Царицей Небесной. Это не значит, что я все время молилась, нет, но я думала о Ней, жаловалась Ей. Я вам уже рассказывала, что по ночам меня изводили сильные боли, так вот, мне тогда часто казалось, что Она была где-то близко…

Стечение людей на празднике было такое большое, что идущие в начале крестного хода уже подошли к часовне и там начался молебен, а идущие в его конце еще не вышли из ограды…

Я доплелась до источника, когда там уже все окончилось и крестный ход повернул обратно. Возле часовни толпилось много людей, я с трудом протиснулась к небольшому бассейну, в который стекала вода из источника. Отец Василий поджидал меня возле него.

– Разуй, Надюша, ногу, а я буду поливать ее водой.

Я сбросила пыльный башмак, сняла чулок, поставила ногу на землю, а отец Василий черпал кружкой воду из бассейна и лил на нее. Я старалась сделать так, чтобы подошва стала не боком, а прямо, но от боли это не удавалось. Я помогала рукой, выпрямляя ступню, а отец Василий, не останавливаясь, поливал ногу.

Наконец, вся подошва коснулась земли, я нажала на нее что было силы и, странно, не ощутила боли. Нажала еще… Нога не болела. Я твердо стала на нее, притопнула. Боли нет… Шагнула – идет свободно… Вынула из-под рук костыли, попробовала идти без них – могу. Обошла часовню… Ноги шли так, как ходили до болезни. Тогда я прислонила костыли к стене часовни и пошла в собор.

Что я чувствовала? Не могу передать… Я была как бы не в себе и только по временам принималась вертеть левой ногой: не появится ли знакомая острая боль. Но нога была такой же здоровой, как раньше.

Три дня после этого я не могла есть, даже вид пищи был мне противен.

Когда наш крестный ход отправился в обратный путь, я пошла с ним.

В городе народ встречал нас, среди встречавших была и мама. Увидев, что я без костылей, она заплакала и бросилась ко мне. Когда успокоилась, сказала:

– Твоя вера, Надюша, оказалась сильнее моей.

С того времени много лет прошло, но нога у меня, слава Богу, никогда больше не болела; а я каждый год приезжаю в Пюхтицу на Успенов день.

Детское горе

Описываемый в настоящем рассказе случай произошел в конце 90-х годов прошлого столетия в семье известного адвоката.

Сижу, уткнувшись в нянино плечо, и плачу. А по всему дому разносится мощный баритон отца, который что-то выговаривает матери; она отвечает ему сердитым, звенящим голосом.

Все в нашем большом доме стихло, все притаились, как во время сильной грозы.

– Господи, и когда же они перестанут ссориться? – вздыхает няня. – Не плачь, солнышко! Разве господа первый раз так громко бранятся? Пора привыкнуть. Вон, смотри, как хорошо дети играют в саду, иди к ним.

– Они маленькие, ничего не понимают, а мне тринадцать лет, я знаю, как ужасно, когда папа ссорится с мамой.

– Ну, ты с малых лет не выносила ихних ссор и всегда принималась плакать, – вспоминает няня и гладит мою голову. – Слышишь, тихо стало. Видно, барин ушел на свою половину.

– Что из того, что ушел, завтра все начнется сызнова, ведь две недели они ссорятся, не переставая.

Но все-таки я выхожу в сад. По дороге слышу, как горничная говорит лакею:

– Опять господа каждый у себя обедать будут, а дети – с гувернанткой. И как им не опротивеет такая жизнь?!

Я ускоряю шаг, спасаясь от этих мучительных пересудов, и думаю:

«Почему мама и папа в вечной войне? Мама очень красивая и молодая, папа гораздо старше ее, не такой красивый, но зато он известный на всю Россию адвокат, его выступления печатают в газетах; он добрый, умный, его все любят, а мы – дети – обожаем. Несмотря на занятость, он всегда интересуется нашими делами. Любит собирать нас около себя и рассказывать о Христе. Как он необыкновенно говорит о Нем! Когда начинаются такие беседы, вся прислуга потихоньку собирается у закрытой двери, чтобы послушать о Господе. Некоторые даже плачут, это няня говорила.

Папа часто ходит в церковь, водит туда нас и радуется, когда в нашем доме бывает духовенство.

Мама не в восторге от такого общества, ей нравятся балы, приемы. Я стараюсь не пропустить тот момент, когда она в бальном платье с длинным шлейфом выходит в гостиную, где отец во фраке уже поджидает ее, чтобы вместе ехать на бал или в театр. Она тогда бывает особенно красивая. А потом родители вдруг ссорятся, и все мы от этого мучаемся.

Вечер. У мамы гости, кто-то играет на рояле, а папа после ссоры уехал в Петербург. Нам хорошо здесь, в имении. Сейчас лето, в гимназию ходить не надо, развлечений много. А папа каждое утро уезжает в город к себе в контору или в суд и возвращается только к вечеру, усталый и бледный.

Ложусь в постель, но засыпаю только после того, как под нашими окнами останавливается экипаж. Это вернулся папа. На сердце сразу приходит покой.

Под утро вижу сон. Проснувшись, сижу на кровати. Сон такой, что не могу прийти в себя. Его можно рассказать только папе. Быстро принимаюсь за одевание.

– Наша соня начала просыпаться с курами. Что случилось? – удивляется няня. – И куда ты бежишь, не помолившись Богу?

– Сейчас вернусь, – кричу я и вырываюсь из ее старых рук.

Тихонько царапаюсь в папину дверь, она открывается, и на меня строго смотрит личный лакей папы.

– Что Вам угодно?

– Доброе утро, Владислав, мне надо к папе. Владислав распахивает дверь: отец распорядился пропускать к нему нас, детей, во всякое время. Он сидит за письменным столом и пишет.

– Папочка, можно?

Не поднимая головы, он молча протягивает мне свободную руку. Подбегаю к нему, сажусь на колени и целую его в губы, в глаза, в лоб. Ах, как я люблю тебя, папа!

Расцеловав меня, он внимательно смотрит в мои глаза:

– Что-то случилось? – Да.

– Говори, я слушаю.

Прижимаюсь головой к его груди и начинаю:

– Мне приснился сейчас необыкновенный сон. Помнишь, ты нам рассказывал о катакомбах, в которых скрывались первые христиане?

– Помню.

– Так вот, мне снится, будто я нахожусь в них. Иду одна, никого нет, полутьма, и мне страшно.

Вхожу в большой зал и вижу на темной стене, в круге яркого голубоватого сияния, лицо Христа. Я думаю, что это картина, и подхожу поближе, чтобы рассмотреть, но останавливаюсь, пораженная, потому что это не картина, а лицо живого Господа. Мне делается очень страшно, только страх быстро проходит, и вместо него – такая радость, что мне хочется позвать тебя, маму, всех наших, чтобы все радовались, но я быстро забываю про вас и все смотрю и смотрю на Господа… Не могу рассказать, какой Он, лицо Его было таким светлым, что я с трудом смотрела, хорошо видны были только Его глаза, синие, синие, но не такие, как васильки, или небо, и не как море. По-особенному синие, и такие добрые, и печальные, что мне захотелось плакать.

Вдруг Господь сказал: «Проси у Меня, чего хочешь». Я упала на колени и попросила: «Господи, сделай так, чтобы папа с мамой никогда не ссорились».

Руки отца, крепко обнимавшие меня, дрогнули.

– Господь ничего не ответил, только продолжал смотреть на меня Своими необыкновенными печальными глазами. Потом лицо Его стало таять, как облако, а я проснулась и скорее побежала к тебе.

Отец молчит; я чувствую, что он волнуется. Он целует меня в макушку, спускает с колен и, не говоря ни слова, выходит из кабинета. Я бегу за ним, но он идет на половину матери.

Прижимаюсь в коридоре к стене и со страхом жду, что теперь будет. Тихо… Потом вижу, что горничная несет в мамин будуар ее любимый кофейный сервиз на две персоны. Это значит, что папа будет пить кофе у мамы. Помирились! Господи, слава Тебе!..

После этого случая ссоры между родителями возникали реже и быстро кончались примирением.

Обет

(80-е годы прошлого столетия)

Небольшой провинциальный город на берегу Донца. Тихие, широкие улицы, а на одной из них – просторный деревянный дом с зелеными ставнями.

Живет в нем небогатый чиновник Порфирий Васильевич с большой семьей и вдовым братом, известным всему городу протоиереем, отцом Александром. Вначале он священствовал в губернском городе, но по-еле смерти жены заскучал и переехал к брату. Это он и дом ему помог поставить, а без его помощи Порфирию Васильевичу своего дома вовек бы не видать. Да и как увидишь, если малых детей шесть человек, а он один добытчик?

Как-то летним вечером семья сидела под старой грушей и ужинала. Вдруг яркая вспышка света озарила сад.

– Горит где-то близко, – сказал Порфирий Васильевич и поспешил со старшим сыном на улицу.

Горело через дом. Все растерялись, не зная, что делать, за что хвататься. Первой опамятовалась жена Порфирия Васильевича и бросилась в детскую выносить младших детей из кроваток.

Их и, какие поценней, вещи отнесли к дальним соседям, а тем временем отец Александр вышел на середину двора и, торжественно подняв руки к небу, возгласил:

– Господи, сохрани от огня дом брата моего, а я даю обет поехать в Иерусалим на поклонение Твоему Святому Гробу!

Горело у соседей долго, но все-таки полдома отстояли, и к середине ночи на улице было уже все тихо и спокойно.

Отец Александр несколько дней оживленно толковал о поездке, даже железнодорожный справочник у городского головы взял, но потом разговоры прекратились, все забылось, и он никуда не уехал.

Прошло два года, и загорелось рядом с домом Порфирия Васильевича, только огромный сад отделял его от пожара. На этот раз отец Александр не давал никаких клятв, а, всклокоченный, осунувшийся, ходил по двору и, ударяя себя в грудь, шептал:

– За мой грех, за то, что обет не исполнил, сгорит братний дом.

Но дом не сгорел, хотя полыхало сильно, – сад спас. Опять возобновились разговоры о поездке в Иерусалим, был намечен маршрут, и опять отец Александр остался дома.

Минул год, и от молнии загорелся купеческий особняк напротив Порфирия Васильевича.

Пожар был огромный.

Дом Порфирия Васильевича уцелел чудом, у него уже и ставни дымились, и угол начал тлеть. Всей семьей таскали воду, поливали крышу и фасад. Что делал в это время отец Александр – неизвестно, не до него было.

Утром вся семья собралась за чаем, не было только отца Александра. Вдруг за окном раздался колокольчик и дорожная тройка остановилась у ворот.

– Кто заказал лошадей? – забеспокоился Порфирий Васильевич.

– Лошадей заказал я, – сказал отец Александр, появляясь в дверях в дорожной рясе и со шляпой в руке. – Я сейчас еду на железнодорожную станцию, оттуда – в Одессу, а потом – в Иерусалим.

Все стояли ошеломленные, а отец Александр подошел к большому образу, висевшему в углу, земно поклонился и проникновенно сказал:

– Слава долготерпению Твоему, Господи.

Земля отцов

В нашем городе моего дедушку знали все, он был соборным протоиереем. Поэтому когда он собрался на богомолье в Иерусалим, то о таком событии толковали чуть ли не в каждом доме.

За два дня до дедушкиного отъезда мы сидели с ним на балконе нашего дома: я громко читал заданный в гимназии латинский текст и переводил, а дед, большой знаток древних языков, делал мне замечания.

Залаял Шарик, мирно лежавший на коврике, и мы увидели подошедшего к балкону старого еврея Рабиновича, два сына, тоже старики, поддерживали его под руки.

– Разрешите зайти к вам с разговором? – снимая с головы картуз, спросил один из сыновей.

– Пожалуйста, – пригласил дедушка и поднялся навстречу.

Старик, едва двигая ногами, с трудом одолел ступеньки балкона и в изнеможении опустился на подставленный мною стул. Я со страхом смотрел на его худое лицо с черными глазами и красными веками, на белую бороду и курчавые пейсы, спускавшиеся вдоль щек; смотрел и боялся, что старый Рабинович умрет сию минуту. Но старик отдышался, вытер ситцевым платком лицо и беззубый рот и, после обоюдных приветствий, начал:

– Я слыхал, что вы, господин батюшка, едете в Иерусалим?

– Да, если Господь благословит, то послезавтра собираюсь в путь, – ответил дед.

Старик закрыл глаза, покачал головой и тихо сказал:

– Я имею к вам большую просьбу. Вы сами видите, что я скоро умру. – Он вздохнул. – Каждый еврей хочет одного: если не пришлось жить на земле отцов, то хотя бы в нее лечь… Привезите мне горсть земли из Иерусалима, одну горсть! – Старик поднял дрожащие руки, и, сжав, протянул деду. – Когда я умру, ею посыплют дно моей могилы, и я лягу как бы в родную землю… Исполните просьбу старого еврея, и Господь наградит вас.

– Привезу, – пообещал дедушка.

Рабинович повернулся к сыну и что-то сказал ему по-еврейски. Тот быстро вынул из кармана сафьяновый мешочек и протянул отцу. Старик подал его деду:

– Это для родной земли.

Дедушка отсутствовал ровно год. Я очень боялся, что старый Рабинович умрет за это время, но старик дождался дедушкиного возвращения.

На третий день по его приезде он пришел к нам, поддерживаемый сыновьями. Дедушка тепло поздоровался и на тревожный вопрос старика, привез ли он землю, подал сафьяновый мешочек, наполненный иерусалимской землей.

Старик протянул было к нему руки, но быстро отдернул и покачал головой.

– Не могу так, – прерывающимся голосом сказал он. – Это святая земля отцов! Положите ее мне на голову, а прямо в руки – не смею!

Сыновья подхватили отца под локти, а он нагнул голову. Дедушка взволнованно и торжественно положил на нее мешочек, старик плакал, и слезы, как дождинки, падали на пол. Капнули слезы и из глаз моего деда.

С того времени прошло много лет, теперь я сам стал дедушкой, но не в этом дело, а в другом…

У меня есть сестра. В двадцатом году она вместе с семьей эмигрировала за границу и поселилась в Париже. Последние годы она каждое лето приезжает к нам в Ленинград по экскурсионной путевке и проводит с нами несколько дней.

Накануне ее отъезда мы идем с ней в булочную, выбираем самый круглый, самый аппетитный черный хлеб, и она увозит его в Париж. Там она передает хлеб старому и уважаемому человеку из числа близких ей русских эмигрантов. Он благоговейно принимает у нее хлеб с родной земли, режет на маленькие кусочки и, как просфору, раздает родным и знакомым. Приняв кусочек, люди целуют его, многие плачут… Это хлеб с земли отцов.

Просфора

Жили мы очень небогато. Хлеб, и тот мачеха отрезала всегда сама и давала из своих рук к завтраку, обеду и ужину, и только черный, а белый лишь в праздники видали. Сахар получали по счету. Строго нас держали, и ослушаться родителей я ни в чем не смела, только в одном им не подчинялась: в воскресенье на весь день убегала из дома.

Проснусь в воскресный день рано-рано (я в темной коморочке одна спала), пока еще никто не вставал, оденусь, тихонечко из дома выскочу – и прямым сообщением в Кремль, в церковь к ранней обедне. И не думайте, что на конке, нет, денег у меня ни гроша, это я пешком отмериваю.

Отстою обе обедни, все молебны отслушаю, панихиды и начну по Кремлю из храма в храм бродить, жду, когда придет мне время идти в Кадаши, там отец Николай Смирнов по воскресеньям устраивал для народа беседы с туманными картинами. Этого я уж ни за что не пропущу!

А есть, между тем, хочется – сил нет, но терпи! Домой вернешься – больше не выпустят. А ведь после туманных картин – как ты на акафист не останешься?! Или к отцу Иоанну Кедрову пойду, там-то уж совсем не уйдешь – до того хорошо.

Вот после такого-то дня, едва ноги передвигая, и притащишься домой в одиннадцатом часу ночи. Постучишь тихонько-тихонько, мачеха выйдет, дверь откроет и только скажет:

– Опять допоздна доходила! Иди уж скорей! Я тебе под подушку две картошки и ломоть хлеба положила. Начнешь есть – смотри не чавкай, чтобы отец не услышал. Он тебя весь день ругал и не велел кормить.

Справедливая была мачеха, хорошая, но строгая, конечно.

А один раз до того я наголодалась, что сил моих не было. А времени – только два часа дня. Вот и пришла я в Кремль в Вознесенский монастырь, там мощи преподобной Евфросинии лежали.

Стала я перед ними и прошу:

– Мати Евфросиния, сделай так, чтобы мне есть не хотелось.

Потом подошла к образу Царицы Небесной. А в храме – ни души, только монашки на солее убираются, и никому из них меня не видно. Так вот, я к нему подошла, взобралась по ступенечкам, стала и молюсь: