Отблески солнца на остром клинке

«Реже, чем бежать и не оглядываться…»

– В следующей деревне отдохнём. И позавтракаем. Обещаю.

***

Южанин проснулся от ощущения пристального взгляда, но в комнатушке постоялого двора кроме него никого не было. За окном наступил самый тёмный час: луна уже скатилась за чёрную полосу леса, а солнце пока не спешило заступать на свой пост. Южанин потянулся, мечтательно прикрыл глаза.

– Меня Айар зовут.

– Это неважно.

– Не запомнишь? И ладно. А я твоё имя запомню.

– Ты его не знаешь.

– Так назови.

И этот долгий, жгучий взгляд, сверкающий золотыми отблесками из-под густой тени чёрных ресниц.

– Эр.

– Это мужское имя.

– Пусть так.

– Ладно. Пусть так.

Айар провёл ладонью по смятым простыням опустевшей стороны кровати – уже остыли. Конечно, она ушла. Не попрощалась и вряд ли его вспомнит, хоть он и уверен, что не разочаровал её. Но Вассалы – те ещё любодеи. Сколько у неё таких, не разочаровавших! Вассалам нельзя заводить семью, нельзя ни к кому привязываться, они служат церосу, и ничто не должно становиться важнее этой службы. Неудивительно, что потаскунство в их среде в порядке вещей. Так что Айар наверняка один из череды многих – одноночных, безымянных. Но почему-то ему очень хотелось хотя бы надеяться, что Эр его запомнила. Он-то до конца жизни не забудет её жгучий взгляд и терпкий запах трубочного дыма, шалфея и розмарина.

Айар потянулся ещё раз и встал – сон пропал, а попусту валяться в постели он не привык. Отыскав в темноте комнаты свои штаны, оделся и вышел. Зачинающееся утро приятно пощипывало голые плечи влажной прохладой, поднимало над травой молочную пенку тумана.

Ярмарка закончилась, бродячие артисты уговорились отправиться в путь на рассвете, но теперь Айара вряд ли ждут спозаранку: один из побратимов вчера видел, с кем он ушёл, и, конечно, догадался – за какой надобностью. Да ещё и остальным наверняка растрезвонил. Айар ухмыльнулся. Худа не будет, если дойти до реки – окунуться, время есть. Айару не хотелось смывать с себя тёплый пряный запах Эр, но тревожное ощущение чьего-то взгляда усилилось настолько, что захотелось отскрести его от кожи мелким речным песком.

Берег укутывала предрассветная тишина: ни рыба не плеснёт, ни ветерок не шелохнёт ветку орехового куста. Айар вошёл в холодную воду по колено, привыкая; вдохнул полную грудь хмелящей свежести. Чужой взгляд на его коже стал едва ли не осязаем: змеёй полз меж лопаток, шевеля волосы на Айаровом загривке, а обернёшься – никого.

– Эр? – спросил Айар в пустоту.

Отозвался лишь ореховый куст, зашумев листьями, а над водой разнёсся тонкий зов манка.

«Охотится, что ли, кто? – подумал Айар. – Псов подзывает?»

Вода вокруг его коленей зарябила, забурлила, закипела, оставаясь холодной, и Айар, подавившись бранным вскриком, выскочил на берег, отрясая с ног капли. Ветви орехового куста зашумели сильнее. Они гнулись и извивались, тянулись к нему и хлестали в стороны, расшвыривая орехи. Но ветра не было.

– Что за шутки Неименуемого? – выдохнул Айар, и над его головой липкой паутиной полетел заунывный плач манка.

Ореховый куст наливался тьмой, словно всасывая в себя всю предрассветную хмарь, и пульсировал голодным дыханием, и смотрел холодно, бесчувственно, как мертвец – живые так не смотрят.

Вместо крика с губ Айара сорвалось лишь облачко тёплого пара. Следовало бежать, бежать и не оглядываться, прочь отсюда, но Айар стоял и смотрел, словно промороженная рыба, а тьма вокруг становилась всё плотнее, а липкая паутина манка – всё крепче.

4. Спи свои сны

За тринадцать лет до государственного переворота в Гриалии

– Боишься? – прошептал Каннам, повернувшись лицом к Ярдису, когда остальные мальчики заснули.

Ярдис лежал на спине, на голом каменном полу – покрывало из шерсти авабиса он сворачивал и подкладывал под голову – и смотрел на высокий потолок кельи. В тусклом лунном свете по неровной каменной поверхности блуждали размытые тени, сплетаясь в узоры – всегда разные.

– Ярдис! – прошипел Каннам, нетерпеливо тряхнув отросшей косицей. – Оглох?

– Что? – Ярдис нехотя оторвал взгляд от потолка.

– Боишься, спрашиваю?

– Чего? – не понял Ярдис, и Каннам демонстративно закатил глаза.

– Ну как же? Завтра нам обреют виски, и мы станем настоящими скетхами! Остальные нас будут называть брат Каннам да брат Ярдис, а не просто по имени.

– А ты что же, пять лет тут прожил – и всё ещё не настоящий? – хихикнул Ярдис.

Каннам прыснул, а потом взгрустнул, погладил лежащую у лица птичку-свирельку.

– Жалко, – едва слышно сказал он, и оба мальчика одновременно вздохнули.

Ярдис сунул руку в свёрнутое покрывало, нащупал подол расшитой акумантами детской рубашонки и, не решившись достать её из укрытия, принялся неспешно «рассматривать» вышивку кончиками пальцев. Он знал каждый стежок – все пять лет в Варнармуре златоперые птицы напоминали ему о доме и о маме, приходили к нему во снах, когда становилось особенно тоскливо.

Завтра придётся расстаться с единственной вещью, которую разрешали оставить, когда мальчики приезжали в Варнармур. Расстаться с лёгким сердцем; сожалений не допускалось, но они всё равно закрадывались, исподволь пронося недозволенную тоску по жизни, оставленной за крепкими воротами брастеона.

Ярдис убрал руку и крепко зажмурился, будто тоску и сожаления можно было сморгнуть, как слёзы, а потом вновь уставился в потолок.

– И чего ты всё туда таращишься? Тени как тени, каждую ночь одинаковые, – прошептал Каннам.

– Зато истории рассказывают каждую ночь разные.

– Это как?

Ярдис долго молчал, глядя в потолок. Потом указал пальцем на тонкую гибкую тень, трепещущую в углу.

– Видишь? Это дикий кавьял. Четыре лапы и длинная грива, развевающаяся на ветру. Видишь?

– Ага, – спустя мгновение отозвался Каннам.

– А вон там, – Ярдис указал в другой угол, – притаился охотник. Сидит за кустом, в руках веревка, скрученная кольцом, на голове шляпа с облезлым пером. Видишь?

– Ух ты!

– Он хочет поймать и приручить кавьяла, чтобы объехать на нём полмира и посмотреть чудеса. Видишь, как медленно он подбирается к кавьялу? А тот ничего не замечает и знай себе резвится на полянке.

– У охотника получится?

– Не знаю. Смотри – и увидишь.

– Эх, я бы с ним поехал – чудеса смотреть… Часто тебе тени истории рассказывают?

– Всегда.

– Всегда?! – В голосе Каннама послышалось уважение и толика зависти.

– Облака их тоже рассказывают, даже ещё интересней, но наставники никогда не позволяют досмотреть, – вздохнул Ярдис.

Мальчики долго молчали.

– Но их историям всё равно далеко до твоих, Каннам.

– До моих?

– Да. До тех, которые рассказывает твоя свирель. Они самые красивые.

– Почти все о маме. Теперь она живёт только в свирельных песнях…

Мать Каннама умерла родами прошлой зимой, и Ярдису становилось немножечко стыдно и грустно в родительский день, когда к нему мамушка приезжала, а к его другу – нет. После смерти матери отец Каннама навестил только раз – весь какой-то посеревший, помятый, выцветший, словно застиранная пелёнка. Приехал, чтобы сообщить печальные новости, и больше его не видели. У Каннама остались лишь его песни…

– Жаль, свирель никак нельзя сохранить, – прошептал Ярдис.

– Жаль…

Посреди двора пылал большой костёр. У огня стоял отец наирей, перед ним – двое старших скетхов. Шестеро амарганов выстроились на границе жара от костра и осенней прохлады, зажатые меж сполохов света и темнотой ночи, по левую руку отца наирея. Лёгкий ветерок шевелил длинные распущенные волосы мальчиков, сердца замирали от волнения, а шеи и плечи покалывали остролапые мурашки.

– Чада, Первовечный, пред чьим немеркнущим взором вы предстали, принимает ваше намерение пройти путём скетхов. Не устрашитесь же и не посрамите великое предназначение. Вразумитесь, что пришли вы сбыться в Йамаранах не для того, чтобы рука ваша дрогнула, а арух ослаб!

Отец наирей жестом пригласил первого амаргана подойти ближе. Римар, стоявший с самого краю, взволнованно вздохнул и, решительно сжав губы, шагнул вперёд. Пока отец наирей вполголоса по памяти читал молитву, двое старших скетхов ловко сбрили тёмно-рыжие волосы с висков Римара и заплели оставшиеся во «взрослую» косицу: из пяти прядей, от самого лба. Римар церемонно поклонился им и опустился перед отцом наиреем на колени. Тот положил руку ему на макушку, на только что заплетённую косу, сжал во второй руке его отрезанные пряди.

– Я, владыка брастеона Варнармура, обители Превоплотившего Маурума, властью, ниспосланной мне Первовечным, отрешаю тебя от времени, прожитого в миру, отрешаю тебя от бремени, нажитого в миру, и да примет тебя Первовечный в свою обитель, безвозвратно и безраздельно.

Отец наирей начертал рукой над головой Римара священный символ и бросил отрезанные волосы в огонь. Римар поднялся на ноги, поклонился отцу наирею так низко, что кончик рыжей косы чиркнул оземь, развернулся к костру и скормил ему свою памятку о доме – деревянную фигурку кавьяла.

– Отныне ты полномерный скетх, брат Римар, – обратился к нему отец наирей. – Займи место по правую мою руку.

Следующим шёл Ярдис. Он думал, что волноваться не будет, он и оставался спокоен, но только до момента, когда подошёл к отцу наирею и старшим скетхам. А дальше – шум в ушах, языки огня перед закрытыми глазами, жар пламени на щеках, холод от масла и заточенных лезвий на коже, тугая утяжка пятипрядной косицы, сухая и невесомая лапка отца наирея на промасленной макушке, скомканная от волнения детская рубашонка в руках, и запах палёного волоса, и ком в горле, и глухие удары сердца, да такие мощные, как будто всё тело – одно сплошное сердце, и улетающие искрами в черноту ночного неба вышитые акуманты…

– …займи место по правую мою руку.

Когда к костру подошёл Каннам, чтобы бросить в него свою зажатую в кулаке свирельку, у Ярдиса в груди заныло, как от пореза. Ни на одной молитвенной практике он не видел у Каннама на лице такого сосредоточения: губы сжаты в тонкую линию, брови насуплены, глаза смотрят остро и куда-то сквозь, как будто не видя. Не сосредоточение даже – борьба. И вот Каннам поднимает руку, замахивается и швыряет в костёр свою драгоценность, и чуть подаётся вперёд, приподняв плечи, словно решает прыгнуть следом и спасти, пока не поздно. А потом – «займи место по правую мою руку», и Каннам, всё такой же до суровости серьёзный, опускает плечи, опускает голову и встаёт меж братьев скетхов.

Весь оставшийся ритуал Ярдис бросал на друга ободряющие взгляды, но тот так и стоял, чуть склонив голову и невидяще уставившись перед собой.

Уроки следующего дня начались с напутственного наставления отца наирея в Кйархи.

– Сердце моё радуется, когда я смотрю, как день ото дня, в тренировках аруха, тела и разума, вы становитесь всё совершенней, но путь ваш долог, и вы ещё в самом его начале. Этот путь подобен восхождению на великую гору, и на нём вам встретятся препятствия. Чем совершенней вы становитесь, тем сложнее будут препятствия, тем больше сил, стойкости и отваги потребуется, чтобы их преодолеть.

Отец наирей замолчал, дождавшись, пока разлетевшееся по залу эхо осядет затухающими отголосками под высоким каменным сводом, а потом продолжил:

– Вы поднимаетесь в гору, этот труд тяжёл и долог. Тело ваше устанет, затоскует о дорогах не столь крутых и каменистых, о свежих пологих равнинах, покрытых мягкой травой. Не смейте оглядываться! Вы должны забыть покинутые вами угодья, отныне есть только вершина горы и ваш путь к ней. Наши глаза смотрят туда, куда направлен наш ум, а ноги идут туда, куда ведёт их наш взор.

– Будем смотреть в прошлое – не сможем двигаться вперёд, – заполнил возникшую долгую паузу Римар. – Поэтому вчера мы сожгли то, на что оглядывались прошлые пять лет, верно?

Отец наирей согласно кивнул.

– Но чувственное желание хитро, хитра и лень, они продолжат искушать ваше тело – через него Неименуемому проще всего совратить и ваш арух. Представьте, что, восходя на гору и изнывая от усталости, вы увидите на обочине тропы постоялый двор. Постели там мягки, обеды сытны, а отдых сладок и пьянит, словно вино. Страшно ли отдохнуть там лишь часок? Страшно, потому что этот отдых велит вам сойти с тропы, и чем слаще он будет, тем больше вам его захочется, тем сложнее окажется вернуться на путь. Чувственное желание заманит вас на постоялый двор, а лень запрёт в клетку гостевой комнаты.

Если вы устали, нет беды ненадолго присесть на краю тропы и испить свежей воды. Беда же, если вы с этой тропы сойдёте. – Отец наирей многозначительно помолчал. – Слышали, бывает, говорят о человеке: «оступился»? Он сошёл со своей благой тропы. И пусть лишь одной ногой – но уже вышло худо. А те, кто сходит обеими – рискуют заблудиться, избрать не свой путь. Чтобы этого не допустить, вы должны осознавать, что есть ваша тропа, что есть вершина, к которой вы стремитесь, и что есть мимолётное желание преходящих удовольствий, и каковы его последствия.

Отец наирей глубоко вздохнул, вновь помолчал, глядя поверх мальчишеских голов.

– Если вы не поддадитесь на уговоры бренной плоти, Неименуемый станет действовать иначе – через недоброжелательность внешнего мира. Пойдёт дождь, поднимется ветер, разыграется настоящая буря – что угодно, лишь бы разозлить вас, раздосадовать, заманить на постоялый двор, согнать с тропы. Чтобы не сбиться с пути, вы должны научиться принятию. Позволить окружающему вас миру быть таким, каков он есть. Вы не можете повлиять на дождь и ветер. Вы можете изменить к ним отношение. Принять их таковыми.

Отец наирей прошёлся босыми ногами по залу, опустив взгляд на соединённые подушечками у груди пальцы, погрузившись во внутреннюю молитву.

– Кто скажет мне, какое оружие Неименуемого самое страшное? И какая ловушка наиболее коварна? – наконец вопросил он.

Мальчики-скетхи молчали, погрузившись в раздумья.

– Прямо сейчас вы тесно с этим соприкоснулись, – подсказал отец наирей.

– Раздумья? – неуверенно предположил Римар.

– Неустойчивый ум, – ответил отец наирей. – Ум, который путешествует то в прошлое, то в будущее, но отсутствует в настоящем. А вслед за умом и ваш арух уносится в неведомые дали, а пока вас здесь нет, Неименуемый ставит сети, которые легко не заметить. Потерявшись в мыслях и собственных мечтаниях, человек рассеивается, теряет связь со своими стремлениями, в результате чего рождается сомнение и нерешительность. Разве можно допустить, чтобы Йамаран сомневался? Чтобы увлёкся думами о прошлом или грядущем? Нет. Йамаран должен быть здесь и сейчас, должен исследовать и наблюдать мир ясным арухом и не отождествлять себя с этим миром, не приписывать ему свои мысли и чувства. Учитесь смотреть ясно и остро, учитесь видеть и подмечать, а не додумывать.

Тем же взглядом нужно смотреть и внутрь себя, дабы вовремя узнать следы Неименуемого в собственном сердце, и для того нам дана практика молитвенного сосредоточения – упражнения во внутренней зоркости, внимании и тишине. Всё это неотъемлемая часть великого таинства изменения себя и перерождения, а обретённая внутренняя тишина и ясность мысли – признак полноты и совершенства аруха. Дерзайте, братья. Не опускайте рук и не сворачивайте с тропы!

Морщины отца наирея улыбнулись, и это было сигналом того, что напутствие его завершилось, и скетхи могут приступать к своим ежедневным занятиям.

А занятия у них день ото дня становились всё сложнее, и отношение наставников – всё строже. Сначала Ярдис думал, что в этом и кроется причина угрюмости Каннама. Думал, что тот особенно усерден в практике молитвенного сосредоточения и преуспел, не то что сам Ярдис, чьи мысли то и дело витали в облаках. Но когда заметил, что Каннам тайком исчезает по ночам, начал догадываться: дело в ином. Он пробовал разговорить друга, но тот упорно молчал и всё больше отстранялся. И тогда Ярдис решил за ним проследить.

Лёгкое движение стылого ночного воздуха сообщило, что Каннам отбросил своё покрывало и поднялся на ноги. Переждав пару мгновений, Ярдис отправился за ним. Каннам шёл очень уверенно, откинув всякую осторожность, не вслушиваясь в сонную тишину Варнармура и не оглядываясь – видно, что этот путь привычен, нахожен, и Каннам не ожидает встретить препятствий. Ярдис владел техникой «лёгкого тела» ещё не в совершенстве, но лучше Каннама, и ему не составляло труда бесшумно скользить за ним вдоль каменных стен, укрываясь в их тени и не отбрасывая тени собственной, теряться для посторонних глаз, но не терять из виду друга.

Каннам спустился вниз, к чёрному ходу – одному из тех, которые вели в сад и использовались не чаще раза в год по хозяйственным нуждам; отодвинул грубый деревянный засов на низкой двери и выскользнул наружу. Ярдис последовал за ним. Под иссиня-чёрным небом, усыпанным мелким звёздным крапом, белым облаком курчавилось дыхание; ступни зябко колол схвативший жёсткую траву иней. Зимы в Гриалии стояли тёплыми, и снег здесь бывал в диковинку, но верхний слой земли по ночам и в пасмурные дни промерзал и жадно тянул тепло из человеческого тела. На поседевшей тропке оставались тёмные влажные следы босых ног. Следы вели через весь сад, в самый дальний его уголок, туда, где бил студёный родник, журчал по гладкобоким серым камням звоном своих переливчатых песен – далеко слыхать.

Ярдис остановился: сейчас к родниковой песне примешивалась ещё одна. Она набирала силу, росла, разворачивалась над землёй тончайшим шёлком Южного Харамсина, мелодично переливалась множеством тонких золотых браслетов на запястьях южанок и старалась сливаться со струями воды, прятаться в их звоне, но всё равно заглушала родник, несмотря на все усилия Каннама удержать её. За прошедшие месяцы эта песня стала больше и шире, дышала глубже и нежнее, но Ярдис всё равно узнал её, как узнал и голос птички-свирели Каннама. Он подошёл близко уже совсем не таясь – не потому, что решил раскрыть себя, а потому что заслушался, позабыв скрываться, – и мелодия подхватила белые завитки его дыхания, сплетая из них историю. Каннам его заметил, но играть не бросил – не мог прервать песни, а когда она закончилась, его посветлевшее, счастливое лицо вновь сделалось угрюмым. Он виновато потупил взор, обняв свирельку ладонями; плечи поникли, будто Каннам ожидал от Ярдиса суда за содеянное, но тот и не думал судить.

– А как же… костёр? – только и спросил он.

– Камень, – хрипло, всё так же глядя на собственные руки, обнимавшие глиняную птичку, ответил Каннам. – Я бросил туда камень.

Это было почти отступничеством, и их общей тайной, и глотком живительного тепла в мёрзлом воздухе варнармурских стен. В голову Ярдиса, опасливо принюхиваясь, на тонких когтях пробирались мысли о том, что ночная тропка от чёрного хода до родника, по которой они с Каннамом путешествуют вот уже много месяцев, ведёт прочь со светлого пути, к тому самому постоялому двору, в плен Неименуемого. Ярдис старался заниматься ещё усерднее, силясь искупить тайные провинности, не слушать страшных мыслей, не слушать и собственную совесть, саднящую, словно натёртая пятка. Не слушать же свирельных песен он не мог.

Свирель пела о мире, таком большом и удивительном, раскинувшимся своими чудесами и диковинами далеко за стены брастеона. Она пела о жизни, которая бурлит и течёт, огибая Варнармур, словно вода – камень. Она пела о людях, одетых в разноцветные одежды, а не сплошь в серое. И о приключениях, которые ждут людей в разноцветных одеждах и не дозволены скетхам в сером.

– Я иногда думаю, – со вздохом протянул Каннам (он только что закончил играть и теперь сидел на камнях, подтянув к груди одно колено и положив на него подбородок), – что до настоящей жизни мы так и не дотронемся. Она начнётся для нас лишь тогда, когда мы сбудемся в Йамаранах. Но ведь тогда мы станем иными; в связке с Вассалами мы будем прозревать бой и вести их руку, но… Не сможем ощутить капли дождя на лице, капли росы под ногами, капли родниковой воды – на губах. Не услышим песен, не прикоснёмся к женщине. А из чего же тогда соткана настоящая жизнь, если не из ощущений? Из одного лишь боя?

– Тебе двенадцать, ты ещё даже бриться не начал, к какой женщине ты собрался прикасаться? – невесело хмыкнул Ярдис.

– Я скетх, поэтому – вот единственная моя женщина. – Каннам взвесил на ладони глиняную свирель. – Но вопрос остаётся. – Он помолчал, задумчиво глядя перед собой. – А ты никогда не хотел пожить в своём теле из плоти и крови, а не в стальном Йамаране? Узнать, какова она – настоящая жизнь, а не стылая подготовка к ней, как у нас здесь? Напитаться ощущениями, а не только умениями да знаниями?

– В тебе сейчас говорит Неименуемый! – Ярдис затряс головой, как будто попавшие в уши слова можно было из них вытрясти. – Наша цель – сбыться в клинках. Это великое благо и великая честь. Сейчас ты занят собой, а должен служить Первовечному, который дал нам возможность пожертвовать своим телом, самозабвенно претворяясь в Йамаране.

– Да, да… – Каннам покорно кивнул, не отрывая взгляда от свирели в своих ладонях. – Смысл нашей жизни – превоплотиться в вещи, которая сделает нас долговечнее. Великая честь, и благо тоже великое. Но иногда, – он посмотрел на Ярдиса, и тот заметил, что глаза друга переполняет яростная, вызревшая глубоко внутри горечь, – иногда хочется чего-то… ну, не такого великого, понимаешь? Какой смысл в долговечности, если от боя до боя она пуста? Вассалы-то живут не одними драками, это дело их жизни, но не вся жизнь. А Йамараны?

Каннам отвернулся и вновь надолго замолчал, погрузившись в себя, оставив Ярдиса наедине со случайно заброшенным в его сердце семечком.

Дни шли за днями, ласковое лето сменялось влажной зимой, мальчики росли и мужали, упражняясь в совершенствовании своего тела, ума и аруха. Близился день, когда по их выбритым вискам пустят затейливую вязь ритуальных татуировок. Как на клинке ставят клеймо и гравируют молитву вдоль дола, так под кожу скетхов вгоняют краску, нанося священные письмена, посвящающие их арух безраздельному служению Первовечному – и церосу, его наместнику в Бытии.

Чем ближе подступал день ритуала, тем мрачнее становился Каннам. Играл на свирели он всё реже, но всё чаще сбегал по ночам в дальний угол сада, взбирался по неровной, поросшей плющом стене на самый её верх и сидел там чёрным силуэтом на фоне серого неба, сосредоточенно вглядываясь в бескрайние холмы, обступающие Варнармур. Иногда к нему присоединялся и Ярдис, и тогда они сидели вдвоём, молча глядя на занимающийся рассвет.

– Однажды нас здесь застукают и так взыщут, что мало не покажется, – невесело хмыкнул Ярдис. Голос его уже изменился и звучал теперь бархатисто и совсем не по-мальчишески. Впрочем, назвать мальчишкой этого широкоплечего пятнадцатилетнего юношу язык бы не повернулся.

– Я тебя за собой не тяну, – отозвался Каннам. – Ступай в келью, спи свои сны.

Ярдис улыбнулся уголком губ, почесал пальцем пшеничную бровь.

– Скучно спать сны без снов. А их давно уж нет.

– И теневых историй на потолке? – Каннам сидел на стене, подогнув под себя ноги, и не отрывал взгляда от линии горизонта, но казалось, он не видел горизонта вовсе, а смотрел куда-то за него, на многие меры дальше и, возможно, достигал своим взором до родной деревни.

– Я разучился их читать, – помолчав, ответил Ярдис. – Совсем тихо стало внутри.

Каннам рассеянно улыбнулся.

– «Обретённая тишина – признак полноты аруха и внутреннего совершенства», – процитировал он отца наирея.

– А кажется, что внутри лишь пустота и никакого совершенства.

– Может ли пустота быть совершенством, как считаешь? – Каннам вновь улыбнулся, и Ярдису в его улыбке привиделась горькая усмешка. – У меня тоже эта тишина, Ярдис. Но я не думаю, что она – то самое, о чём нам толкуют наставники и отец наирей. Пока она больше смахивает на тоску. И свирельных песен уже мало, чтобы заполнить её. Как думаешь, – Каннам свесился с края, глядя на убегающий вниз голый камень выглаженной ветрами стены – плющ по ту сторону не рос, – можно ли спуститься, не переломав ног и не свернув шеи? С нашими-то умениями, м-м? И если можно, то почему никто не сбежит?

– Замолчи, во имя Превоплотившего! – гневным шёпотом одёрнул его Ярдис. – Сам-то понимаешь, чьи мысли завладели твоим языком? Это же отступничество – верная смерть и вечный позор!

– И что теперь?

– Не внимай шёпоту Неименуемого! Изгони его из своего аруха, он есть погибель. Наполни светом Первовечного, в нём сама жизнь.

– Не цитируй мне Книгу Превоплотившего Маурума, я её и без тебя назубок знаю. Одного только не понимаю: если мы тут и правда наполняемся светом Первовечного, в коем сама жизнь, мы должны полниться этой жизнью, так? А внутри всё пустота. Выходит, жизнь не здесь. Может, и Первовечный тоже не здесь.