Украденное ожерелье

Лицо Арлеты выразило недоумение. Как ни мало понимала она в спекуляциях, но эта последняя казалась ей до того странной, что она подумала, не шутит ли отец.

– Спешу прибавить, – продолжал граф, улыбаясь ее недоумению, – что груз этого судна состоял из бочек с золотом. Теперь эти бочки по праву мои, надо только извлечь их со дна морского. В этом и состоит главная суть моего предприятия, ввиду которого опытность и специальные познания моряка особенно драгоценны для меня. Я открыл тебе очень важную тайну, помни, что никто, даже твой брат, не должен знать о ней. Надеюсь, что теперь для тебя ясна одна из причин, почему я желаю твоего брака с Куртомером.

В этот раз Арлета решилась высказаться откровенно.

– Мне кажется, папа, – заговорила они довольно твердым голосом, – что мосье де Куртомер может взяться за это важное дело и не женясь на мне. Я совсем не понимаю, какая связь может быть между моим замужеством и…

– И подводными работами? Я и не говорю, чтобы между ними существовала неразрывная связь. Предлагая Куртомеру принять участие в моем предприятии, я, конечно, не предложу ему в то же время и твою руку. Но если он согласится войти в долю со мной, то должен будет уехать из Парижа. Ты понимаешь, что наше сокровище не лежит на дне Сены, хотя и не особенно далеко отсюда, во всяком случае, не на краю света. Сделавшись моим компаньоном, Куртомер будет часто бывать у нас, и я нередко стану навещать его на морском берегу. Когда захочешь, и ты можешь ездить со мной и таким образом будешь иметь возможность узнать его поближе. Если он и тогда тебе не понравится, я, конечно, не стану тебя принуждать.

Арлета вздохнула свободнее, ей не приходилось, по крайней мере, решаться тотчас же.

– Я исполню вашу волю, папа, и мне сдается, что, повинуясь вам, я не рискую связать себя навсегда, и убеждена, что мосье де Куртомер никогда не обратит на меня внимания, – проговорила молодая девушка с лукавой улыбкой.

– А я убежден в обратном, и время покажет, кто из нас прав. Что вам нужно, Жюли? – нетерпеливо обратился граф к вошедшей без зова горничной.

– Господин Матапан спрашивает, может ли он иметь честь видеть ваше сиятельство.

– Надеюсь, вы ему сказали, что меня нет дома.

– Я сказала, что ваше сиятельство сидит за завтраком, но он настаивает, говорит, что ему нужно сделать вам очень важное сообщение.

– Введите его в кабинет, – нетерпеливо ответил граф, и горничная вышла.

– Это уже чересчур навязчиво, – сказал он вставая. – Успокойся, Арлета, я приму его так, что он не осмелится еще раз явиться сюда.

Но Арлета не успокоилась. Вторичное посещение Матапана в тот же день не обещало ничего хорошего.

* * *

Граф нашел Матапана в том кабинете Жюльена, который отделял его спальню от спальни сына, а так как последний никогда в нем не работал, то граф пользовался этой комнатой для приема приходивших к нему по делам, что было очень удобно, ибо дверь в нее вела из коридора, сообщавшегося прямо с передней, минуя все прочие комнаты. Матапан стоял у стола, со шляпой в руке. Граф едва ответил на его поклон и даже не попросил его сесть.

– Кажется, я совершенно ясно ответил вам сегодня утром, – сухо заговорил он, облокачиваясь на стул, – что же угодно вам еще сообщить мне?

– Дело, нисколько не относящееся к тому, о котором мы говорили поутру, – спокойно ответил Матапан, не обращая внимания на сухость приема, и, не дождавшись ответа, продолжил:

– Я вообще не имею привычки говорить несколько раз об одном и том же. Я пришел к вам навести одну справку.

– Навести справку у меня? Странно… И какую же?

– Об одном обстоятельстве, касающемся вас как моего жильца и меня как домохозяина.

– Денежные дела не требуют личных свиданий, – почти дерзко сказал граф.

– Это дело не денежное, а очень важное. Когда вы удостоитесь меня выслушать, то поймете, что личные переговоры гораздо удобнее, чем письменные, по крайней мере, не останется никаких следов, если оно устроится к нашему обоюдному удовольствию.

Предисловие это несколько встревожило графа, мысли его невольно остановились на сыне, и он пристально посмотрел на своего посетителя, стараясь прочесть в его глазах, в чем дело, но лицо Матапана осталось непроницаемым, сам же он спокойно продолжал:

– Предупреждаю вас, что я вынужден начать мое сообщение некоторого рода допросом.

– А я погляжу, должен ли еще отвечать вам.

– Прежде всего я желаю знать, правда ли, что вы отпустили вашего камердинера?

– Это, во всяком случае, не ваше дело, и я нахожу ваш вопрос очень дерзким.

– Еще раз прошу вас, граф, выслушать меня терпеливо. У меня есть важная причина предложить вам этот вопрос – нынешней ночью произошло нечто необыкновенное, что я смею приписать кому-нибудь из вашей прислуги.

– У меня осталась одна женская прислуга.

– Отпущенный вами камердинер не мог унести ключ от вашей квартиры?

– Я знаю наверняка, что нет.

– Так не осталось ли у него ключа от моей, прежде занимаемой вами?

– Нет-нет, наверняка нет, но что вы хотите этим сказать?

– Прежде всего сообщить вам, что нынешней ночью кто-то входил в вашу квартиру.

– Кто?

– Этого я не знаю, но хотел бы узнать.

Мало-помалу, очень последовательно и деликатно, несмотря на нетерпеливые прерывания де ля Кальпренеда, Матапан сообщил ему все слышанное от Дутрлеза и уже известное читателям, прибавив, что сам видел в руках последнего опал, оторванный от драгоценного ожерелья, принадлежащего ему, Матапану.

– Оно исчезло этой ночью, стало быть, его у меня украли, и следователь, к которому мне придется обратиться, конечно, не откажет мне в самом строгом следствии.

– Да мне какое до этого дело? – воскликнул граф.

– Судья, несомненно, прежде всего спросит меня, нет ли у меня каких-нибудь подозрений.

– Вы же не осмелитесь сказать, что подозреваете кого-нибудь из моей семьи или даже моих домашних?

– Конечно нет, я даже не позволю себе высказать свое личное мнение об этом деле.

– Да что же вы, наконец, о нем думаете?!

– Позвольте мне не говорить этого им. Судье же я должен буду рассказать обо всех обстоятельствах, предшествовавших краже, равно как и последовавших за ней, и я должен буду заявить, что человек, укравший мое ожерелье, вошел в вашу квартиру.

– Сказать мало, надо доказать, – возразил граф, – а история эта так нелепа, что я не верю ни одному слову из нее. Вряд ли поверит и следователь.

– Я должен буду сослаться на свидетельство Дутрлеза. Его вызовут на допрос, и тогда…

– Где же этот опал? Вы действительно видели его сами?

– Видел час тому назад на столе в одном ресторане, где Дутрлез завтракал с… с одним из своих друзей. Когда тот ушел, он рассказал мне о своем ночном приключении. Я не сообщил ему, что камень, тотчас же мной узнанный, принадлежит мне, только попросил сохранить его и затем вернулся домой, чтобы окончательно убедиться в пропаже ожерелья. Когда я был у вас сегодня утром, то сам не знал ничего, узнав же о воровстве, счел своим долгом предупредить вас.

Все это было сказано не без достоинства, поразившего де ля Кальпренеда.

– Милостивый государь, – заговорил граф после минутного размышления, – я ценю ваше доброе намерение, но все еще не понимаю цели вашего посещения. Что вы стремитесь отыскать вора, это совершенно понятно, и я желаю от души, чтобы вы нашли ваши драгоценности. Но что же может выйти для меня из поданного вами в суд заявления о пропаже? Опросят мою прислугу, моих детей, меня самого. Давать показания всегда неприятно, но никто не может этого избегнуть. Я покорюсь неизбежному.

– Итак, – продолжал барон, строго обдумывая каждое свое слово, – вы спокойно смотрите на последствия моего заявления о пропаже? Например, если полиция сделает в вашей квартире обыск?

– Как обыск?!

– Разумеется, первое, к чему приступит следователь, это к обыску у вас, так как вор вошел в вашу квартиру и мог спрятать в ней ожерелье, и если, к несчастью, оно будет найдено…

– Вы очень хорошо знаете, что это невозможно. Если даже мой камердинер и совершил кражу и потом вошел в мою квартиру, он не мог оставить в ней украденного; это слишком нелепо! Да нелепо и то, что он входил ко мне, если ему было так легко выйти на улицу и скрыться.

– С этим, граф, я вполне согласен. Вероятно, вашего камердинера никто и не станет обвинять.

– Кого же обвинят? – спросил граф, устремляя на Матапана пристальный взгляд.

Матапан ничего не ответил, но не опустил глаз перед взглядом аристократа.

– Говорите же, – гневно воскликнул де ля Кальпренед, – кого обвинят? Горничную моей дочери?

– Нет, вор был мужчина.

– Так, стало быть, меня или моего сына?

– Вы, граф, выше всякого подозрения.

– А сын мой может быть заподозрен? Не это ли вы хотите сказать?

Воцарилось молчание. Взволнованный граф стоял в мрачном ожидании, а Матапан не спешил с ответом.

– Наши следователи, – заговорил он наконец, – имеют обыкновение прежде формального следствия собирать частные справки об образе жизни лиц, более или менее замешанных в уголовном деле, и мнение их составляется из того, что они узнают. Чтобы возбудить подозрение следственного судьи, достаточно быть игроком или иметь долги.

– А у моего сына есть долги, и он играет. Если он должен вам, то я…

– Должен мне или нет, это дела не касается, но все знают, что у него есть долги и что он тратит больше, чем имеет.

– Но это еще недостаточная причина обвинить его в позорном поступке. Если осмелятся обвинить его, он оправдается, да еще посмотрим, осмелятся ли? Идите подавать ваше заявление, господин Матапан. Дело это должно разъясниться, и я не боюсь следствия.

– Да будет воля ваша. От души желаю, граф, чтобы вы не раскаялись в вашем настоящем решении. Я шел сюда с надеждой все уладить к обоюдной выгоде, и позвольте сказать вам на прощание, я не обратился бы к суду, если б вы благосклоннее приняли мою утреннюю просьбу.

– А, так вот куда вы метите! – вскрикнул граф, побледнев от гнева, как полотно. – Я должен был бы догадаться, что вы возвратились ко мне с предложением позорной сделки, – презрительно продолжал он уже спокойным тоном. – Вы надеетесь напугать меня нелепой историей воровства, вами самим придуманного. Вы меня совсем не знаете. Я презираю ваши смешные угрозы, и даже будь они серьезны, знайте, что я предпочту видеть своего сына на скамье подсудимых, чем дочь – вашей женой!

– Вы ошиблись, граф, в смысле моих слов, я не имел никакого намерения предлагать вам сделку. Не хотите назвать меня своим зятем – об этом не будет более и речи… Я шел узнать, не захотите ли вы предупредить опасность, о которой я счел своим долгом известить вас. Я бы охотно согласился замять это дело, и надеялся, что вы не откажете мне расспросить вашего сына в своем присутствии. Если он невиновен, то оправдался бы, а будь виновен, то возвратил бы взятое. И все это произошло бы без скандала, никто бы никогда об этом не узнал. Но, несмотря на мои добрые намерения, вы так приняли меня, что мне остается одно: подать заявление в суд.

– Идите подавать его, – сказал граф, показывая Матапану на дверь.

Тот поклонился и вышел.

– Если с вами случится несчастье, помните, граф, что вы сами этого хотели, – сказал он на пороге.

Де ля Кальпренед не удостоил его ответом. Он не допускал виновности Жюльена, не боялся никакого допроса для него, так же как и для себя, но проклинал этого заблудшего сына, беспорядочная жизнь которого подвергала его такого рода позорным подозрениям. В пылу своего негодования и гнева граф начинал думать, что пора положить конец всем этим безобразиям или запереть дверь своего честного дома перед недостойным.

В эту минуту незаметно вошла Арлета.

– Как, ты была здесь? – гневно вымолвил граф. – Я просил тебя подождать меня в столовой.

– Ваше свидание продолжалось так долго, что я не вытерпела…

– Ты угадала, – перебил ее граф, – речь шла о твоем брате.

– Боже мой! Неужели он решился занимать у этого человека!

– Хуже, он обокрал его!

– Невозможно, не верю! – воскликнула молодая девушка.

– Так говорит этот презренный Матапан.

– Он лжет! На чем же основывает он свое обвинение?

– В эту ночь у него украли опаловое ожерелье!

– Но я знаю, что вчера Жюльен возвратился гораздо раньше, чем обычно. Я еще не ложилась и слышала. Он даже входил, должно быть, без свечи, в этот кабинет и уронил какую-то мебель.

– Очень странно… Я думал, надеялся, что он по обыкновению провел ночь вне дома.

– Надеялись, говорите вы?

– Да, надеялся. В эту ночь, как рассказывают, на лестнице встретили какого-то мужчину с ключом от нашей квартиры, которым он и отпер ее. Вместе с тем он нес в руках знаменитое ожерелье, и встретивший его даже оторвал от ожерелья один камень.

– И вы думаете?

– Ничего не думаю и ничему не верю. А знаешь, кто рассказал Матапану всю эту нелепую историю? Наш любезный сосед Дутрлез. Он, по-видимому, состоит в самых дружеских отношениях с Матапаном, доверяет ему все свои тайны. И вот, по милости этого милого господина, к нам придут с обыском, с допросом, откроют мой письменный стол, твои комоды, вот этот шкафчик!..

Говоря это, граф ходил в волнении по комнате, пока еще более смущенная именем Дутрлеза Арлета стояла с опущенными глазами. При последних словах он остановился у шкафчика и машинально повернул золоченый ключик. Дверка отворилась сама собой, и на одной из полочек блеснули драгоценные камни. Взяв их в руки, граф увидел, что это было опаловое ожерелье. Осмотрев его, граф убедился, что одна из цепочек была оборвана, и одного камня недоставало.

Арлета вскрикнула и упала без чувств на руки отца.

– Жюльен!.. Так это он!.. Он опозорил нас, я его убью своими руками, – кричал обезумевший граф, отбрасывая в сторону проклятые камни.

Глава 3

Жак де Куртомер по характеру был прежде всего беспечным фантазером, равнодушным ко всему, кроме удовольствий и шалостей низкого рода. На протяжении двенадцати лет он страстно любил море и свою службу и вдруг в один прекрасный день нашел, что и то и другое ему надоело, и явился в Париж проедать и проигрывать свое небольшое состояние, из которого за эти два года у него осталось всего две трети, а еще через два могло не остаться и ни одной. Но он весело смотрел в глаза такой случайности и на все увещевания своего друга и школьного товарища Дутрлеза отвечал, что еще успеет остепениться, когда у него не останется на одного сантима и ему поневоле придется работать. К своему несчастью, он, как и Дутрлез, осиротел очень рано и был вполне независим, не имея других родных, кроме старшего брата и тетки, намеревавшейся сделать его своим наследником. Он очень любил и того, и другую, но никогда не слушал их советов. Только крупный проигрыш вразумлял его на некоторое время; он называл это своими покаянными днями, но продолжались они у него недолго, и он опять бросался в вихрь парижской жизни.

Такие дни наступили для него после ночи, более или менее знаменательной для всех героев этого рассказа. Он проигрался, и хотя в первую минуту написал было Дутрлезу, прося его помощи и назначая ему свидание у себя, но, успокоившись на следующее утро после своего проигрыша, осознал всю неразумность своей просьбы, решился обречь себя на воздержание и, чтобы не уступить искушению, даже ушел из дома, не дождавшись Дутрлеза.

Жак де Куртомер имел даровую квартиру в доме своей тетки маркизы де Вервень. Несколько небольших и довольно низких комнат в антресоле[5], выходящем на двор, нельзя назвать роскошным помещением, но оно было даровое – очень важное обстоятельство для небогатого кутилы; маркиза же была очень счастлива тем, что могла приютить своего любимого племянника. У нее имелся еще другой, старший брат Жака, женатый на богатой девушке, служащий по судебному ведомству и уже отец семейства. Хотя она не могла не чувствовать к нему уважения, но вся ее любовь принадлежала шалуну Жаку. Сама женщина очень добродетельная, она, однако, не любила серьезных людей и к тому же не прощала Адриену де Куртомеру его многолетнюю службу несимпатичному ей правительству и осталась очень довольна отставкой Жака, хоть и боялась, что он будет кутить в Париже. Когда у шалуна бывали деньги, он редко показывался у тетушки, но каждый большой проигрыш возвращал блудного племянника в ее гостиную.

Маркиза де Вервень, урожденная де Куртомер, не выглядела старухой, хотя и была вдовой одного из офицеров собственного конвоя короля Карла X. Увидав ее и особенно послушав всегда живые, веселые речи, никто бы не дал ей и пятидесяти лет, несмотря на ее семьдесят с хвостиком.

– Наконец-то я вижу тебя, шалун, – с удовольствием воскликнула она Жаку, входящему к ней ранним утром после описанной нами знаменательной ночи. – Говори, сколько проиграл?

– Так много, что собираюсь обедать у вас вплоть до нового года, если позволите, дорогая тетушка.

– Ого, должно быть, кругленькая сумма? Тем лучше, стало быть, ты мой надолго, только не на сегодня, я обедаю у твоего брата. Не думаю, чтобы ты пожелал разделить семейную трапезу.

– Конечно нет, супруга его надуется, если я опоздаю, а он наверняка станет читать мне проповедь за десертом.

– И как всегда, будет проповедовать в пустыне, не правда ли, шалун? Так и быть, я избавлю тебя от его проповеди с условием, что ты придешь выслушать мою в девять часов. Я вернусь к чаю домой, у меня будет один из моих старинных друзей, и я не желаю оставаться с ним с глазу на глаз.

– Вы считаете это опасным, тетушка?

– Ах ты, дерзкий юноша, – воскликнула маркиза, – разве напоминают женщине о ее годах? Имея в виду хотя бы получить от нее в таком случае наследство, обычно стараются заслужить ее расположение.

– Клянусь честью, тетушка, вы меня не поняли! Вы всегда останетесь молоды, а вот друг ваш наверняка не из молодых!

– Старик или молодой, он имеет очень дурной вкус любить твое общество, и я требую, чтобы ты непременно был у меня сегодня вечером. В награду за послушание я позволю тебе курить, да и друг мой…

– Кто он, тетушка, этот человек с таким дурным вкусом?

– Граф де ля Кальпренед. Ты не раз встречал его у меня и наверняка знаешь сына, такого же беспутного шалуна, как ты сам.

– Я знаю его очень мало, Так же, как и отца. Граф говорил со мной всего три раза, не понимаю, как я мог ему понравиться?

– А дочь? Что ты про нее скажешь?

– О! Дочь восхитительна! Это находит и друг мой Дутрлез.

– Кто это Дутрлез?

– Как, вы его не помните? Я представил его вам тотчас же по приезде в Париж, он бывает на всех ваших балах.

– Помню, но что это за глупое имя – Дутрлез! Впрочем, не о нем речь, скажи мне лучше – женился бы ты на восхитительной дочери моего друга де ля Кальпренеда?

– Я? – воскликнул Жак. – Вы желаете, чтобы я женился на мадемуазель де ля Кальпренед?

– Дело не в моем желании, а в твоем. Отвечай.

– Мое мнение об этом предмете, тетушка, таково, что брак создан не для меня. Или лучше сказать, я создан не для брака.

– Глупое мнение, ты еще его изменишь.

– Может быть, когда мне будет пятьдесят лет, а тогда станет уже слишком поздно.

– Изменишь не в пятьдесят лет, а когда у тебя не останется ни одного су.

– И в таком случае тоже будет поздно.

– Совсем нет; ты получишь после меня все мое состояние, стало быть, в виду будущего, женитьба для тебя возможна, но что ты будешь делать до моей смерти, когда прокутишь все? Я намерена прожить еще долго, и знай, при жизни, кроме стола и квартиры, ничего тебе не дам.

– Буду наслаждаться вашим обществом, тетушка!

– Отвечай серьезно, Жак.

– Я поступлю в коммерческий флот.

– Прекрасное место для Куртомера!

– Ведь командовал же коммерческим судном один из наших предков.

– Это было чуть ли не при Франциске I, и к тому же с ученой целью: он открыл сколько-то островов.

– И я открою, пожалуй.

– Если таково твое призвание, оно будет очень кстати – де ля Кальпренед имеет предложить тебе нечто подобное.

– Вот не думал, что ваш друг заинтересован современным состоянием географии. Мне, напротив, казалось, что он занимается только улучшением своего собственного состояния, да и то не совсем удачно.

– Это не наше дело. Скажу одно: если мадемуазель де ля Кальпренед согласится быть твоей женой, ты будешь не в убытке.

– Но она-то, тетушка, ничего не выиграет. Посмотрите на меня, разве я способен быть хорошим мужем? Однако прощайте! Уйду, чтобы не соблазниться вашим предложением.

– Не удерживаю тебя теперь, но если ты не придешь ко мне вечером, я лишу тебя наследства. Помни это, сумасшедший.

Угроза не смутила Жака. Он обнял маркизу, поцеловал в обе щеки и буквально выбежал из ее будуара, как школьник от строгого наставника.

На улице он почувствовал, что недурно было бы позавтракать, и направился в одно из кафе Елисейских полей именно в ту минуту, когда Жюльен с Дутрлезом в кафе «Риш» уже приступали к ликерам и десерту. В ресторане он нашел некоторых членов своего клуба, в том числе Анатоля Бурлеруа, завтракавших за одним из столиков. Он вообще не любил буржуазного соседа по квартире своего друга Альбера, а в этот день лицо Анатоля было для него тем более неприятно, что напоминало о недавнем проигрыше, большая часть которого попала в карман Бурлеруа. Отделавшись от знакомых холодным поклоном, он занял место подальше от них.

«Если б мой бедный Альбер знал, – подумал он, – куда метит тетушка, как бы это его напугало. Но он может быть спокоен, я ни за что не соглашусь стать ему поперек дороги…»

Вскоре мысли приняли другое направление. Его внимание привлекла фигура мужчины, сидевшего напротив его столика, внутри ресторана. Немолодой, среднего роста, широкоплечий, с сильно развитыми мускулами и костлявым, продолговатым, смуглым лицом, указывающим на южное происхождение, он смотрелся иностранцем. Одежда же его так резко отличалась от парижских мод, что невольно обращала на себя внимание не одного только Куртомера. На старомодном жилете иностранца висела цепь толщиной чуть ли не в морской канат, а на мускулистых пальцах блестело несколько колец с огромными камнями.

«Должно быть, американец из южных штатов, – подумал Жак, – но, что странно, я точно где-то его видел. – Тут он заметил, что и американец в свою очередь смотрит за него. Их глаза встретились. – Неужели и он меня знает? Где же это мы встречались с ним – наверняка не в гостиной моей тетушки маркизы или ее знакомых».

В эту минуту смуглый господин, поедавший свой завтрак с жадностью голодного зверя, встал со своего места, чтобы взять с другого столика кусок хлеба, чем обратил на себя насмешливые взгляды своих соседей.

«Э, да это, несомненно, моряк, – сказал себе Куртомер, вглядевшись в его развалистую походку с широко расставленными ногами, – он идет точно по палубе в бурную погоду. Немудрено, что я встречал его в одном из южных портов, да что мне, впрочем, за дело до него».

Однако знакомое лицо беспрестанно поглядывавшего на него незнакомца преследовало Жака, не давало ему покоя, пока писклявый голос Анатоля Бурлеруа, произносивший имя Жюльена де ля Кальпренеда, не поразил его слуха, и хотя он не особенно любил Жюльена, но в эту минуту почувствовал сильное желание проучить Бурлеруа, если тот скажет что-нибудь резкое. Поэтому он поспешил проглотить свой кофе, чтобы не ввязаться в историю. Приготовившись уходить, он заметил, что незнакомец, расплатившись, надевает свой плащ с капюшоном вроде матросского, и остановился посмотреть, что будет далее.

«Интересно было бы узнать, куда он отправится, – думал Куртомер, когда моряк, поравнявшись с ним, устремил на него пристальный взгляд. – Эге, уши у него проколоты, решительно, это матрос какого-нибудь китоловного судна, приехавший потратить свой заработок в Париже. Но если он меня знает, то удивительно, что не заговорил со мной; он не смотрится застенчивым. Да что мне за дело, однако, знает он меня или нет? После проигрыша я начинаю чувствовать в себе инстинкты полицейского сыщика, а теперь самое время для прогулки. В такой солнечный день наверняка все хорошенькие женщины поехали кататься в Булонский лес».

Выйдя из ресторана вслед за незнакомцем, Куртомер, однако, потерял того из виду и вскоре забыл о его существовании, любуясь роскошными экипажами, сновавшими мимо него взад и вперед, а главное, их счастливыми и красивыми обладательницами. Любуясь и наслаждаясь солнечным днем, Жак успел три раза пройти аллею, соединяющую площадь Согласия с Булонским лесом, и решил, что пора устроиться на отдых. Увидав свободную скамейку на очень удобном месте для созерцания проезжающих экипажей, он поспешил занять ее и предался тихому раздумью.

Не прошло пяти минут, как кто-то сел с ним рядом. Обернувшись, Куртомер не без удивления узнал незнакомца, обратившего на себя его внимание в ресторане.