Смута

“Ти же, кои изменили подъ Кромами, поциловавша крестъ, и послаша съ повинною къ тому вору въ Путимль князь Ивана Голицына45 съ товарищи. Они же приидоша въ Путимль. Онъ же Гришка имъ радъ бысть. Мнози же приидоша ту и узнаша его окоянного и начаша о своемъ согришеши плакати и пособити нихто никому не умиша. Онъ же собрався со всеми людьми, и поиде х Кромамъ. Бояря жъ ево, кои изменили подъ Кромами, въеритоша. Онъ же ихъ пожалова, самъ же потомъ поиде къ Москви. И слыщаху же то по городомъ, воеводъ всехъ переимаху и къ нему всехъ приведоша. Приидоша жъ подъ Орилъ и, кои стояху за правду, не хотяху на дьяволскую прелесть прельститися. Они же ему оклеветанны быша, тихъ же повели переимати и розослати по темницамъ. Ивана жъ Годунова56 послаша въ тюрму, а иныхъ по инымъ городомъ разослаша. И начать думати, какъ бы ему послати къ Москви. Ту же бысть дияволомъ научены Наумъ Плешеевъ да Гаврило Пушкинъ. Ти же у нево вора на то назвахуся. Онъ же ихъ пожаловалъ и отпусти ихъ къ Москви, повели имъ приити подъ Москву въ село Красное. И они же тако и сотвориша.

Ти же мужики Красносельцы ихъ прияша и ради, имъ быша. Прииде же висть къ царевичю, что ти мужики изменили и хотяху быти въ городе. Онъ же повеле послати ихъ имати, и противъ Божие десницы нихто не можетъ стояти: ничто же успеваху. Те же послании не доидоша Краснове села: испужався, назадъ воротишася. Те же вражьи посланницы Красноселцы, собрався, и придоша во градъ на Лобное место. Многее жъ и служивые люди къ нимъ приставаша: иные своею охотою, а иные и страха ради смертного, видя такое прогневанее. Боляря жъ придоша къ патриарху23 и возвестиша ему злый советъ Московскихъ людей. Патреархъ же Иевъ, столпъ непоколебимой, со слезами моляше, укрепляя ихъ, и ничто жъ успеваше. Меромъ же приидоша во градъ и боляръ взяша и поведоша на Лобное место и прочтоша его окоянного дьявольские прелестные грамоты и воззопиша вси единогласно и здраваху ему Ростриге на государство. Поидоша жъ во градъ, царицу20 жъ и царевича19 и царевну42 поимаша и сведоша ихъ на старой дворъ царя Бориса1 и дата ихъ за приставы. Годуновыхъ и Сабуровыхъ и Вельяминовыхъ переимаху и всехъ поведоша за приставы. Домы же ихъ все розграбиша меромъ: не токмо животы пограбили, но и хоромы розломаша и въ селехъ ихъ и въ поместьях и въ вотчинахъ также пограбиша. Те же ево посланницы, Гаврило Пушкинъ и Наумъ Плещьевъ, послаша къ нему съ сеунчомъ. Онъ же окаянный, то слышавъ, возрадовася и поиде на Тулу вскоре”. [14]

На несколько дней Самозванец остановился в селе Коломенском по дороге на Москву. 16 (26) июня 1605 года Москва была в ожидании. Гонцы самозванца Наум Плещеев и Гавриил Пушкин прибыли в Москву 20 (30) июня. Московиты пришли к Лобному месту с тем, чтобы услышать грамоту Димитрия не только к знатным, но и ко всем горожанам, в которой самозванец прощал им неведение в своём чудесном спасении и о том, что прощает им неведение.

Народ, с жадностью слушал новости о успехах Самозванца, а бояре ещё дремали в кремлёвских палатах. Патриарх остался в Кремле, умоляя бояр действовать. Пашков48 отметил, что знатнейшие бояре Фёдор Мстиславский42, Василий Шуйский12, Богдан Бельский52 и другие думные советники, выйдя к гражданам из Кремля, велели взять людей Лжедмитрия, но народ воспротивился и закричал: «Время Годуновых миновало! Да здравствует царь Дмитрий! Гибель племени Годуновых!» [15]

Перед тем, как занять Москву Самозванец отправил грамоту папе римскому дабы заручиться его поддержкой, в которой обещал радеть о Московском государстве и привести его “в латынскую веру”, а также просил от папы благословления на женитьбу на дочери Мнишека35 – Марине34. “И на том ему Рострига челом бьет, что он Рострига, во всем том крепок и неподвижим, на чом душю свою дал папе и литовскому королю…, что он, вор Рострига, хочет во всем в Московском государьстве латынскую веру укрепити. И как сядет на Московском государьстве, ему было, вору, в[с]коре во всем государьстве латынскую веру укрепити и самому быть крепко в той же латынской вере”. [16]

“Да папа же писал х кардиналу краковскому,  а в грамоте пишет, что он, папа, его, кардинала, укрепляет и благословляет на свадьбу к любительным детем своим, Ростригу Гришку с воеводинскою сердомирскою на обручение благословил, а он, папа, своим сердечным хотением также благословляет, и что он, кардинал, любительную ево дочь, воеводинскую сердомирскую, укреплял и делал ей, чтоб накрепко латынскую веру удерьжала и всем прямым с[е]рдцем промышляла с мужем своим вместе, чтоб Московское государьство, а людей своих подданных к латынской вере привести; и подлинно он, папа, начается, что оне по ся места тем делом промышляют. А буде кардинал ево в том не станет слушати, и он его проклинает. А он, папа, начается, что московские люди в латынской вере будут, только их станет приводить, а не все любовию и волею, надобе и неволею и жесточью. А хто станет крепко приводить, а не все любовью, а хто станет за веру их, и тово б убивати не ужасался”. [16]

Из своего военного лагеря, ставшем царским двором, Дмитрий рассылал свои царские грамоты по городам и селениям, в которых призывал дворян к присяге его царскому величеству, что повсюду исполнялось. Он умудрился отправить письмо от 8 (18) июня 7113 (1605) года даже к Английскому послу через английского агента английского посольства – Джона Мерика (ещё находившегося в пределах России в 2,000 милях от его лагеря), где сообщал: “… После того как, по неизреченной милости и всеблагому провидению Всемогущего Бога, из всесильной руки Его мы, благополучно и с полного согласия всех наших возлюбленных подданных и к немалому удивлению всего мира, получили и приобщили к нашей власти, соответственно нашему праву и царскому нашему достоинству, трон и церковный престол, достояние нашего августейшего родителя Ивана Васильевича1 и нашего всеблагороднейшего брата Феодора Ивановича, блаженной и преславной памяти самодержцев, мы, вспоминая дружбу и приязнь, впервые заключенные преславным и возлюбленным родителем нашим Иваном Васильевичем со всеми христианскими государями, в особенности же с всеблагороднейшей королевой Английской64, приняли наше царское решение пребывать отныне в более тесном союзе и дружбе с славным королем Иаковом65, чем кто-либо из наших предшественников состоял в таковых со всеми прочими государями. С этою целию решили мы благоприятствовать английским купцам и всем его подданным больше, чем кто-либо из наших предшественников, и в виду сего мы намерены, вслед за нашим коронованием, отправить нашего посланника к его знатнейшему величеству. А затем, имеешь ты, Джон сын Вильямов, по получении настоящего нашего письма и по окончании своих торговых дел в нашем городе Архангельске, вернуться в великий и славный наш город Москву с тем, чтобы предстать пред наши светлые царские очи. В виду чего отдали мы приказ как относительно надобных для тебя ямских лошадей, так и твоего представления к нашему посольскому дьяку Афанасию Ивановичу Власьеву".  [21]

Отрепьев пошёл к столице лишь после того, как получил известие о гибели жены и сына Годунова. Смущает разночтение у историков. Во многих трудах говорится, что Самозванец въехал в Москву 1 (10) июня 1605 года, а Соловьёв66 писал, что он въехал в столицу 20 (30) июня под звон колоколов всех церквей и бесчисленном множестве народа, который падал на колена пред новым царем и кричал: “"Дай господи, тебе, господарь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!" [22] Димитрий отвечал на эти крики: "Дай бог и вам здоровья! Встаньте и молитесь за меня богу!". [22] Карамзин18 отметил торжественный и пышный въезд Лжедмитрия в Москву с духовенством, крестами, в сопровождении 60 бояр и князей, литовской дружины с немцами, казаками и стрельцами под звон колоколов, труб и гром барабанов. Народ падал ниц с восклицанием: "Здравствуй отец наш, Государь и Великий Князь Димитрий Иоаннович, спасенный Богом для нашего благоденствия! Сияй и красуйся, о солнце России!" [1]

Существует легенда о сильной буре во время проезда Самозванца по мосту через Москворецкие ворота на площадь. Народ счёл её дурным предзнаменованием и крестясь, приговаривал: Помилуй нас бог! Помилуй нас бог!

“И не по многом времени пришел сам рострига Гришка Отрепьев к Москве лета 7113 (1605) июля в 18 день, в четверг, а с ним многия бояре и дворяне, и дети боярские, и литва, и немцы, и казаки. И пришел в город-Китай и ссел с лошади у Лобного места, по царьскому обычью. И встретили его митропалиты, архиепискупы и епискупы, и архимариты, и игумены, и весь причет церьковный со кресты и с образы, по царьскому же чину, и благословляли его. А потриарха Иева согнал, а поставил Игнатия67. И оттоле пошел со кресты в Большой город, в Пречистую богородицу соборную, и молебна слушал, и к образом прикладывался по царьскому чину. И оттоле пошел к Благовещению и там молебна же слушал. И оттоле пошел в хоромы. И почал жити в полатах, а Борисовские хоромы велел сломати и отдал Мстисловскому. А царица Марфа24 ещо в то время к Москве не бывала”. [16]

Богдан Бельский с боярами и дьяками, снял с груди образ Св. Николая на Лобном месте, поцеловал его и поклялся московитам, что Государь есть настоящий Иоаннов сын, убеждал их любить и верно служить ему. Князь Василий Шуйский перед народом не подтвердил клятвы Бельского, но стал говорить некоторым о новом царе, что он – самозванец в уверенности, что об этом станет известно. Басманов41 донёс о слухах царю. Кроме того, поляки сообщили о намерениях Шуйского поджечь польский посольский двор и 23 июня (3 июля) 1605 года его с братьями взяли под стражу и по решению Лжедмитрия отдали на суд собору, состоящему из всех сословий. По свидетельству летописцев Шуйский не отказывался от своих слов, но и под пытками “не назвал никого из соумышленников”. Его приговорили к смертной казни, а его братьев – к ссылке “в пригороды Галицкие; имение их описали, домы опустошили”. [1] В день исполнения приговора 25 июня (5 июля) 1605 года уже на плахе Лобного места в присутствии народа запыхавшийся гонец зачитал Царский указ о помиловании Шуйского.

“Видяху же многие люди на православную христьянъскую вьру гонеше, боляринъ князь Василей Ивановичъ Шуйской з братею начата помышляти, чтобъ православная христьянъская вьра до конца не разорилася. Онъ же той Гришка увьда ихъ и повелъ поимати и повелъ собрати соборъ и объяви про нихъ, яко «умышляютъ на меня». На томъ же соборь ни власти, яи изъ бояръ, ни ис простыхъ людей нихто жъ имъ пособствующе, всь на нихъ же кричаху. Онъ же Рострига виде то, яко нихто имъ не помогаетъ, повелъ ихъ посадити въ темницу; старьйшаго жъ брата ихъ, князь Василья, повель казнити, и едва упроси ево царица Марфа и боляре. Онъ же отъ казни ихъ свобода и розосла ихъ по градомъ въ Галицие пригороды по темницамъ.

Людие же Московски видяху надъ собою гонение и, другъ з другомъ глаголюще, а другъ на друга клеветаху. Онъ же окаянной наипаче яряшеся на православныхъ християнъ: многихъ поимавъ и розными пытками пыташе; иные же, не стерпьвъ пытокъ, на себя говоряху, а иные же крьпяхуся, а иные и впрямъ ево Ростригу обличаху. Онъ же Гришка розсылаше ихъ по темницамъ, Петра Тургьнева, выведъ на Пожаръ, отськоша главу ему, и многия бьды дьлаше, яко и языкъ человьчь не можаше изрещи его злодьйскаго жития.“ [14]

Историки так и не сошлись в едином мнении кто способствовал помилованию Шуйского.

Тогда же распространились вполне достоверные слухи в Москве не только от галичан, но и близких Отрепьева: дяди, брата, которые узнали его, и не хотели молчать. Дядю – Смирного-Отрепьева сослали в Сибирь, схватили Петра Никитича Тургенева и купца Фёдора Калачника, возмущавших народ против лжецаря. Тургенев всенародно объявил: "Ты не сын царя Иоанна, а Гришка Отрепьев, беглый из Железноборовского монастыря, я тебя знаю!" (https://ru.rodovid.org/wk/Запись:353582), а Калачник, даже на плахе называл царя самозванцем и расстригой. Их публично казнили 25 июля (4 августа) 1605 года на Лобном месте к удовольствию толпы. Справедливые и ложные доносы не прекращались, как и во времена Бориса. Лжедмитрий не жалел даже своих старых приятелей, удалив “многих Чудовских Иноков в другие, пустынные Обители, хотя … оставил в покое Крутицкого Митрополита Пафнутия68, который с первого взгляда узнал в нем Диакона Григория, быв в его время Архимандритом сего монастыря, но … лицемерным или бессовестным изъявлением усердия к самозванцу спас себя от гонения”. [1] За слово о расстриге “пытали, казнили, душили в темницах, лишали имения, ссылали.” [1] Столица притихла, а Дмитрий “снова окружил себя иноплеменниками: выбрал 300 Немцев в свои телохранители, разделил их на три особенные дружины под начальством Капитанов …” [1] Лжедмитрий ежедневно веселился, забавляясь музыкой, плясками и зернью. Его окружение во всём старалось не уступать царю. Новый царь праздновал во дворце, а московиты пили и веселились на площадях. Ближние люди советовали Лжедмитрию без промедления венчаться на Царство, для чего был нужен Патриарх.

“Той же Рострига начать думати, яко бы изобрать на престолъ такова жъ окаянново, какъ и самъ, на патрияршество. Отъ папесная (патреяршество) вьры бояшеся взять вскоре и взявъ съ Рязани архиепискупа Игнатия, а преже былъ Кипръскимъ архиепискупомъ въ Грекахъ и пришелъ къ Москвь при царь Федорь. Царь же Борисъ не позна въ немъ окаянномъ ерести, посла его на Рязань. И поставиша его на Москвь въ патрьярхи, онъ же Игнатей его еретика и вьнчалъ царьскимъ вьнцомъ въ оной церкви Пречистыя Богородицы.” [18]

Первым из русских Архиереев в Туле торжественно признал Самозванца царём рязанский Архиепископ грек Игнатий, прежде бывший Архиепископом Кипрским, изгнанный турками в царствование Фёдора Иоанновича. Его то и возвели в Патриархи 24 июня (4 июля) 1605 года. Повсюду были разосланы “известия о восшествии Димитрия на престол и возведении Игнатия” [2] в патриаршее достоинство взамен изгнанного Иова.

Окончательно утвердить нового царя на престоле могла лишь мать – царица Марфа. Царица-инокиня жила в Выксинской Пустыни лишь в пятистах верстах от Москвы, но они ещё не виделись. У неё было лишь два выбора: муки и смерть в случае упрямства или царская жизнь со всеми удовольствиями, о которых она со слезами вспоминала 13 лет. Великий мечник (новый титул, учрежденный Лжедмитрием), князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский69 привёз её в Москву 18 (28) июля 1605 года. Царь встретил Марфу в селе Тайнинском, где они наедине в шатре, “раскинутом близ большой дороги” долго говорили. Марфа выбрала второе. “мнимые сын и мать вышли из шатра, изъявляя радость и любовь; нежно обнимали друг друга и произвели в сердцах многих зрителей восторг умиления. Лжедимитрий посадил Марфу в великолепную колесницу; а сам с открытою головою шел несколько верст пешком, окруженный всеми Боярами; наконец сел на коня, ускакал вперед и принял Царицу в Иоанновых палатах, где она жила до того времени, как изготовили ей прекрасные комнаты в Вознесенском девичьем монастыре с особенною Царскою услугою.” [1] Царь ежедневно виделся с ней, удаляя от неё всех сомнительных людей, дабы она никому не могла проговориться. Царица Марфа всенародно признала Лжедмитрия родным сыном.

“Прьиде же къ Москвь царя Ивана Васильевича царица, царевича Дмитрея мать. Онъ же, окаянной, встрьти еь въ Танинскомъ. Тово же убо не вьдяше никто же, яко страха ли ради смертного, или для своего хотьшя назва себь ево Гришку прямымъ сыномъ своимъ, царевичемъ Димитриемъ. Онъ же прииде съ нею къ Москвь и устрой ю въ Вознесенскомъ монастырь и имьяше ю, яко прямою материю.” [14] “И как приехала, и он ее встретил в Танинском и к Москве ехал вместе, и у колымаги многое время шел пеш. И на Москве зделал ей хоромы в Вознесенском манастыре близ Фроловских ворот. А бояр женил многих: Мстисловского, Федора Шереметева46, Ивана Романова70, и сам у них в отцово место был. И того же времяни вскоре послал в Литву к сердомирскому и к жене своей великую казну: золотые и деньги, и жемчюг, и каменья, и суды серебряныя, и камки, и бархаты, и всяково узорочья без числа. Марфа искусно представляла нежную мать, народ плакал, видя, как почтительный сын шел пешком подле кареты материнской”. [16]

В Соборной церкви Успения Кремля Лжедмитрий позволил себе непристойность, когда вслед за духовенством ввел в неё многих иноверцев, чем осквернил храм. По разным источникам коронация Лжедмитрия, крайне изумившая присутствующих, состоялась 21 (31) июля или 30 июля (9 августа) 1605 года, ибо после обряда венчания на латинском языке его приветствовал иезуит Николай Черниковский. Иноверцы посещали православные церкви и не уважали святыни. Самозванец не соблюдал обряды и народ считал его еретиком, полагая что он уничтожит православие в государстве. Шуйские были в ссылке.

Как всегда, были объявлены многие милости ранее сосланным, которым даже заплатили долги ещё Грозного, и удвоено жалованье служилым людям. Он всячески оказывал своё благоволение к названной своей родне: вернул из ссылки и возвысил Нагих54. Братьев и дядей своей мнимой матери Марфы Фёдоровны провёл в думу. Мнимый дядя царя, боярин и воевода Михаил Федорович Нагой71, получил звание Великого конюшего, брат его и три племянника, двое Шереметевых, двое князей Голицыных, Долгорукий72, Татев49, Куракин73, Кашин, Иван Николаевич Романов стали боярами. Романовы были возвращены из мест заточения, им было пожаловано боярство. Тела умерших в ссылке Нагих и Романовых вынули из могил и с честью перезахоронили в Москве рядом с их предками,

Старец сийский Филарет8 с весны 1606 года стал Ростовским Митрополитом. Он наконец смог увидеть свою бывшую супругу и сына. “С того времени Инокиня Марфа74 и юный Михаил13, отданный ей на воспитание, жили в Епархии Филаретовой близ Костромы в монастыре Св. Ипатия”. [1]

В уверенности, что Москва успокоилась и что самозванцу согласно предсказанию, предстоит властвовать 34 года, он вернул Шуйских с титулами и имуществом через шесть месяцев ссылки. В блистательном венце героя-мученика, прославив себя неустрашимою твердостью в обличении самозванца, Василий Шуйский честолюбивый, лукавый и смелый, отметил Карамзин, имел как никто из бояр столько власти над народными умами. После письменного обязательства в верности Лжедмитрию, он снова приблизился к царю.

Самозванец ещё в Польше признавался, что ему покровительствовал большой дьяк Щелкалов75, который был произведен в окольничие.

C некоторых Борисовых родственников была снята опала, их назначили воеводами в Сибири и в других дальних областях, но 74 семейства родственников и приверженцев бывшего царя сослали.

Любовь большинства к царю всегда была присуща в России, где, впрочем, были и недовольные по разным причинам. Некоторые стрельцы стали распускать о самозванце дурные слухи, о чём не замедлил донести ему Басманов, но тот, как и в деле Шуйского отдал их на решение собора. До суда дело не дошло, ибо стрелецкий голова Григорий Микулин76 переусердствовал и по его приказу стрельцы изрубили на куски семерых обличённых стрельцов. Другого обличителя – дьяка Тимофея Осипова, который попостившись и причастись св. тайн, во дворце перед всеми сказал Лжедмитрию: "Ты воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Димитрий, но греху раб и еретик" [22], казнили, и народ не взбунтовался. Не менее бесстрашным оказался и обласканный Лжедмитрием, знаменитый слепец, так называемый Царь Симеон (Симеóн Бекбулáтович, в монашестве Стефан, умер 5 (15) января 1616, касимовский хан в 1567—1573 годах, сын Бек-Булат султана, правнук Ахмат-хана, правившего Большой Ордой. Вместе с отцом перешёл на службу к Ивану IV Васильевичу Грозному. Участвовал в Ливонских походах 1570-х годов. В 1575 году Иван настоял на именовании Симеона «великим князем всея Руси» (1575—76), хотя, в сущности, политического веса Симеон не имел и оставался лишь подставным лицом. C 1576 года – великий князь Тверской), отметил Карамзин. Будучи ревностным христианином и узнав, что Лжедмитрий склоняется к латинской вере, всенародно изъявил негодование, убеждал истинных сынов церкви умереть за её святые уставы. Симеона постригли в Соловецком монастыре.

С воцарением Самозванца, не обеспечивалась дальнейшая судьба престола, и не водворялся порядок в государстве. Боярство не могло примириться с его властью, поскольку отдавало себе отчёт в его происхождении. Возмущали московитов еретики с их наглым поведением. Гермоген казанский77, Феодосий астраханский78, знатный "первострадалец" князь Василий Шуйский и "муж благочестив образом и нравом" Тимофей Осипов79, считавшиеся мучениками, отстаивали православные обычаи и обряды перед самозванцем.

Соловьёв написал, что при общении с приближёнными Лжедмитрий позволял им делать замечания на счет его образа жизни до определённого предела, но мог простить обидчика если у того появлялись заступники.

Грубый, дурно воспитанный легкомысленный и вспыльчивый Лжедмитрий был надменен, безрассуден и неосторожен, как охарактеризовал его Карамзин18. Он удивлял бояр острым и живым умом в государственных делах, но не был политиком, оскорбляя их насмешками, упрекая невежеством, считая, что россияне должны учиться у иноземцев, путешествовать, образовываться и тогда они станут людьми. Даже в Тайных царских Секретарей держал двух ляхов Бучинских. Подверженный всему иноземному, Лжедмитрий подражал им “в одежде и в прическе, в походке и в телодвижениях; ел телятину, которая считалась у нас заповедным, грешным яством; не мог терпеть бани и никогда не ложился спать после обеда (как издревле делали все Россияне от Венценосца до мещанина) …” [1] Вместо дневного сна он один или с другом гулял по Москве, посещал художников, золотарей и аптекарей, что было недопустимым для царя. Лжедмитрий “любил ездить верхом на диких бешеных жеребцах и собственною рукою, в присутствии двора и народа, бить медведей; сам испытывал новые пушки и стрелял из них в цель с редкою меткостию; сам учил воинов, строил, брал приступом земляные крепости, кидался в свалку и терпел, что иногда толкали его небережно, сшибали с ног, давили – то есть, хвалился искусством всадника, зверолова, пушкаря, бойца …” [1] Забывал он о достоинстве Монарха и тогда, когда “за малейшую вину, ошибку, неловкость, выходил из себя и бивал, палкою, знатнейших воинских чиновников – а низость в Государе противнее самой жестокости для народа.” [1]

Сластолюбие Лжедмитрия не знало пределов и возмущало нравственные чувства народа. Он “бесчестил жен и девиц, двор, семейства и святые обители дерзостию разврата и не устыдился дела гнуснейшего из всех его преступлений: убив мать20 и брата19 Ксении43, взял ее себе в наложницы”. [1]

Однако, к государственным делам Самозванец относился иначе, ежедневно присутствуя в Думе, изменил её состав, введя кроме Патриарха, четырёх Митрополитов, семь Архиепископов и трёх Епископов, был красноречив и часто предлагал дельные решения, до которых не могли додуматься бояре. Согласно уставу Польского королевства, назвал всех 70 думцев сенаторами. На советы поляков о строгости относительно подозрительных людей отвечал, что пролитию христианской крови противопоставляет раздавать награды. Он подтвердил духовенству старые льготные грамоты и дал новые, послал на 300 рублей соболей во Львов для строительства православной церкви, продолжил печатание священных книг в Москве, выбрал Архимандрита владимирского Рождественского монастыря своим духовником. Он отказал Папе в окатоличивании Московии. Кроме того, Самозванец “отменил многие торговые и судные пошлины; строго запретил всякое мздоимство и наказал многих судей бессовестных; обнародовал, что в каждую Среду и Субботу будет сам принимать челобитные от жалобщиков на Красном крыльце. Он издал также достопамятный закон о крестьянах и холопах: указал всех беглых возвратить их отчинникам и помещикам, кроме тех, которые ушли во время голода, бывшего в Борисово Царствование, … объявил свободными слуг, лишенных воли насилием, без крепостей, внесенных в Государственные книги. … отпустил своих иноземных телохранителей и всех Ляхов, дав каждому из них в награду за верную службу по сороку злотых, деньгами и мехами …” [1] Однако поляки остались в Москве, роскошествовали и буйствовали, избивая встречных на улицах. Истратив все деньги, поляки обратились к царю, но тот им отказал, и они были вынуждены вернуться в Польшу. При царе осталось лишь несколько его старых приятелей – поляков для сношений с Польшей (братья Бучинские), и ливонцы – царские телохранители, ещё служившие у Бориса.

“Милости нового царя достигли и отдаленных остяков: притесненные верхотурскими сборщиками ясака, остяки просили царя, чтобы велел собирать с них ясак по-прежнему из Перми Великой; Лжедимитрий … освободил их … от сборщиков, приказал им самим отвозить ясак в Верхотурье.” [22]

Ещё в 1605 году Лжедмитрий письмом объявил Карлу IX80 шведскому о своем воцарении, в котором увещевал возвратить похищенный престол Сигизмунду с угрозой начать войну при отказе. Он хотел показать своё расположение к союзу с Польшей, но фактически заботился лишь о целостности и чести Московии.