Близнецы. Том 1

В ней Ортрун и поныне нисколько не сомневалась, а вот к другим союзникам еще предстояло присмотреться внимательнее. Господа и наследники становились ее добычей, а Збинек привык иметь дело с батраками, ублюдками да младшими сыновьями. Среди них находились те, кто успел, как Гоздава, повоевать в Хаггеде, получить дубинкой по лбу разок-другой, покутить на большой дороге по обе стороны границы и завести много полезных знакомств. Таких людей он брал к себе в хорунжие.

– Невеста-то у господина не ахти какая красавица, – заметил бывший пекарь по имени Бальд, сильно захмелевший от крепленого вина.

– Ты его девок видел? – подкручивая ус, хмыкнул Мартин Венжега. – Не похоже, что ему вообще есть дело до красоты.

– Давай за красоту, – предложил тост Гоздава.

Хорунжий, бывалый вояка с пожеванным шрамами лицом, усмехнулся и поднял серебряный кубок. Беззлобно звякнул по металлу металл.

Мартина Венжегу угораздило родиться четвертым или пятым по счету сыном в небогатой господской семье – то есть дела его с самого начала шли еще хуже, чем у Збинека, так что они поладили довольно быстро. Когда гости в сопровождении стражи и челяди въезжали в ворота Сааргета, хорунжий, вооруженный предварительно собранными слухами, сходу указал на пару молодчиков, на лицах которых не хватало разве что клейма: «Мне ни хрена не светит из батиного наследства». Эти ребята пока либо слишком молоды, либо слишком глупы, чтобы сколотить собственные банды, – тем лучше для них, что они в нужный момент попались Збинеку на глаза. Он-то знал, что юнцам свойственно взрослеть, а глупцов можно приучить исполнять приказы.

С этой задачей как раз отлично справлялся Бальд. Одинаково лихо дрессируя и коней, и псов, и новобранцев, этот человек, на вид мягкий, будто свежая буханка, очень скоро стал ценнейшим помощником Гоздавы. «Ты такой откуда?» – спросил Збинек, впервые встретив его у какой-то корчмы, хлещущего брагу над аккуратной кучкой убитых игроков, которые имели неосторожность обвинить Бальда в шулерстве. Тот сощурил опухшие глаза и ответил: «С побережья, господин, из Нагоски». Гоздава поморщился: «Не зови меня так. Своим людям я гетман, а не господин». В юности он реагировал на это резче, думая, будто подобным обращением его толкают обратно в канаву, которую являл собой отчий дом, но со временем немного остыл – по крайней мере, перестали каждый раз чесаться кулаки.

Бальду вроде бы пришлось по душе его замечание, и уже через пару месяцев хоругвь Нагоски выделялась среди других образцовым порядком и дисциплиной. Когда бывшего пекаря спрашивали, как ему удается так крепко держать вожжи, тот расплывался в улыбке: «Старинный рецепт». Збинек мог побиться об заклад, что дело в колдовстве, но его это не особенно беспокоило. Главное, чтобы Ортрун ничего не заподозрила. У госпожи Фретки с выродками, к коим она причисляет всех подряд колдунов и хаггедцев – а второе почти всегда тянет за собой первое, – разговор короткий, не длиннее клинка или веревки, из которой можно сделать петлю. Берстонский народ по большей части разделяет это убеждение: уж так сложилась история, что колдуны приобрели дурную славу, а хаггедцев, кроме нового владыки, никто никогда особенно не любил.

– Теперь надо за любовь, – вздохнул Бальд из Нагоски.

– За нее, – поддержал Збинек и взглянул через стол на занятую разговором Ортрун.

– Кхех, – прокряхтел Венжега в седеющие усы.

– Чего?

– Да ничего, гетман. С каждым мужиком эта дурь случается на старости лет.

– Ты что, – искренне возмутился Гоздава, – какая старость, мне еще нет сорока.

Они посмеялись, выпили за молодых. Артисты завели песенку повеселее, чтоб сытые гости могли наконец потанцевать, и Ортрун поманила Збинека пальцем.

– Ну что? – спросил Гоздава, сев на мигом освободившееся место по левую руку от нее.

– Все прекрасно. Оказалось, что многим не нравится, как торжественно наш владыка собрался встречать хаггедского посла. Кстати, почему ты не сказал мне, что у Отто Тильбе все лицо в рытвинах?

– А это важно?

– Конечно. Мы с Юттой придумаем ему какое-нибудь обидное прозвище, когда я выясню наконец, где ее носит.

Збинек усмехнулся: «Женщины». Совсем рядом зазвенел голосок Сикфары – она все ворковала с мужем, который при этом казался совершенно довольным. Глядя на господина Фретку, трудно представить, что этот же юнец еще неделю назад при упоминании приближающейся свадьбы неприязненно морщился и делал по меньшей мере три глотка вина.

– Освальд неплохо держится, – отметил Гоздава. – До сих пор не уполз под стол.

– Еще бы, – фыркнула Ортрун. – Я обещала пустить гнедого на колбаски, если господин Стефан заподозрит, какое несчастье постигло сегодня его драгоценную дочь.

Збинек откинулся на спинку стула, чтобы разглядеть, в состоянии ли еще Стефан хоть что-нибудь заподозрить. Тот оказался уже не в состоянии. Полусонный Модвин задумчиво макал палец в кубок отца невесты, перепутав его со своим. Рагна вроде бы мирно посапывала на руках у служанки, ходившей вперед-назад вдоль стены. Что еще делать детям на больших взрослых пирушках? Ни сплясать, ни напиться.

А пляски уже вовсю разыгрались: благородные гости, которым не досталось партнерш, расхватали даже скучающих батрачек. И вдруг, обходя осторожно водоворот хмеля, хохота и пестрых юбок, через зал поплыла прямо к Ортрун тучная фигура управляющей Ютты.

По одному ее жесту музыка ускорилась и стала громче. Збинек догадался, что сейчас будут новости. Освальд, видимо, тоже о чем-то таком догадался и потащил молодую жену танцевать.

Ютта коротко поздоровалась, поправила шаль на плечах и быстро зашептала на ухо госпоже. Ортрун вытерла губы салфеткой и явно громче, чем собиралась, переспросила:

– Он сделал что?

Освальд обернулся на голос сестры и встретился взглядом со Збинеком. Они очень по-разному относились ко многим вещам: браку, выпивке, своему внешнему виду – но одинаково искренне терпеть не могли политику.

Они не обманывали

– Он поцеловал ей руку, – взахлеб рассказывала краснощекая Хесида, широко жестикулируя и рассыпая по столу крошки надкусанного печенья. – Прямо при всех. И сказал еще: «Добро пожаловать в Берстонь, госпожа».

Уезжая на запад посланницей, Ясинта, самая красивая из дочерей хаггедской царицы, просила сестер не слишком баловать детей. «Особенно Хесиду, – вспоминала Танаис ее обеспокоенный голос. – Следите, пожалуйста, чтобы она не переедала сладостей».

В окна царского терема золотыми змейками вползали первые солнечные лучи. Весть от Ясинты пришла поздней ночью: она легко добралась до берстонской столицы, владыка Отто встретил ее как почетную гостью. Теперь, за завтраком, дочери и внучки царицы Шакти обсуждали новости, которые успели еще до рассвета всех перебудить – казалось, земля гудела от того, как топает ногами агрессивно настроенная к Хаггеде западная знать.

В царской семье мнения тоже разделились. Одни считали оказанный Ясинте прием проявлением надменности – где это видано, чтобы мужчины целовали хаггедкам руки? Другие, чьей точки зрения придерживалась Танаис, смотрели на произошедшее как на залихватский политический ход, какие присущи многим молодым правителям.

– А бабушка еще раздумывала, не послать ли туда тетю Гесту, – буркнула Зерида, примкнувшая к первому лагерю. – Она бы точно врезала ему за это прямо промеж глаз.

Пока Хесида отвлеклась на младшую сестру, бойко доказывая, что обижаться на владыку совершенно не за что, Танаис накрыла корзинку с печеньем плетеной салфеткой и тихонько отодвинула подальше от сладкоежки. «Тетя Геста», высматривая кого-то в окне единственным глазом, задумчиво покусывала палочку корицы – она с юности любила есть разные пряности в чистом виде – и совсем не слушала, что говорят остальные. Не место ей, больнее других израненной воспоминаниями, в незнакомой стране, не место в политике. Хорошо, что мать оставила ее дома. Так для всех будет хорошо.

– Царица всегда выбирает разумно, – произнесла, по-кошачьи растягивая рычащие звуки, маленькая хитрюга Шиира. – Верно говорю, сестренка?

Все взгляды обратились к краю стола, у которого, разглаживая пальцами залóм на узорчатой скатерти, сидела не по годам серьезная тринадцатилетняя царевна Нерис.

Она почти никогда не вступала в разговор, если к ней не обращались напрямую, а порой, как теперь, не откликалась и на это – только давала понять кивком, что услышала слова собеседника. Темноволосая, круглолицая и коренастая, наружностью и поведением молчунья Нерис больше других внучек походила на царицу в молодости, но Шакти не потому выбрала ее своей наследницей.

Кроме Танаис, никто за этим столом не мог знать наверняка, что решение уже принято, но некоторые, как Шиира, догадывались: «Как разродится первенцем жена берстонского владыки, – улыбалась она, – тогда и посмотрим, кого наша бабушка ему сосватает». Зерида хмурилась и спрашивала: «А если будет девочка?» – на что Расма, вторая из царевен по старшинству, но всегда первая помощница матери в присмотре за остальными детьми, уверенно отвечала: «Тогда мы подождем, пока не получится мальчик».

– А правда, что в Берстони все невесты плачут? – вдруг спросила Хесида, сверкнув янтарными глазами в сторону Танаис.

– Не знаю, – честно сказала она, еще немного придвинув к себе корзинку с печеньем. – Я не видела тамошних свадеб.

– У них это считается дурной приметой, – встряла в разговор мать царевны-наследницы, разумница Салиш, которая во время войны занималась содержанием пленных. – Что ты там делала столько лет, раз так плохо узнала берстонцев?

Танаис улыбнулась и не ответила. Никто из берстонцев ее тоже как следует не узнал.

Ее детство, как и пяти ее названых сестер, украли старейшины родного племени, которые иногда обменивались юными наложницами между собой, пока не пришла царица и не положила этому конец. Ее юность растерзала война, развязанная гордецами и остолопами, длившаяся до тех пор, пока царица огромными усилиями не заключила с берстонцами мир. Ее зрелость прошла в скитаниях по чужой земле, которую она исходила вдоль и поперек, готовая делать это снова и снова, пока не будет исполнена царицына воля. Старость Танаис оставила себе – и встречала ее рядом с царицей.

Никто не знал ее по-настоящему, кроме Шакти. Царица стала для каждой из шести спасенных ею девочек наставницей и матерью, повелительницей и подругой, но для Танаис она стала всем – водой и хлебом, ветром и грозой, зимней стужей и теплом весны. Те из сестер, кто не обзавелся семьями, целиком посвятили себя Хаггеде и назвались иш’тарзами, воинственными дочерьми смерти. Три женщины, белокурые и сероглазые, дарили жизнь внучкам и внукам царицы Шакти; три женщины, темноволосые и черноокие, несли гибель ее врагам.

Теперь остались только Салиш, мать трех прекрасных девочек, лучшая в мире наездница Геста и Танаис, сильнейшая из колдуний-воительниц. «И я вернусь к вам, – обещала Ясинта, – как только смогу». Тяжело оказалось ее отпускать – гораздо тяжелее, чем уходить самой. Чем больше становится эта семья, тем острее чувствуется чье-нибудь отсутствие.

И только царица никогда не говорила о том, как сильно ей не хватает ушедших.

Но это можно заметить, если давно и близко ее знать. Никакие переживания не отражались в чертах или движениях Шакти – неизменно гордая осанка, непроницаемое лицо. Ее выдавали мелочи: иначе подвернутые пышные рукава, новое перо в пестром воротнике. Когда она скорбела, привычные одежды из черной ткани – самый добрый цвет, цвет плодородной земли – становились белыми. Шакти похоронила уже двух дочерей: закрыла глаза темные, закрыла светлые – и скорбь снежными парчовыми вставками навсегда отметила ее шею и плечи.

Царица ходила очень тихо, как выслеживающая добычу рысь. Когда Шакти появилась на пороге, голоса затухли, словно свечи на сквозняке, – дети не всегда понимали ее сдержанного поведения и оттого побаивались сделать или сболтнуть что-нибудь не то. Салиш, ткнув двумя пальцами в измятое письмо, озвучила волнующий всех вопрос:

– Как мы к этому относимся?

Шакти сложила руки за спиной, неторопливо оглядела присутствующих. В наступившей тишине, казалось, можно разобрать, чем именно возмущена зудящая под потолком муха.

– Спокойно, – произнесла наконец царица.

Салиш покорно кивнула, зная, что больше мать ничего не скажет. Шакти ненадолго задержала взгляд на Нерис, развернулась и вышла. Жирная муха гулко вылетела в окно. «Значит, еще не пора», – подумала Танаис.

Вечером того же дня, предаваясь одновременно страсти и воспоминаниям, она смотрела за окно, где обнимал небо шафрановый закат, и представляла, как появляются на этом небе кроваво-красные берстонские облака. Каким все станет, когда царица добьется своей главной цели? Какого цвета будет небо над великой, единой страной? Танаис когда-то знала человека, который шутил, что в «тот самый день» звезды опадут на небо алмазами и он очень хотел бы это увидеть.

– О ком ты думаешь? – спросил Циллар, вдовец ее любимой сестры Сего, пытаясь ногой расправить сбитые простыни.

– Его зовут Бруно, – сказала она и положила под голову подушку. – Звали. Племянница сожгла его на костре.

Для любого берстонца это позорная участь – сгореть, утонуть или накормить собою стервятников и не быть погребенным в земле. Бруно был берстонцем только по отцу, а здесь, на родине его матери, сожжение – почетные похороны. Может, это стало ему утешением, хотя, насколько Танаис успела узнать, угодить Бруно очень сложно. Люди никогда его не привечали, он отвечал тем же. Мир ломал его и пытался изменить под себя, и в конце концов он пришел к порогу царицы Шакти – женщины, которая меняла мир сама.

Бруно говорил на их языке как на родном и носил в бороде маленькую серебристую бусину – как марцарзу, «дар на память о любви», украшение на традиционный хаггедский манер. Говорил о традициях, обнаруживая удивительную осведомленность о прошлых деяниях царицы и об истории ее семьи, и все они, Шакти и ее приемные дочери, слушали не перебивая. «Ваш пример доказывает, – говорил он, поочередно вглядываясь цепкими зелеными глазами в каждую из них, – что вернейший способ искоренить традицию – уничтожить тех, кто наиболее ревностно ее чтит. Однако мне, вероятно, не хватит жизни на то, чтобы вырезать всю берстонскую знать, поэтому я намерен с вашей помощью ее как следует встряхнуть».

Стало ясно, что человеку этому терять нечего, а Шакти уже доводилось полагаться на отчаянную смелость таких людей. Прежде они ее не подводили. Танаис – одна из них. Если бы царица сказала: «Возьми этот кинжал и вонзи его себе в сердце», – она бы так и сделала, не задумываясь. Когда царица сказала: «Следуй за этим человеком», – она так и сделала, зная, что уезжает надолго, зная, что «надолго» может перерасти в «навсегда».

Они с Бруно одержали вместе много побед, провели вместе много холодных ночей, оба истово желали вернуться домой. Поражение на пепелище у Старой Ольхи, озаренное светом неласкового зимнего солнца, странным образом открыло каждому из них заветную дорогу. Путь Бруно привел его к мучительной, страшной смерти. Путь Танаис уходил в сумрачный туман и где-то там обрывался – если представится ей возможность выбора, она хотела бы умереть быстро.

– Почему ты думаешь о нем сейчас? – снова зазвучал рядом мужской голос, не такой моложавый, как тот, что она все еще слышала иногда в темноте.

Танаис улыбнулась и не ответила. Циллару не понравился бы ее ответ.

Тянулись дни, шли месяцы, бежали годы, спотыкаясь о весенние ухабы, а она наблюдала, как росли и мужали его сыновья, и в глубине души им сочувствовала – Танаис всегда отчего-то особенно жалела мальчишек-сирот. Их матери, златовласой шутницы Сего, слишком рано не стало – боль этой утраты еще звенела в ушах поминальным плачем. Ясинта, взявшаяся после смерти сестры за воспитание племянников, теперь лишь время от времени присылала весточки из берстонской столицы. Всех молодых царевен и царевичей в конце концов доверили строгому надзору Салиш, и она осталась себе верна – те же высокие требования, которым должна соответствовать наследница Нерис, предъявлялись с тех пор и другим. Никто не мог ничем помочь этим детям – ни их отцы, ни тетки, ни сама царица.

Из очередной весточки, посланной Ясинтой на четвертом году ее отсутствия, все с удивлением узнали, что теперь столица владыки Отто обосновалась на новом месте, гораздо дальше прежнего от восточной границы, в старом городе под названием Бронт. Семья по обыкновению собралась за большим столом царского терема, чтобы прочесть письмо, и, пока Салиш вдоль и поперек разглядывала тонкую берстонскую бумагу, мальчики, почти уже юноши, строили сестрам, уже девушкам, по-детски глупые рожицы.

– Что еще она пишет? – вдруг прервала молчание Геста, отвлекшись от одной ей интересного пейзажа за окном.

Царевны спрятали улыбки в ладонях, братья опустили глаза в пол, но Салиш, не обращая на них внимания, бесстрастным голосом ответила:

– Пишет, что сыновья владыки здоровы, но брак он обсуждать пока не готов.

– Мне тоже сложно это представить, – хихикнула Хесида. – Наша красавица Нерис – и трехлетний жених.

Салиш коротко взглянула на племянницу исподлобья, но укол прошел мимо цели и попал в саму Нерис, которая вдруг сбилась, заплетая длинную косу, и начала все заново.

Ей только что исполнилось семнадцать – какая-нибудь благородная берстонка уже ходила бы на сносях. Последние несколько лет Танаис передавала племяннице свои знания и навыки: ратуя за вечный мир для хаггедского народа, Шакти особенно тщательно готовила преемницу к войне. В семье давно знали, что именно на Нерис пал выбор царицы, но та до сих пор не объявила об этом как положено, чтобы все племена услышали и запомнили имя наследницы. Вопросов никто пока не задавал: Салиш кусала губы, Геста щурилась и глядела в окно, мальчишки гримасничали, царевны перешептывались, Нерис молчала.

Танаис понимала, что так не может продолжаться вечно. Теперь она наблюдала, как неловко путаются девичьи пальцы в черных волосах, собирая их в косу, и почувствовала – сегодня что-то произойдет.

– Мне нужна твоя помощь, – сказала ей Нерис, когда на землю опустились сумерки и появилась возможность остаться наедине.

– Какая? – спросила Танаис, по звонкой дрожи в голосе племянницы догадываясь, о чем пойдет речь, и мысленно отсчитывая воображаемые падающие звезды.

– Отвар, чтобы… вытолкнуть плод наружу.

Полетело вниз целое созвездие – может быть, сам знак нынешней эпохи, Белый Куцехвостый Кот.

– Когда это случилось?

– В птичий день, на празднике у сампатов.

«Ох», – едва не вырвалось у Танаис. Значит, все хуже, чем она думала. Сампаты, многочисленное и богатое племя, шумно отметили весеннее равноденствие почти десять недель назад.

Она взяла бледную от волнения и страха Нерис за руку и обожглась холодом – даже ногти у той посинели. Семнадцать лет. Прямо как благородная берстонка. Проклятье.

– Как? – снова сосредоточилась Танаис. – Кто?

– Там было столько вина… и сладостей. И юношей. Меня позвала Шиира, сказала, что мать разрешила нам пойти, – вдруг затараторила обычно немногословная Нерис. – Ее там уже ждал какой-то конопатый, а мне они сунули кусок пирога и стали звать его моим женихом. Я велела отстать, но они все смеялись, пока Фаррас не отозвал конопатого в сторону. До утра я… больше их не видела. Только я не знала, что Фарраса выберут в хранители, и он не знал, но… Нам все равно нельзя было так делать. Не говори никому, пожалуйста.

– Хорошо, – крепко сжав ее ладонь, кивнула Танаис. – Все будет хорошо.

– Еще ведь не поздно, да?

– Не бойся. Я нагрею воды и приду.

Но Нерис боялась. У этого страха есть история.

В Хаггеде верят, что жизнь идет по кругу через поколение. «Видно, так угодно земле, – говорят мудрые женщины, – что мы чаще повторяем судьбы наших бабок, чем матерей». Давным-давно, когда Танаис еще не появилась на свет, ее приемная мать Шакти родила мальчика, завернула в алые пеленки и оставила под сенью плакучей ивы. Ни одна женщина, зная, как он был зачат, не осудила бы за это такую юную девочку.

Но Нерис тоже молода, а молодых больше пугают истории, произошедшие на их глазах. Она боялась не того, что плач нежеланного ребенка будет преследовать ее всю оставшуюся жизнь. Она боялась смерти.

Ее тетка Сего, сильная, здоровая женщина, после трех сыновей хотела подарить еще одну внучку царице Шакти. Новорожденная девочка не дышала, а через два дня мучений Сего проиграла кровавую схватку со смертью. Юные царевны видели все от начала и до конца. Царевичей, осиротевших мальчиков, допустили только попрощаться. Так положено по традиции.

Танаис приготовила пахучий травяной сбор, залила водой целую кружку, настояла и протянула Нерис. Она выпила все залпом. Сладкий запах горячим паром растворился под потолком, но не унес с собой болезненные воспоминания. Царский терем притих, глубоко и размеренно задышал в вечерней мгле. Если прислушаться, можно уловить эхо старинной колыбельной.

Как только Нерис уснула, Танаис накрыла ее тонким одеялом, сделала пару глотков остывшего отвара и осторожно вышла за дверь.

Хаггеда чтит традиции, и сколько в этой огромной стране племен – столько обычаев можно встретить, и один не будет похож на другой. По традиции племени ацеров, Танаис и ее сестер еще маленькими забрали из семей и отдали в дома старейшин. По традиции племени маззанов, где из поколения в поколение передается особое тайное знание, попасть в плен к врагу означает лишиться чести и имени – победи или умри достойно.

По традиции племени сампатов, самая красивая из их колдуний выбирает юношу на свое усмотрение, чтобы сделать его хранителем одного из тысячи хаггедских лесов. На плечи этих людей ложится почетная, но трудная обязанность – оберегая покой вверенной им земли, они со временем теряют человеческий облик. У хранителей не бывает жен и детей, их жизнь должна пройти в тени высоких деревьев, и после смерти телами их насытятся звери.

В этом году красавица-колдунья указала сразу на нескольких молодых мужчин – сгинули хранители трех лесов на востоке, настало, верно, время Матушке забрать их к себе. Сампатские старейшины просили царицу рассудить, куда именно отправится каждый из избранных юношей, потому что сами перессорились, стремясь оставить самый густой, самый богатый лес кому-то из любимцев. Имя Фарраса, внука одного из этих старейшин, трещало у Танаис на слуху.

Она вздохнула и толкнула приоткрытую дверь, за которой, вглядываясь в большую карту на стене, стояла царица Шакти. Рука ее, крепко сжатая в кулак, лежала на груди, стягивая два висящих на шее шерстяных шнурка.

Танаис прочистила горло.

– Можешь услать того сампатского парня, Фарраса, еще подальше на восток?

– Могу, – не поворачиваясь, ответила царица. – Зачем?

Танаис объяснила. Шакти выслушала ее, не перебивая. Потом спросила:

– Где она сейчас?

– У меня. Думаю, проспит до утра.

С настенной карты им лениво подмигнула точка, обозначающая Сонное поле – место одного из самых кровавых сражений минувшей войны.

– Ты пойдешь к сампатам и передашь мою волю. Когда Нерис проснется, я буду рядом с ней.

– А берстонцы? Что мы скажем об этом владыке Отто?

– Правду, – коротко ответила царица.

«В самом деле, – подумала Танаис. – Справедливо».

Когда Сего умирала от родильной горячки, Танаис сказала ей, как велела традиция: «Пусть примет тебя Мать всех матерей на теплую мягкую грудь», – и вспомнила, как произносила эти слова на поле своей последней – она надеялась – битвы. И если сестра боялась смерти, то юная колдунья Итка Ройда, глядя ей прямо в лицо, не боялась больше ничего.

Итка Тильбе, поправила себя Танаис. Ее зовут Итка Тильбе, она жива, и у нее двое сыновей. Владыка Отто хочет, чтобы все так думали, а владыка Отто теперь наш друг. Общая тайна тесно сближает людей. Танаис принесла царице эту тайну с пепелища у Ольшанских курганов.

И еще она принесла с собой гнев.

Много лет назад Танаис впервые довелось увидеть, как проявляется его сила. Всего одна женщина, в чреве которой хотя бы единожды зарождалась жизнь, и один небольшой амулет из древесного корня – и огромный пустырь у подножия Соснового Утеса оказался устлан мертвецами, как срезанными колосьями. Бесшумно ступая по всклокоченной земле, насытившиеся плотью звери уходили обратно в леса. В небе кричали, широко раскрывая окровавленные клювы, тысячи хищных птиц.

Высокая сосна росла на том утесе – древнее колдовское дерево, чьи корни сплетены из воплощенной ярости Матушки Земли, обратившейся против своего первенца-Солнца. Когда-то мужчины племени маззанов нашли узду для ее ярости, придали ей форму и очертания, а после хранили умение создавать особые амулеты – воспользоваться ими они не могли, отвергаемые природой этой силы. Много поколений передавался Корень высокой сосны от одной воительницы к другой, пока в начале века, ознаменованного появлением на небе Белого Куцехвостого Кота, иш’тарза Нааса, подруга-соперница царицы, не была убита и ограблена тремя берстонскими наемниками.