Близнецы. Том 1

Он почти не удивлен – ему известны городские сплетни. Дела у Бойницы идут все хуже с тех пор, как пропал ее зазывала, который при помощи рифмы и зычного голоса приводил ей клиентов толпами. Сделанное имя какое-то время еще работало само на себя, но каждый год в борделях появляются новые красотки, а она отнюдь не молодеет.

Угасшая звезда столичного небосвода ласково улыбается гостю и стонет: «О!» – оттопыривая пальчик, как будто силится вспомнить его имя. Он и рад бы подыграть ей, только напрочь забыл, кем представлялся в этом заведении.

– Дудник, – пробует Фирюль, и шлюхина улыбка становится шире, обнажая отсутствие пары верхних зубов.

– Конечно! Как такого не помнить! Чего хочет господин этим чудесным утром?

Может, он и не угадал с «Дудником», но ей, в отличие от него, наплевать.

– Хочу тебя, – отвечает Фирюль, протягивая шлюхе серебряную монетку с лицом Отто Тильбе, – и еще кого-нибудь за компанию.

Бойница отточенным движением прячет деньги в складках юбки, в потайном кармашке. Потом она оценивает посетителя беглым взглядом и неразборчиво выкрикивает в душное пространство заведения односложное имя. Фирюль оглядывается и чувствует, как сладость предвкушения вмиг сменяется горечью досады. Мальчишка, который подплывает ближе особой походкой, тянущей на пару монет дороже среднего ценника, на деле оказывается очень плоской и очень – слишком – юной девчонкой.

– Зараза, – бормочет Фирюль и осторожно хлопает Бойницу по плечу. – Знаешь, мне хватит тебя одной.

Девчонка обиженно поджимает губы и разворачивается на пятках, отклячив зад. В каждом ее ухе блестит по массивной серьге. Родителям сейчас таскать бы ее за эти уши, но Фирюль понимает прекрасно, что родителей у девчонки нет.

Или есть, но такие, которых лучше бы не было.

После полудня он, хмельной и уставший – Бойница, растеряв зубы, не растеряла профессиональные навыки – внимательно слушает болтовню посетителей. Из обрывков фраз Фирюль понимает, что оказался в компании стражников, отпущенных в увольнение: эти люди вчера вернулись из поместья Верле, куда сопровождали жену ректора здешней академии, госпожу Ильзу, с ее малолетними детьми. «Надежный, однако, эскорт у госпожи Ильзы, – отмечает Фирюль, делая глоток пенистого эля. – Хватит на трех госпож победнее».

Ей с мужем, Рубеном Корсахом, младшим из трех племянников лучезарной госпожи Лукии, жутко повезло, что на последних выборах победил именно Отто, у которого пока хватает изобретательности и упорства, чтобы вертеть этой страной и ее законами, как ему угодно. Без вмешательства владыки история их любви, положенная в основу модной нынче баллады, могла ничем хорошим не закончиться.

В Вольдемаровой книге, единственном источнике берстонского правосудия, созданном в незапамятные времена и с тех пор практически не меняющемся, сказано, что младший брат не должен жениться прежде старшего. Госпожа Лукия устроила брак первого из своих племянников, но ничего не могла поделать со средним, Кашпаром, который родился всего на год раньше Рубена – после одной неудачной помолвки тот наотрез отказывался от новых.

Фирюль почти наверняка знает почему. Когда-то он тоже, как сейчас Кашпар Корсах, обретался всегда при господине Тильбе, делил с ним интересы, замыслы и постель. У матери Отто, госпожи Нишки, сводило от этого челюсти – она-то растила благовоспитанного юношу, верного своему почетному долгу. В сущности, у нее все получилось. Владыка Тильбе, муж и отец – образец благовоспитанности, который теперь издает указы, переворачивающие порядки с ног на голову, и голыми руками перетаскивает целые города. В этом он видит свой почетный долг – столкнуть Берстонь наконец с насиженного места, где ей на голову сыпятся градины неудач. Если для этого нужно отдельным указом осчастливить Рубена Корсаха, позволив жениться вперед старшего брата, или поцеловать руку хаггедской посланнице, владыка Отто готов всех осчастливить и поцеловать. «А ты ведь, господин Тильбе, стал таким благодаря мне», – мысленно обращается к нему Фирюль. Впрочем, надеется он, еще представится возможность сказать это вслух.

Фирюль замечает, что некоторые отдыхающие то и дело посматривают или кивают наверх, где за уставленным яствами столом в форме кривого овала сидят трое мужчин в шагреневых сапогах. Один из них время от времени бросает взгляды вниз, через перила – это командир. Двое других, более щуплые и бледнолицые, старательно делают вид, что захмелели, когда рядом оказывается девка или кто-то из случайных посетителей – это соглядатаи, явно еще новички.

По крутой деревянной лестнице легко забирается на второй этаж одноухий кот. Потершись о высокое голенище командирского сапога, усаживается под столом и принимается вылизывать потрепанный хвост. Как назло, едва разговор подходит к самому интересному, в единственное ухо впивается поганая блоха.

– Носятся теперь с этой заставой… – говорит бледный, пока кот чешется едва не до крови. – Выжило полторы бедолаги… Может, владыка правильно сделал, что увез казну подальше от границы.

Кот наконец-то избавляется от мелкой паразитки. Фирюль глотает эль и недовольно рычит в усы. Из-за таких вещей – и привкуса дохлой крысятины – он не очень-то любит пользоваться «услугами» бродячих котов, но пока другого варианта нет.

– Господин говорит, напали не хаггедцы, – бурчит под нос командир. – Это вроде были наемники, и вот сейчас выясняют чьи.

– Что значит «чьи»? – умничает щуплый, забыв, как только что прикидывался перед шлюхой, будто не может связать двух слов. – Господ Фреток, вестимо.

Фирюль усмехается своим мыслям: «Очень, кстати, может быть».

Он уже в курсе, что Ортрун Фретка, самая богатая невеста Берстони, будто бы ни с того ни с сего отвергнутая Корсахами, теперь без всяких брачных клятв живет со старым гетманом Збинеком Гоздавой и зачем-то рожает ему детей. Фирюль хорошо знает, кто такой Збинек Гоздава, да и тот, верно, вспомнит его, если увидит – правда, назовет не Фирюлем, а Соловьем. Под этим именем он недолгое время служил в одной из хоругвей гетмана, этим именем называли его те, кто полег на пепелище у Старой Ольхи. Он, Фирюль-Соловей, сделал единственный выстрел, положивший начало тому сражению.

Много воды утекло с тех пор, теперь у гетмана Збинека Гоздавы новый отряд и новая хозяйка. Ортрун Фретка хочет двух вещей: войны и власти. Или, скорее, чего-нибудь одного, чтобы с его помощью получить второе. Имея такое желание и, что самое главное, возможность его исполнить, Ортрун Фретка занимается ерундой, плодя ублюдков и за глаза называя владыку Рябым из-за следов юношеских прыщей на лице.

Может, кто-нибудь наконец сказал ей, что так дела не делаются. Или Фирюль чего-то не знает. Он, если начистоту, и того, что знает, рад бы не знать. Он рад бы вообще никогда не встречать Отто Тильбе и совсем иначе прожить эту клятую жизнь.

Одноухий кот задирает лапу и сосредоточенно лижет яйца.

– А всадник этот? – бормочет командир, разглядывая дно опустевшей кружки.

– Что еще за всадник? – отзывается щуплый и делает девке знак принести еще эля.

– Который разогнал нападавших. Спас тех служак.

– А, который якобы дух Крушителя Черепов? Россказни. С перепугу и не такое привидится.

«Конечно, россказни», – думает Фирюль. Духи не размахивают булавами и не седлают коней, оставляющих вполне явные следы копыт на снегу. Они сидят себе тихонько в курганах первые полгода, пока за них не выпьют на памятной трапезе, а потом вылупляются из земли, как цыплята, и улетают прочь с вечерним ветром. Звучит совсем не страшно, если подумать. Хорошо бы все так и было.

Плоская девчонка, которую Фирюль встретил сегодня утром, хватает поднос из рук подруги и походкой от бедра поднимается по лестнице. Под ее весом ступеньки даже не скрипят. Щуплый откидывается на спинку стула, оглядывает девчонку с ног до головы, пинает товарища под столом и задевает носком сапога кошачий хвост.

Фирюль встает, расплачивается и уходит. Провожая гостя, беззубая Бойница улыбается и выражает надежду, что он еще вернется.

Жить ей остается от силы пару недель.

Рынок слегка расшевеливается к середине дня. Фирюль идет обратно к конюшням намного медленнее, чем шел сюда, прислушивается к ворчливому гомону города – уже не столь важного, но все еще самого большого в стране. Торговка заламывает кошмарную цену за корзинку зимних яблок, благо денег у Фирюля с избытком. Подбросив монетку в воздухе, худосочная тетка пробует ее на зуб и только потом, одобрительно кивнув, отдает товар покупателю. На дне корзинки – ошметки грязи и дохлые насекомые. Фирюль перекладывает приличные яблоки в котомку, одно кладет в карман, остальные выбрасывает в канаву и возвращает корзинку торговке. Та только кивает, уже окучивая следующего покупателя. Отто Тильбе хитро подмигивает с ее ладони.

Распорядитель конюшен, успев поближе познакомиться с вороным, расщедривается похвалами в адрес заботливого хозяина и замечательного коня – напрашивается на лишнюю монетку. Фирюлю не жалко. Вороному тоже. Они направляются к воротам, а вслед летят наилучшие пожелания распорядителя.

– Это он тебе, – говорит коню Фирюль.

Он сует руку в карман, нащупывает в ткани дырку – надо зашить – и достает румяное яблоко. На кожуре оказывается налипшая грязь. Фирюль плюет на нее и протирает рукавом. Так-то лучше. Еще оказался бы тот караульный на посту.

В этот раз Фирюлю везет, не то что на заставе. Парень выглядит даже хуже, чем утром, и таращится на протянутое яблоко, как на сияющий рубин.

– Я могу отдать его своему коню, – пожимает плечами Фирюль, прерывая затянувшееся молчание.

Караульный выходит из оцепенения.

– Спасибо, – кивает он. – Спасибо вам.

И, скромно опустив глаза, откусывает сразу половину.

Фирюль прощается и бодрой рысцой покидает бывшую столицу. Он будет посмеиваться над этим случаем до самой Рольны, низкорослого и непримечательного городка, где предстоит встреча с еще одним старым знакомым. А заснеженная вершина гигантской горы, чье имя Фирюль произнес вслух всего пару раз в жизни, будет беззвучно хихикать над ним за спиной.

Все яблоки исчезают в считаные дни. Фирюль почти готов признать, что они стоили своих денег, хотя в дороге любая еда кажется вкуснее. Зима начинает потихонечку выдыхаться – довольно рано, но, может, оно и к лучшему. «А порошка-то осталось всего ничего», – замечает Фирюль на вторую неделю пути. Вороной фырчит, недовольный лезущей в глаза отросшей челкой. Хозяин обещает на следующем привале его подстричь. И себя бы тоже в порядок привести. В конце концов, Фирюль собирается не в обычный бордель, а в заведение уровнем повыше – в академию изящных искусств.

Ему не довелось там учиться, но было время, когда круг его общения почти целиком состоял из школяров. Пока Отто не начал свои преобразования, в Бронте, теперешней столице, мирно сосуществовали две академии, торговая и художественная, и обе наряжали своих подопечных в очень похожую мрачную форму. Улицы города по вечерам, когда заканчивались занятия, захлестывало черной волной школярских одежд.

Когда Бронт стал столицей, владыка с советниками и управленцами занял помещения академии искусств, а всех артистов, певцов и художников, не обращая внимания на возмущенный ропот, отправили в Рольну – ближайший город, где нашлось для них подходящее здание. «Слишком подходящее», – вспоминая об этом, каждый раз смеется Фирюль. До школяров вытянутый двухэтажный дом с синими занавесками на окнах служил пристанищем сиротам и проституткам.

Родители благородных обучающихся наверняка забросали владыку гневными письмами: «Почему, в конце концов, не тронули торгашей?» Им-то невдомек, что Отто считает возможным и крайне желательным найти энергии молодых господ более достойное применение – сам он, отличный фехтовальщик и заядлый охотник, терпеть не может музыку и танцы.

Из всех искусств владыка Тильбе признает разве что искусство слова. Может быть, поэтому расцвели на берстонской земле поэты. Самый знаменитый из них, скрывающийся под псевдонимом Ясменник, автор слезливых стихов о любви и смерти, написал трогательную балладу о Рубене и Ильзе. В ее последнем куплете строго положительный герой, именуемый Первым-из-Господ, своей рукой и властью соединяет влюбленных. Весь остаток пути Фирюль то и дело принимается насвистывать эту мелодию, но никак не может вспомнить целиком слова.

Рольна, хоть и меньше старой столицы в несколько раз, оказывается гораздо шумнее. Останься в котомке хоть одно яблоко, и тому не нашлось бы, куда упасть. На каждом углу кто-нибудь пытается торговать или втягивает встречного в обсуждение последних новостей: посланница Ясинта вернулась в Бронт.

Все болтают о том, что заставу сожгли не хаггедцы, но и Фреток не упоминают. Говорят, это сделали разбойники, которые собирались только захватить ее, чтобы потом ограбить кортеж посланницы, но увлеклись и разнесли там все в пух и прах. «Разбойники, конечно, – качает головой Фирюль, поглаживая гриву вороного, – на таких-то конях да при такой амуниции». Одного нападавшего будто бы даже поймали и допросили, а теперь разыскивают остальных. Не позавидуешь тому бедолаге – когда за душой целая прорва противозаконных приключений, обидно огребать за то, чего ты не делал.

Возле знаменитого рольненского приюта тоже, как обычно, полно народу – только теперь это не «сиротки» с «маменьками» или их поклонники, а те, кто кормится от обосновавшейся здесь академии. Вороной топчется у коновязи, беспокойно храпит, но Фирюль дает слово, что они тут ненадолго. Беспрепятственно пройдя в здание мимо спящего на посту сторожа, он думает: «А ведь бордель охранялся лучше, чем это достойное заведение».

На заднем дворе целая группа юнцов без шапок морозит уши и тянет ноты, наконец напомнив Фирюлю строчки:

– Не стану я госпожой твоей, не позволит того закон…

– …тогда ляжем с тобой, цвет души моей, в землю прежде постели, о!

Кто-то, сидя на скамейке, подыгрывает поющим на инструментах, а единственные двое, одетые не в школярскую форму, лишь иногда делают замечания или плавные жесты. Одного из них, низкорослого, почти карлика, Фирюль видит впервые, а другого знает давно и близко – это мастер Теган по прозвищу Перебей Ребро.

Согласно красивой версии происхождения его необычного имени, каждый, кто попытается перепеть знаменитого барда, рискует сломать себе ребра, стараясь набрать так же много воздуха в грудь. На деле по этим самым ребрам незадачливому конкуренту обязательно треснут в ближайшей подворотне, да обставят так, что потом ничего не докажешь. Как поговаривали в свое время школяры торговой академии, бывшие соседи художников и музыкантов, ранимее артиста бывает только артист талантливый, а уж если рану разбередил – беги.

Стройный хор юнцов берет высокую ноту, а Фирюль скромно машет рукой только что заметившему его Тегану.

– Хуби, подхвати-ка, – поднимаясь с места, говорит Перебей Ребро более молодому мастеру, подходит ближе и, широко раскинув руки, обнимает давнего знакомого. – Сто лет не видел тебя, Щебетарь!

– Вот, выбрался навестить. Вы тут как? Выстукиваете ритм зубами?

– Да им полезно, – понизив тон, кивает он в сторону школяров. – Они мне на прошлой ярмарке закатили истерику, мол, холодно осенью на улице выступать. Теперь загодя приучаю.

– Понятно, – улыбается Фирюль. Неожиданно для самого себя он искренне радуется встрече и даже чувствует потребность в обычной дружеской болтовне. – А что…

– Крáско! – вдруг обращается Теган к одному из учеников, скорее всего, вздрогнувшему от окрика смазливому брюнету, и голос его при этом вытягивается, истончается, как струна. Все перестают играть. – Давай еще раз, чуть-чуть повыше, как на прошлой неделе с «Лепестком». И-и!.. Да! Ладно, идем отсюда, – снова взглянув на Фирюля, совсем иначе произносит он, когда школяры затягивают балладу с начала. – Пусть Хуби свой хлеб отрабатывает, а то не дадут нам поговорить.

Они заходят в натопленное людским дыханием здание и поднимаются на второй этаж. Теган отлавливает поломоя с пустым ведром.

– Слушай, – доверительным тоном говорит он мальчишке, – будь другом, найди мне Любека.

Поломой кивает и, критически осматривая недавно начищенную лестницу, идет вниз. Фирюль интересуется:

– Любек – это школяр?

– Да ну, что ты, я ж не из этих, – отмахивается Теган. – Счетовод наш, из торговой, в один год выпускались. Помнишь, может, его? Высокий такой. Не помнишь? Ну, не суть, познакомитесь.

– Что у вас тут сейчас? Готовитесь встречать весну?

– С чего ты взял?

– Ну, разучиваете баллады о любви.

– А, ты про Ильзу… Ох, знал бы ты, дружище, как уже затрахала эта сраная Ильза, – высказывает наболевшее Перебей Ребро. – А всем, сука, нравится, на каждом пиру ее подавай. Тьфу! Как Гельмут говорил, одно и то же петь – лучше не петь вовсе.

– Гельмут? Еще один твой любимец?

– Не, он был по девочкам. По рыженьким в основном. Не доучился, вылетел за драку.

– С кем?

– С ректором.

– Какой интересный молодой человек.

– Да тут таких до хрена. Батрацких детей вообще сильно больше стало. Господам, видать, не по вкусу синие занавески. Рябого ругают за то, что он нас выселил в Рольну, а по мне, так нам это даже на пользу.

Тегану Перебей Ребро повезло иметь авторитетное мнение и насчет господ, и насчет батраков – давным-давно его благородный отец в порыве чувств обрюхатил служанку, его добрую мать. Говорят, все господские ублюдки очень везучие. Фирюль поостерегся бы обобщать, но Теган, например, на свою долю не жалуется.

Они идут по узкому коридору, навстречу – стайка школяров из благородных семейств. Юнцы одеты по форме и ничем как будто бы не отличаются от остальных, но у Фирюля нюх на господскую кровь. Он подмечает, что у всех них длинные, примерно до плеч, волосы собраны в низкие хвосты. Отстал Фирюль от берстонской моды, да и годы, в общем, уже не те – это аристократы могут себе позволить молодиться до тридцати. Тегану, может, и все равно, а Фирюль до сих пор иногда воображает, каково было бы вылезти из материнского чрева на серебряное блюдо, а не на гребаный гончарный круг.

Именно гончарному кругу – и отцу, который его крутил, – они с сестрой, Стельгой, обязаны странными именами: из неиспользованных ошметков глины получались маленькие птички-свистульки. И детей своих этот человек растил точно так же, по остаточному принципу. Всего их родилось пятеро, выжило двое, а когда случилась шестая беременность, он, подозревая жену в измене, избил ее так, что и до родов дело не дошло. Фирюлю было почти семь лет, и он впервые вступился за мать. Маленькая Стельга, беспомощно наблюдая, как брат от тяжелой оплеухи сползает по стене, зарыдала в голос. После этого стало совсем паршиво, потому что с тех пор одинаково доставалось всем.

Фирюль всматривается в каждую дверь, мимо которых они с Теганом проходят. За одной из них кончилось его детство. Перебей Ребро пересказывает последние сплетни, перемежая их юношескими воспоминаниями, болтает без умолку, пока наконец не вваливается в комнату, расположенную почти в самом конце коридора. На кровати у дальней стены лежит без покрывала голый человек.

– О, – немного удивляется мастер, – а вот и Любек.

Мужчина лениво поднимает голову, осматривает вошедших, кивает Фирюлю и отвечает Тегану:

– Я… вчера… был тяжелый день.

Белки глаз у Любека исчерчены тонкими красными линиями. Он через слово шмыгает носом и вообще выглядит так, будто накануне действительно таскал мешки. Фирюлю известно, от каких снадобий такое бывает. Впрочем, сразу после приема от них есть и положительные эффекты – например, повышенная выносливость. Наверняка у них тут найдется небольшой запас.

Перебей Ребро качает головой.

Фирюль ставит котомку в угол, расстегивает ремешки кафтана, снимает ботинки. Теган сперва изумленно поднимает брови, а потом запирает дверь изнутри и без лишних слов присоединяется. Котомка проминается под весом складываемых одна за другой вещей. Не так уж много осталось припасов. Надо бы закупиться.

– Так и не спросил, – стянув рубаху, вдруг говорит Перебей Ребро, – ты к нам надолго?

Любек с возрастающим интересом наблюдает за ними обоими. Фирюль придерживает заваливающуюся набок стопку одежды и подпирает ее ножкой стола.

– Думаю, задержусь на денек.

Теперь он почти уверен, что это та самая комната, где умерла мать. Или, может, ему просто хочется быть в этом уверенным. Как и в том, что на самом деле она всегда его ненавидела – и именно поэтому однажды утром, улучив возможность сбежать, взяла с собой только Стельгу.

Фирюль отлично помнит это утро. Он провел его, как и весь последующий день, на полу, принимая удары за троих. Иногда ему кажется, будто память уже забросила то время за печку, но вот сейчас, в новой обители искусств, она изображает в красках знакомый сюжет.

Болит, кажется, вообще все, что может болеть, еще и к горлу подкатывает противная желчь. Отец бьет ногами по лицу – и по ребрам, когда Фирюль хватается за голову и оставляет открытой грудь. На этот раз звериное рычание, всегда сопровождающее избиения, еще громче обычного и еще неразборчивей. Он хоть понимает, что его не слушают? Кажется, вдруг понимает – рык обрывается и переходит в хрип. Вместо очередного удара Фирюль получает внезапную передышку и по-собачьи забивается под скамью. Вцепившись намертво в деревянную ножку, он тут же сажает занозу и ждет, что отец сейчас пнет его под неудобным углом и, может быть, стукнется при этом ногой о сиденье. Фирюль зажмуривается и делает глубокий вдох.

Раздается грохот. Безболезненный, но жуткий грохот. Через боязливо приподнятые опухшие веки видно, как лежащий на животе отец не моргая таращится на Фирюля бешеными глазами. И не шевелится. Фирюль тоже замирает, опасаясь неосторожным шорохом разбудить зверя. Они глядят друг на друга до самого заката, и всю ночь в темноте, и на следующее утро, пока на морщинистый лоб не садится муха. Тогда Фирюль понимает, что отец мертв. Оттолкнув труп в сторону, вылезает из-под скамьи. В тонкой полосе света, пробивающегося через окно, кожа мертвеца как будто блестит. «Куда они пошли?!» – орал отец перед тем, как Фирюль упал, и он не знал, что на это ответить. Теперь он дает себе зарок их найти – и спросить, почему они ушли без него.

– Хочешь выпить сильванера? – обращается к нему настоящее в лице Тегана Перебей Ребро.

– Нет, – отвечает Фирюль и разворачивает его к себе спиной.

Много лет назад он на нижнем уровне этого же здания стаскивает какого-то богатого урода со своей сестры и пинками выгоняет из комнаты. Стельга стыдливо прикрывает едва выросшую грудь и полушепотом говорит, что он должен дождаться очереди. «Дуреха! – свирепеет Фирюль. – Это я! Мать где?»

Сестра, кажется, наконец узнает его, но не спешит бросаться в объятия – только указывает пальцем наверх. Он собирается подняться, да вот в дверях сталкивается с парой рослых препятствий, из-за плеч которых торчит взлохмаченная башка недообслуженного клиента.

Фирюль уворачивается от лапищи, пытающейся сгрести его в охапку, отпрыгивает в сторону и два раза коротко свистит. Мохнатый черный пес, сопровождавший его последние несколько дней, вгрызается в ногу одному из вышибал, а второму прилетает в лицо горсть фальшивых монет. Пока богатей раскрывает рот, чтобы прокричать что-нибудь оскорбительное, Фирюль уже оказывается на втором этаже и быстро отыскивает нужную комнату.

За маленьким столом у открытого окна его мать, закрутив светлые волосы в пучок, перебирает и раскладывает букетиками разные травы. Она так увлечена занятием, что даже не сразу поднимает голову, чтобы взглянуть на вошедшего. И в испуге охает, когда все-таки удосуживается взглянуть.

Фирюль захлопывает за собой дверь и срывающимся голосом спрашивает: «За что?» Мать вскакивает, прижимается к стене, поднимает руки: «Я не… не… не надо». Фирюль хватает ее за плечи и пытается сказать: «Отца нет». Может, у него это даже получается, потому что она вдруг взвизгивает и вырывается: «Ты!..» Мать берет брусок, удерживающий от закрытия оконную раму, и размахивает им, как оружием. Выбив деревяшку у нее из рук, Фирюль с силой отталкивает полоумную в сторону. Она путается в ногах и налетает затылком на откос.

Вместе с матерью падают на пол травяные букетики – она судорожно цепляется за свисающий со стола краешек ткани. Фирюль бросается вперед, распускает ее волосы, осматривает длинную рану и случайно пачкает пальцы в крови.

Распахивается хлипкая дверь. Верещит на пороге полуодетая Стельга. Фирюль слышит из коридора тяжелый топот и, вытерев о занавеску руки, сигает в окно.

– Убил! – блеет позади тоненький голосок. – Он ее убил!

За всю жизнь Фирюль так никому и не признается, что сделал это случайно.

Теперь за окном злополучной комнаты падает крупными хлопьями снег. Хорошо бы он оказался последним в этом году. Счетовод Любек, придя в себя, сообщает, что ему нужно поработать, и оставляет друзей наедине. Теган чешет волосатый живот, рассказывает про своих школяров и попивает невесть как добытый сильванер. Фирюль его не слушает и не притрагивается к вину – он думает о том, как странно вернуться в место, которого столько лет избегал, и кожей ощутить прикосновение прошлого. Он бы все сделал тогда по-другому, скажи ему кто-нибудь, куда это приведет. Перебей Ребро совсем хмелеет и начинает повторяться.