Жестокеры

Потом они совсем разошлись:

– У нее слишком длинные ноги. Как у цапли! И ходит так же, как цапля. Я не раз на это обращала внимание.

– Ну, какие ноги, так и ходит.

– Да и кофточка у нее безвкусная. Этот глупый сиреневый цвет. Он меня раздражает!

– Меня тоже.

– И у нее всегда такое лицо… Не понимаю, что оно выражает. Слушай, да ведь она и впрямь похожа на эту Марту! Даже внешне. И такая же дура.

– Вот точно! Кха-кха! Это ты, Полина, точно подметила!

– Те же дурацкие волосы. То же лицо с этим глупым выражением типа «я такая кроткая овечка, не обижайте меня, пожалуйста». Аж бесит. Ну Марта! Один в один!

– Ага. И закончит так же, как она!

Девицы дружно рассмеялись.

– Все дешевые крашеные пигалицы заканчивают одинаково!

Сделав над собой усилие, я все-таки вышла из закутка, держась за стену и стараясь ступать бесшумно. Это было нелегко – ноги стали словно деревянные. Меня трясло. Я чувствовала себя так, словно на меня вылили ведро грязных помоев.

Некоторое время спустя, напившись кофе и наевшись сплетен, довольные и сытые девицы вышли в зал.

– Ну, в общем, приходи, дорогая! Все выберем, подберем. Чмоки!

Обменявшись с клиенткой фальшивыми улыбками, Полина царственно прошла за свой стол, который стоял напротив моего – отличный наблюдательный пункт. Как всегда, двигаясь нарочито медленно, она уселась, не спеша расправила юбочку и, ехидно ухмыляясь, вперила в меня взгляд своих круглых совиных глаз. Мимо прошмыгнула Настенька, улыбнувшись мне, как ни в чем не бывало.

Они невзлюбили меня сразу, с первого взгляда. Я ясно это почувствовала еще тогда, в свой первый день в «Искустве жить» – они даже не пытались этого скрывать. Но только сейчас, случайно услышав, что они обо мне говорят, я осознала всю глубину этой необъяснимой неприязни. Настенька с Полиной шушукались, поглядывая в мою сторону. Видимо, сплетен, съеденных за чашкой кофе, им показалось мало.

На следующее утро, собираясь на работу, я достала из шкафа новый жакет, но почему-то убрала его обратно. Взгляд упал на серый свитер с огромным воротником-хомутом, далеко не новый и немного растянутый. В него можно было завернуться, как в кокон – именно то, чего мне хотелось. Надев этот унылый свитер и завязав волосы в узелок, я, сама того не осознавая, включилась в эту игру.

1

Я всегда, с самого детства, чувствовала, что с этим миром что-то не так. И все потому, что в нем есть они – странные люди, с которыми явно что-то не то, хотя внешне, с первого взгляда, они кажутся вполне себе нормальными.

Я узнала о них не сразу. Конечно, еще ребенком я различала в поступках окружающих какую-то издевательскую жестокость, но тогда еще не осознавала, как много их вокруг меня – этих странных людей. Начиная с самого моего детства, они всегда были где-то рядом и всегда были ко мне удивительно неравнодушны. Сколько себя помню. Иногда линии наших жизней пересекались, и это не оставалось для меня без последствий.

Впрочем, тогда, в детстве, это были еще цветочки. Да, они нападали уже тогда. Но пока они еще не трогали меня так, как они умеют это делать. Как потрогают много позже. Тогда, в детстве, я еще могла оставаться незнающей и безмятежной, потому что все, что будет происходить дальше…

Да кто они, эти странные люди из моего детства? Инопланетяне? Безумцы? Ущербные?

Зачем они так поступают с нами? Зачем они так поступают со мной?

Когда-то давно, в детстве, мы случайно придумали им название – так, как дети придумывают новые слова, коверкая то, что услышали от взрослых. Мы играли в игру, по глупости казавшуюся нам забавной. Меня научили ее нехитрым правилам, когда я была еще совсем крошка. Мои друзья из начальной школы, чьих имен история не сохранила, растолковали мне:

– Вот есть люди хорошие, и есть люди плохие. Днем главные те, кто хорошие. А потом ночью они засыпают, и выходят те, которые плохие. Они днем притворялись хорошими, но ночью открывают глаза. И они начинают казнить. Тех, кто хорошие. Они молча указывают пальцем на того, кого они выберут. Есть еще Полицейский. И днем он говорит, что этот человек убит – тот, на которого плохие указали пальцем. А хорошие пытаются угадать, кто же плохой. И тогда того, кого они выбрали, Полицейский садит в тюрьму. Но это трудно – угадать правильно. Потому что те, плохие, они хорошо ведь притворяются! И хорошие могут и не угадать – у них же ночью закрыты глаза. И тогда снова убьют одного из них.

Мой непримиримый детский ум тут же горячо осудил тех – плохих. Я ожесточенно сжала маленькие кулачки.

– Какие же они злые – эти, которые плохие! Жестокие!

Самая младшая девочка – сестренка одного из ребят, которая была еще слишком мала для наших игр, но все равно хвостиком вилась вокруг нас – задумчиво повторила за мной это слово, возможно, впервые ею услышанное. Поскольку она еще плохо умела говорить, у нее получилось «зестокеы». Мы засмеялись – звучало действительно забавно. Но это странное корявое слово нам понравилось: емкое и звучное, оно отлично подходило для обозначения «плохих». Мы решили так их и называть – жестокеры.

– А как же мы назовем хороших? – спросила я.

– Для хороших слово еще не придумано, – немного поразмыслив, ответил мальчишка, который и объяснил мне правила этой игры.

Мы тянули жребий, чтобы распределить роли, и игра начиналась. Иногда – по воле случая – мне и самой приходилось быть жестокером. К моей непримиримой ненависти и отвращению к ним и к самой себе, когда мне выпадало на время становиться одной из них, примешивалось и другое чувство: злость и раздражение на Полицейского за его бессильное и молчаливое потакание. С упреками нападала я на этого вымышленного персонажа так, как будто он был реальным, живым:

«Глупый! Слабый! Трус! Ведь ты же видишь, что происходит! Все, что ты можешь, – это сообщать о смерти тех, кого уничтожили. Но ты ничего, ничего не делаешь для того, чтобы их спасти!»

Его – этого безвольного и равнодушного Полицейского – я ненавидела еще больше, чем мерзких жестокеров.

***

Оказалось, что они существуют не только в наших детских играх. И это не какие-то редкие исключения, нет. Я была удивлена тому, как много их в мире, этих странных людей. Мое удивление росло и увеличивалось по мере того, как мне снова и снова встречались очередные экземпляры.

И речь не об убийцах и маньяках из пугающих сводок новостей, которые целями днями слушала моя мать. Странные люди не попадают в такие сводки. Умные и хитрые, они выбрали себе иное наслаждение, вполне удовлетворяющее их извращенные потребности, но при этом безопасное с точки зрения возможных последствий. Социально приемлемое, если можно так сказать: психологическую жестокость, повседневную и тихую, которая не является преступлением, за которую не наказывают. О которой никто не узнает. А если и узнают, то тебе точно ничего за это не будет. Потому что делать это – не преступление. Это они усваивают еще с детства.

Да, все так. Не у всех детей жестокие игры вызывают отторжение и омерзение. Иногда вы можете увидеть их горящие глаза и открытые от восторга розовые ротики. Жестокие игры притягивают таких детей. И они с удовольствием мучают кошек. Травят одноклассника. Сбиваются в стаю, в которой каждый пытается превзойти остальных своим изобретательным зверством. Я сама видела таких. Я росла среди них. Это стало одной из тех слишком горьких пилюль, которые мне, морщась, пришлось проглотить в самом нежном возрасте. Очередным непросто доставшимся мне знанием, едва меня не сломавшим, с которым мне предстояло смириться, чтобы как-то жить в мире, в котором это есть. Но смириться я не могла.

– Почему ты не играешь с другими детьми? – спрашивала мать.

Другие дети… В детском саду мне казалось, что они очень шумные и очень глупые. Потом я поняла: некоторые из них еще и очень жестокие.

– Потому что игры их злы. И сами они тоже.

Протест против жестокости – мой первый в жизни сознательный протест. Начиная с этого молчаливого детского протеста против истязания кошки, за которым я бессильно наблюдала в окно, через всю мою жизнь красной нитью тянется нетерпимость к глупому, бессмысленному злу, которое творят люди – и не важно, дети они или взрослые, всерьез они или просто играют. Мне стали ненавистны жестокеры – и не только настоящие, но и примерившие на себя эту маску во время игры. Мне стали чужды и противны подобные игры. Я отказывалась в них участвовать. Я проходила мимо своих вчерашних школьных друзей, в очередной раз тянущих жребий и распределяющих роли.

– Лен, идем играть с нами!

– Нет. В эту игру я больше не играю!

И маленькая принципиальная девочка с белыми косичками, сжав губы и кулачки, упрямо шла мимо.

Забавно: тогда я еще относилась к жестокости, как к чему-то ненастоящему. Что легко можно выключить, как выключают свет.

«Ведь это же не в самом деле, глупенькая! – успокаивала я себя. – Ведь они же просто играют!»

Мне казалось, что, как я сама навсегда решила выйти из этой глупой детской игры, так и настоящее зло прекратится по первому моему отказу иметь с ним дело, по первому же моему протесту. Стоит только сказать «все, я больше не играю», и твой мучитель тут же «выключит» свою жестокость.

Если бы я знала, если бы я только знала тогда, что эту игру ты по своей воле не прекратишь…

***

Ее я встретила, когда бежала на работу.

Она возникла на моем пути внезапно. Несчастным замученным котенком бросилась к моим ногам.

Я всегда срезала через школьный двор – так, наискосок, быстрее. Я проходила здесь каждое утро в одно и то же время – у детей как раз начиналась большая перемена: они с веселыми криками и дикими визгами выбегали во двор, сбивая друг друга с ног и налетая на все, что попадалось им на пути. Я каждый раз прибавляла шаг, чтобы успеть пересечь школьный двор до звонка, вещавшего конец урока, но каждый раз почему-то попадала в перемену.

В тот раз этого не произошло. На прошлой неделе я замещала Настеньку, которая по непонятной причине не вышла на работу, поэтому на этой неделе с разрешения директрисы я приходила на несколько часов позже. В тот день занятия у первой смены уже закончились, и детей распустили по домам. Проходя мимо школы, я увидела сбившихся в кучку девочек. Они весело хохотали, пританцовывая на месте, и что-то оживленно обсуждали. Они все были одеты в разноцветные курточки и плиссированные юбочки. В их волосах были крупные яркие заколочки, а за спинами – маленькие розовые рюкзачки, с нашитыми на них перламутровыми пайетками. Щечки малышек раскраснелись. Пытаясь перекричать друг друга, девочки манерничали и кого-то передразнивали. Я улыбнулась. Эти красочные девочки мало чем отличались одна от другой: все одинаково шустрые, шумные, явно залюбленные и избалованные.

Вдруг в стороне я увидела девочку, не похожую на них.

На ней не было яркого розового костюмчика и блестящих пайеток. Тусклым оттенком своего платья и всем своим видом она напоминала не жизнерадостную малютку, а, скорее, маленькую старушку. В одной руке девочка держала курточку, в другой – слишком большой для нее портфель, старый и некрасивый, так не похожий на модные рюкзачки тех резвых школьниц. Эта маленькая «старушка» чеканным шагом солдатика браво шла через школьный двор. Но было заметно, что она как-то странно дергается при этом. Было что-то надрывное и отчаянное в ее движениях. Это «что-то» и заставило меня остановиться.

Поравнявшись со мной, девочка замедлила шаг. Сердце мое екнуло! Ребенок был страшно худой, изможденный. На его бледном лице выделялись огромные замученные глаза, обведенные темными кругами нездоровья и недоедания. Подняв на меня голову с двумя тугими белыми косичками, девочка внимательно и как-то серьезно, по-взрослому, на меня посмотрела. И слабо улыбнулась. Да, она почему-то мне улыбнулась, хотя видела меня в первый раз в жизни. Опустив голову, она пошла дальше. Я какое-то время стояла в смятении, но вспомнила, что мне пора спешить. И все же я почему-то оглянулась и посмотрела на удалявшегося ребенка. И тут я увидела нечто такое, что заставило меня резко повернуть в противоположную от работы сторону и пойти за девочкой. Услышав мои шаги, она испуганно обернулась.

– Что это у тебя такое?

Я взяла ее за руку и развернула спиной к себе. В ее платье были воткнуты иголки, с вдетыми в них разноцветными нитками.

– Что это?

Ребенок молчал. Я выдернула одну из игл.

– Не трогайте их, тетя! Не надо!

Я удивилась тому, какой у нее был голос: слишком низкий для такой маленькой девочки – скорее, как у паренька.

–Их нужно немедленно убрать! Кто это сделал?

Девочка упрямо молчала и угрюмо смотрела на меня. Она не произнесла ни слова. Но сколько крика было в ее молчании!

– Кто это сделал?

– Это просто игра.

– Да какая же это игра!

Я снова попыталась повернуть ее спиной к себе, чтобы выдернуть иголки, но девочка вдруг начала упираться, напрягая все силы своего маленького худенького тельца. Я была вынуждена ее отпустить.

– Но почему ты их не достанешь? Тебе же больно. Иди сюда, я помогу, – сказала я как можно более мягким голосом.

Девочка бросила быстрый взгляд в сторону школьного крыльца.

– Если я достану их здесь, у школы, они воткнут новые. Они стоят и смотрят. Я сделаю это, когда зайду за угол.

– Кто это – они?

Ребенок не ответил, а только бросил еще один затравленный взгляд в сторону школьного крыльца. Там по-прежнему стояли те шумные, смеющиеся, красочные девочки. Я заметила, что они с любопытством посматривают в нашу сторону.

– А иголки с разноцветными нитками, потому что был урок трудов и мы шили, – сказала девочка и подняла на меня глаза. – Они хотели, чтобы я закричала, но я не закричала.

В ужасе я слушала ее. Что это такое: втыкать иголки в ребенка, как в игольницу? Что это за жуткое развлечение? Я еще раз посмотрела на сияющую пайетками смеющуюся стайку.

– Это сделали они – те девочки?

Ребенок затравленно смотрел на меня.

– Они не разрешили мне их доставать, – девочка взяла меня за руку. – Давайте зайдем за угол.

Мы прошли несколько шагов, пока школьное крыльцо не скрылось из виду. Поставив портфель на землю, неловко заводя назад руки, девочка начала вытаскивать иголки. Я ей помогала. Временами ребенок вздрагивал и морщился.

– За что они так с тобой? – голос мой дрогнул.

Девочка упорно отказывалась отвечать. Было что-то бесконечно трогательное в геройстве этого маленького человечка. Я потом с удивлением вспоминала: несмотря на боль, девочка и не собиралась жаловаться. Она не позволила себе ни единой слезинки.

– Где ты живешь?

– Здесь недалеко.

Она снова взяла меня за руку и повела за собой. Пока мы шли, девочка то и дело поднимала голову и заглядывала мне в лицо.

– За что они так с тобой? – снова спросила я.

Ребенок снова не ответил.

– И часто они тебя так обижают, те девочки?

– Не часто, но бывает.

– А твои родители знают об этом?

– А родителей у меня нет. Только бабушка.

Мы остановилась. Какое-то время я смотрела в ее огромные глаза. Потом мы пошли дальше.

– Я завтра схожу в твою школу и поговорю с твоим учителем. В каком классе ты учишься?

– Не надо этого делать, тетя, – твердо ответила девочка.

Мы снова остановились. Я смотрела на этого малыша, на ее худенькие палочки-ножки, на ее тоненькие ручки, сжимающие старый портфель, на ее упрямо торчащие в стороны белые косички и маленькое гордое личико.

– Ты очень сильная и смелая девочка.

Она опустила голову и понуро поплелась по дорожке. Я последовала за ней.

– Дома я иногда плачу. Когда бабушка не видит. Мне жалко ее расстраивать.

Мы подошли к старому двухэтажному дому, похожему на тот, в котором жила я сама.

– Как тебя зовут? – спросила я девочку.

– Лена.

Я почувствовала, как дрожат мои губы.

***

Как-то в школе один мальчик сказал про меня:

«Единственная нормальная девочка в классе – это Лена А.».

Вот как было дело. После очередного родительского собрания наши матери стояли и беседовали, и мать этого мальчишки выдала моей его «секрет». Оказывается, тот просто пришел однажды домой после уроков и произнес эти слова. Что происходило в тот день в классе, и почему он так решил, – история об этом умалчивает. Мать посчитала это забавным и решила мне об этом рассказать.

«Единственная нормальная девочка в классе – это Лена А.». Удивительно, что нашелся тот, кто так обо мне думал. Всю свою дальнейшую жизнь я только и слышала о том, что я какая-то ненормальная. А ведь как часто потом, имея дело с другими людьми, я сама именно так себя и ощущала – «единственной нормальной девочкой в классе». Странно, парадоксально, но порой мне действительно казалось, что единственный нормальный человек их всех, кого я знаю, – это я сама. Я не находила в себе одной распространенной, как мне казалось, потребности. Сейчас я вижу, что она присуща многим. Тогда, в детстве, мне казалось, что она присуща едва ли не всем вокруг. Это потребность причинить кому-то боль и способность получить странную радость и удовольствие от того, что другому человеку плохо и больно. Я не знаю, как это выразить одним словом. Извращение? Жестокость? Садизм? И все начинается со школы. Эти наклонности проявляются у жестокеров с самого детства. И успешно прогрессируют – особенно если не предпринимать ни малейшей попытки направить развитие таких детей в другое, более доброе русло.

Я видела, как их много вокруг меня – таких душевных мутантов. С какой-то внутренней обреченностью осознавала я свое отличие от них. Почему с обреченностью? Потому что уже тогда, в детстве, я предчувствовала, что мне не раз придется из-за этой непохожести пострадать. Это и правда непросто – быть «единственной нормальной девочкой в классе». Это все время осложняет тебе жизнь. Заставляет вмешиваться в ситуации, в которых тебе помимо своей воли придется кому-то противостоять. И вот эта «единственная нормальная девочка в классе», только уже подросшая, стояла в коридоре общеобразовательной школы № 15, перед кабинетом ее директора.

– Кем вы ей приходитесь?

Это было первое, о чем спросила директриса, невозмутимо и не моргнув глазом выслушав мой от волнения и возмущения сбивчивый рассказ о происшествии на школьном дворе, свидетелем которого я вчера стала. Я смутилась. Кто я этой девочке? Разве это важно в свете того, что я только что рассказала? Разве это имело какое-то значение?

– В сущности, никем. Но меня очень беспокоит судьба этого ребенка. После того, как я увидела…

– То есть вы – просто человек с улицы, я верно вас поняла? – перебила директриса.

Меня удивила эта настойчивая попытка разобраться с формальностями и назначить роли вместо того, чтобы вместе со мной возмутиться тем, что в ребенка втыкают иголки в школе, которой ты руководишь.

– Вы, наверно, меня не так поняли. Давайте я вам еще раз расскажу, что произошло…

И я еще раз, более спокойно и внятно постаралась растолковать директрисе, что я увидела в школьном дворе. На ее лице и на этот раз не дрогнул ни один мускул.

– И что необычного в этой истории?

– Простите?

– Это же дети. Они всегда себя так ведут.

Ее ответ обескуражил меня. Я подумала, что я наверняка ослышалась: ведь не могла же она в самом деле такое ляпнуть? Но директриса невозмутимо продолжила:

– И потом: мы, школа, не несем ответственности за то, что творят дети за пределами нашей территории.

Я смотрела в ее безразличные чиновничьи глаза и думала о том, что что-то не учитывают при приеме человека на педагогическую службу, особенно на такую важную должность, как директор школы. Какой-то ключевой фактор явно упускают из внимания.

– Это случилось в школе, – поправила я. – На уроке трудов. Именно тогда они воткнули ей в спину иголки.

– Ну, пусть так. Что в этом необычного?

Я нахмурилась.

– Вы считаете совершенно обычным, когда одни девочки втыкают иголки в спину другой девочки? По-моему, это какие-то маленькие монстры!

– Нет, – невозмутимо сказала директриса. – Это совершенно обычные, нормальные девочки.

– Вы действительно так считаете?

– Конечно. Развиваются согласно возрасту.

Во мне словно что-то перевернулось после этих слов. Я откинулась на спинку стула и беспомощно уставилась на эту странную женщину. Она снисходительно улыбнулась.

– Милая, у вас есть дети?

Она почему-то решила, что может говорить со мной фамильярно.

– Пока нет.

Директриса ухватилась за мой ответ:

– Это сразу заметно! Вот поэтому вы многого не понимаете! Детишки всегда были и будут такими – с этим надо просто смириться. Они растут, ищут свое место в окружающем мире, который их пугает. Маленькие. Бедные. Они не знают, чего от этого мира ждать, – вот и объединяются в стайки и пытаются самоутвердиться, не более того. Надо быть терпимее к ним.

Эта лекция из курса педагогики меня совсем не убедила. И не оправдала в моих глазах ту жестокость, которую творят эти милые девочки с яркими рюкзачками – и все им подобные «детишки».

– Дети ищут свое место в окружающем мире ценой того, что в жертву приносится здоровье и душевное благополучие другого ребенка? Это, по-вашему, нормально?

– Это всего лишь социализация. Непременный процесс в рамках взросления. Все дети должны через это пройти.

– Социализация путем получения настолько болезненного опыта, что с ним потом будет очень трудно жить? Да кому она такая нужна?

Директриса не ответила. Она смотрела на меня с недоумением.

– Неужели вам все равно? Вам совсем не жаль эту девочку? – предприняла я последнюю попытку проломить эту глухую стену.

– А что я могу предпринять? Лена действительно отличается от своих сверстников. Понимаете, девочка из неблагополучной, очень бедной семьи. Поэтому такой внешний вид, такая одежда… Ну, просто есть дети, которых непременно будут травить.

– Как вы можете такое говорить? Звучит так, как будто так и должно быть!

– А что вы хотите? Дети не такие, как все, ну там, в очках или полные, или бедно одетые, обречены стать жертвой травли.

Я качала головой, не веря тому, что слышу.

– Что вы от меня хотите? – повторила директриса и развела руками.

– Вы должны защитить эту девочку, а не сваливать на нее вину за то, что ее травят. Проблема не в ней, а в ее мучителях! Если такие дети предоставлены сами себе – дело может далеко зайти. Распробовав вкус насилия, они не смогут остановиться сами. Нужно собрать класс и поговорить с детьми. Дать им понять, что такое поведение не пройдет. Дать ему однозначную отрицательную оценку, назвать вещи своими именами.

Директриса скрестила руки на груди.

– У вас есть педагогическое образование, чтобы рассуждать о том, как мне следует в такой ситуации поступить? – насмешливо спросила она.

– Нет. Но у меня есть сердце. И способность сострадать.

Директриса криво усмехнулась.

– Это преступление – оправдывать детскую жестокость и давать ей зеленый свет! Они – злые дети – должны получить отпор еще в детстве. Они должны усвоить – на всю свою жизнь – что полюбившаяся им модель поведения не пройдет! Это нужно сделать сейчас, пока они еще маленькие, пока еще не поздно! Чтобы потом мы не чувствовали себя вечными жертвами таких подросших жестокеров!

– Кого?

Я шумно выдохнула и провела ладонью по вспотевшему лбу.

– Жестоких людей.

Я распалилась от собственных детских воспоминаний. Слова директрисы, ее цинизм и безразличие выбили почву у меня из-под ног. И она еще называет этих мучителей «детишками», а свое отношение к происходящему – «снисходительностью» и «терпимостью»? Наверно, снисходительность и терпимость – неплохие качества, но только если из-за них не страдает другой человек. Нельзя, никак нельзя запускать жестокеров, пока они еще дети! Уж слишком хорошо мне известно, в кого они вырастают. Ну почему она этого не понимает?

Директриса сидела, опустив глаза и подняв брови. Покачиваясь в кресле, она о чем-то размышляла.

– То есть я верно вас поняла: вы предлагаете мне пойти в этот класс и завести с детьми воспитательный разговор на подобную тему? И все это ради одной девочки? Говорить, намекать детям на то, что они делают что-то неправильное, плохое? Что они звери? Не жестоко ли это? Это же покалечит детскую психику! Это непедагогично. Это всего лишь дети!

– Но не должно быть так, что какой-то ребенок приносится в жертву душевному комфорту других детей! Эта девочка и ее судьба не менее важны, чем все остальные дети и их судьбы. Они должны услышать от взрослых и понять, как называется то, что они делают. И как это мерзко!

– Но такого ребенка всегда будут травить – это неизбежность! Как вы не можете этого понять? Ну что я должна, по-вашему, сделать? Ходить за ней всюду по пятам, как живой щит? Послушайте: то, что происходит, это совершенно нормально. Вот если взять животный мир: в любой стае есть альфа-особи – активные, агрессивные, доминирующие. Да взять хотя бы обезьян…