Предвестники табора

– И самые новенькие подберем. Вкладыши-купюры. Турецкие лиры с Ататюрком, и шведские кроны… правильно, ведь кроны у них, кажется? А как там этого чувака зовут, который на них изображен, я уж и не знаю. Лицо и прическа человека, занимающегося музыкой. Но если у Макса будет такая купюра, он сумеет спросить у кого-нибудь, чей это портрет. Может, его мать знает, она же музыкант… – поначалу Серж, как и раньше в споре о велосипедах, осторожно вворачивая выгодные аргументы, потягивал, так сказать, за правильные ниточки, но как только увидел, что я клюнул, пустился нести все подряд – что ему только в голову приходило, – у меня и дойч-марки есть… пятерка… а у тебя, Пашка, десятка, кажется?

– Да-да, десятка…

– У нас еще коллекции с кораблями есть и мотиками, но там-то только мы повторные можем отдать – но и они крутые, зуб даю.

– Хорошо, подождите пару минут, – Мишка приобнял меня, – мы отойдем в сторонку и все обсудим. Пошли, – он подмигнул мне; его лицо уже не выражало и тени прежнего волнения – я понял, он что-то придумал, и был уверен, спешит со мной этим поделиться.

Однако когда мы отошли на несколько шагов, Мишка и слова не дал мне вымолвить, а только с привычной своей паучьей миной принялся без перерыва повторять:

– Сейчас, все обсудим… да-да-да, сейчас все обсудим, обсудим, об-су-дим… хе-хе! Вот-вот, мы уже обсуждаем, видите? Сейчас, сейчас и примемся обсуждать… – он существенно понизил голос, но продолжал повторять все те же слова, меняя только их порядок; поначалу я недоуменно смотрел на него, а затем все понял – понял, что заполучить вкладыши дело дохлое.

Вчера Мишка целый час потратил на втолковывание мне того, что достроить «верхотуру» собственноручно, безо всякого постороннего вмешательства, «это, во-первых, дело чести, во-вторых – заработок дополнительного влияния и главенства во всем поселке, а главное – на нашем пролете, – я впервые слышал, чтобы Мишка так открыто и напрямую говорил о лидерстве, но как бы там ни было, я знал, что никакой жажды лидерства в нем не было – уж больно естественно удавалось ему всегда верховодить над остальными ребятами… Естественно и безо всяких усилий, словами и действиями, которые были для него простой привычкой… – я знаю, что тебя интересуют эти вкладыши-купюры. Но подумай, если мы заработаем влияние, Серж с Пашкой отдадут нам их и просто так, стоит только попросить. Сомневаешься? А я нет. Вот увидишь, вкладыши все равно окажутся у тебя. Если человек хочет отдать тебе вещь за что-то, обменять бартером, так сказать… бартер – слыхал такое слово?.. То он может отдать ее и просто так. Тем более, если речь идет о вкладышах – ценнейших вкладышах, я бы так сказал».

Тогда слова Мишки меня не слишком убедили; я, однако, не подал виду и позволил замять разговор только потому, что мне приятно было осознавать, что я «хотя бы в чем-то переплюнул такого классного парня, как Серж – Мишка доверил мне то, чего не доверил ему». (Между прочим, к достижению этого «хотя бы в чем-то» я и раньше прилагал всяческие усилия – в игре в футбол, пожалуй, не так явно, как в «войне на водяных пистолетах», когда, будучи в роли преступника и прячась за какой-нибудь куст на нашем пролете, я прилагал все усилия к тому, чтобы «убить полицейского Сержа», и во вторую уже очередь – чтобы остаться в живых и не погибнуть от выстрелов других полицейских. А потом, когда очередной тур игры приходил к концу, и все участники принимались спорить, за кем осталась победа, еще к тому же и подбегал к Сержу, чтобы сказать:

«Но в любом случае я убил тебя. Сам погиб, но тебя убил. Правда ведь?»

И не отставал от него, пока он не делал кивок – как я уже говорил, мои «достижения» он всегда признавал).

Итак, я замял разговор, а теперь так вышло, что вопрос встал снова.

Мишка так все и склонялся надо мной и повторял одну и ту же фразу, и, только я начинал двигаться, маячил то туда, то сюда, словно стараясь преградить мне дорогу, а потом вдруг выпрямился и объявил:

– Мы посовещались и решили, что достроим «верхотуру» самолично.

Низко опустив голову, я буравил взглядом ажурную траву. Сколько эмоций боролось во мне в то самое мгновение.

– Макс, ты уверен? – осведомился Серж, – это тебе дороже?

Признаюсь, я опешил, что он так открыто обратился ко мне, но головы я не поднял и ни единого слова не сказал.

IV

Срыв случился перед обедом.

Конечно, Серж и Пашка порядком озлились, что их так и не допустили к строительству столь важного стратегического объекта (именно таким наименованием: «стратегический», – охарактеризовал «верхотуру» Мишка, как только мы заключительным штрихом повесили номер); всю обратную дорогу они посвятили тому, что расхваливали наперебой достоинства купюр, «от которых ты (Серж, идя сзади, тараторил над моей головой) отказался».

Мишка, по всей видимости, довольный завершением и будучи уверен, что его ждет отцовская похвала, в предвкушении этой похвалы ничего уже не слышал, кроме мелодии, которую насвистывали его искривленные губы; а только изредка еще посматривал на меня и подмигивал; по дороге он отломил короткую веточку от рябины и теперь увлеченно вертел ею у лица.

– А у тебя, Паш, в профиль нарисован Ататюрк или в фас?

– В фас.

– Вот-те на! А я и не знал, что есть такая купюра!.. Ты мне ее не показывал.

– Я ее только вчера выиграл. Зеленая. Там столько лир, что и нулей не сосчитать…

Я почувствовал, как у меня с досады увлажняются глаза.

– Ни-че-го себе! – Серж отчеканил это едва ли не по слогам, – покажешь потом! Она дома у тебя?

– Да.

– А что еще на ней есть? Опиши. Там может и оборотная сторона купюры изображена?

– Конечно изображена, – сказал Широков.

Тут уж я не выдержал и обернулся.

– Это неправда! Не может быть такого! На оборотной стороне вкладыша всегда название жевательной резинки!

– Это была особенная партия жвачки – там двухсторонние вкладыши! – это сказал Серж, а не Пашка, очень язвительно и наклонившись к самому моему лицу. Как всегда обиженные глаза-ромбики.

– Не верю!

– Спорим? На фофан.

– Давай! Покажи мне такой вкладыш! – я так разъярился, что едва ли не с каждым словом выплевывал порцию слюны. Потом обернулся и посмотрел в сторону своего участка, до которого мы уже почти дошли. Мишка не слышал нашего разговора – заметив у дома своего отца (дядя Вадик, стоя возле кучи песка, быстро курил и стряхивал пепел на сеялку), он тотчас побежал к нему доложить о своих успехах.

Серж выпрямился и, оглядевшись зачем-то по сторонам, произнес тихо и угрожающе:

– Паш, вынеси этот вкладыш на минутку.

– Но… я же…

– Я сказал – неси.

Когда Пашка, вернувшись со своего участка, отдал вкладыш Сержу, нас троих никто не видел, потому что Мишка с отцом уже успели уйти в дом. Но я тогда об этом не думал: кроме этого вкладыша, у меня вообще все на свете вылетело из головы, – я даже о Лукаеве и то позабыл – и, между прочим, позабыл еще надолго!

– Вот он.

– Ну давай показывай!

– Смотри сам, – Серж протянул мне вкладыш.

Пожалуй, до самой последней секунды я не знал, что это произойдет, а потом, когда произошло, мне почему-то стало казаться, будто я спланировал это заранее, – нет-нет, я уверен, что выхватил вкладыш и бросился бежать чисто рефлекторно; хопа! – и к себе на участок чешешь во всю прыть секунды страха и мелькающих хрусталиков мира яростная зелень сливаясь в одну салатовую массу врезается в глаза страх от боязни споткнуться или быть настигнутым дыхание Сержа на спине и плечах но вот вот заветная тропинка с кустом купальницы примостившимся слева а за ним…

За ним была безопасная территория, моя земля, на которой мне ничего не угрожало, ибо на нее не осмелился бы ступить «никто из посторонних и ни при каких обстоятельствах».

(Тогда, будучи мальчишками, мы все чурались без спроса зайти на чужую территорию – даже если там жил твой близкий друг; а если надо было, к примеру, позвать кого-то – ну что же, кричали и драли глотки с проездной дороги, но чтобы зайти и, к примеру, постучать в окно – нет уж, увольте…)

Я добежал аж до середины участка – колодец с деревянной огородкой и бордюром мелькнул мимо меня дельтапланом; я сел под яблоню, на землю, из которой продиралась коротенькая травка: это место было специально предназначено для того, чтобы мы с Мишкой приходили сюда со складными стульями и книжками из внеклассного чтения на лето. Жуткая скукотища!

Хрустящий вкладыш-купюра с Ататюрком, который я рассматривал теперь со слезами на глазах, был куда приятнее! Но вовсе он не в анфас, а в профиль, как и на купюрах, виденных мною ранее, и никакой второй стороны, там только название жевательной резинки, как раньше, – значит, Серж наврал мне. Но он, разумеется, не позволил бы дать себе фофан; наверняка, он сказал бы нечто, вроде: «видишь, я же говорил тебе, что она односторонняя, а тебе что послышалось, тупица?», – и тотчас бы фофан получил я.

Теперь Серж не казался мне таким уж классным парнем. А что касается цвета купюры, тот и правда был зеленым – все эти многочисленные завитушки с утоньшениями и утолщениями, защитные значки, огибавшие портрет и достоинство купюры (стерлось из моей памяти; 1000 лир? возможно, я не уверен), напоминали узорную гравировку на какой-нибудь старинной шкатулке…

Мне показалось, Мишка появился достаточно быстро, но подозреваю, до его появления прошло пять или семь минут.

Я так и продолжал буравить взглядом этот несчастный вкладыш. Странное ощущение, когда твои чуть подсохшие веки увлажняются новыми слезами – от того, что обида, уже поутихшая, снова вдруг ни с того ни с сего возвращается, так бывает всегда, даже если ты абсолютно уверен, что этого не произойдет. Неконтролируемый импульс – вроде того, про который пару дней назад говорила моя мать – если я сильно дернулся, лежа в забытье на постели, это значит, я почти уже отошел ко сну. Иной раз мне кажется, что сегодня я слишком устал и отключусь моментально, безо всякого «самотолчка», но стоит только положить голову на подушку, как я вижу себя идущим по сумрачной лестнице и спотыкаюсь – дерг! – или же еду в машине скорой помощи, дорога совсем гладкая и прямая, как вдруг машина ни с того ни с сего подскакивает на выбоине… а какие процессы в самом организме являются преддверием очередного «самотолчка»? Выходит, существует тесная связь между этой дорогой и этой машиной скорой помощи, этой лестницей, по которой я иду, и движением крови в организме, возбуждающимися нервными окончаниями…

Темнеет ли кожа вокруг глаз, напитавшись слезной влагой?

– Ты как? – Мишка обратился ко мне спокойным и добрым голосом, почти нежным; по необходимости он умел говорить такой интонацией.

Я ничего не отвечал; меня снова начали душить слезы.

– Отдай мне его, – он прикоснулся к вкладышу, но я так и не выпускал его из рук, – ты же ничего этим не добился, не так ли? У тебя будет еще миллион таких вкладышей.

– Откуда?

– Ты вырастешь и купишь их себе.

– Это слишком долго ждать.

– Тогда выиграешь.

– Но я плохо играю. Вот Серж, он да… он…

– Тогда давай я нарисую тебе целую уйму купюр. И гораздо лучше этой. Хочешь?

Я поднял на Мишку зачарованные глаза. (В них немножко пощипывало).

– Хочу! Обещаешь?

В этот момент я выпустил вкладыш, и он оказался-таки у Мишки.

– Да, обещаю.

– Поклянись!

– Клянусь…

– А они двухсторонними будут?

– Ну конечно. Как настоящие лиры… Фломастерами нарисую.

Короткая пауза. Я думал, Мишка прямо сейчас, только вкладыш оказался у него, развернется и пойдет отдавать его Сержу, но он не уходил, все стоял и смотрел на меня.

«Так не делают в реальности. Он должен был тотчас уйти».

Мы с ним были теперь как будто в фильме, отыгрывали сцену, но и представления не имели, что мы на самом-то деле актеры – ибо это реальная жизнь…

Как фильм.

В маленьких клеточках Мишкиной рубахи застряли кусочки теней, с желтовато-солнечными окаемками.

– И вовсе не двухсторонняя эта купюра, как Серж утверждал. Там, на другой стороне, все то же, название жвачки. Серж проиграл спор.

– Ну тем более значит нет в этом вкладыше ничего ценного и не стоило тебе так поступать.

Я мигом вскинул голову и посмотрел на него. Он, вероятно, понял, что допустил промах, но обратной дороги не было, и теперь Мишка соображал, что бы еще сказать.

– Знаешь, я не был… я не был до конца честен с тобой, Макс.

– В смысле… ты не нарисуешь мне лиры?

– Нет-нет, я не о лирах… лиры-то я нарисую. Конечно, нарисую. Но я о другом. Помнишь, я сказал, что ты вырастешь и купишь себе миллион таких вкладышей?

– Да.

– Не купишь. Просто потому, что тебе уже не будет этого хотеться.

– Будет!

– Нет… не будет…

Я мог начать спорить с ним, но в его голосе слышалась такая глубокая убежденность и ни единой капли той нервной напористости, с какой он, бывало, принимался спорить со мной или дергаться по пустякам, – что я так ничего и не ответил ему; Мишка после короткой паузы прибавил еще:

– Тебе будет хотеться много всякой всячины. Но только не вкладышей.

– Выходит, они станут для меня… пустяком? Не будут иметь никакой ценности? – осведомился я недоверчиво.

– Пожалуй. Но само детство… о нет, оно-то как раз напротив… Вот он парадокс, не так ли! О детстве ты будешь вспоминать, как о самом счастливом и первородном этапе своей жизни… Все эти угнетения – о боже, тебе будет хорошо только от того, что они просто были.

– Не может этого быть, – я произнес это не резко, а опять только с оттенком недоверия.

– Говорят, так у всех людей.

Это было самое непритязательное из того, что он сказал за последние несколько часов (так мне тогда показалось).

V

У Широковых и Родионовых обедали всегда на два часа позже, чем у нас, поэтому я не удивился, когда после обеда выглянув из окна, увидел перед моим домом Пашку с Сержем – они стояли на дороге.

Заметив меня, Пашка гадливо ухмыльнулся.

– Эй, клоп! – дальнозоркие очки сильно увеличивали его глаза, придавая им какой-то влажный, теплый блеск, но стоило Пашке чуть повернуть голову, и стекла тотчас затерлись непроницаемой серебряной слюдою; то, что он говорил, я слышал через открытую форточку, – ты думаешь, мне так нужен этот вкладыш?

Серж теперь тоже смотрел в мою сторону. Я ничего не отвечал, а только чуть отступил в прохладную темноту комнаты, пропитавшуюся гороховым супом.

– Ты думаешь, он мне так нужен? – достав турецкую лиру из кармана своих красных рейтуз, Пашка поднял ее до уровня подбородка, – вот что я с ней сделаю, ясно? – и Пашка разорвал лиру на мелкие кусочки и, подбросив их вверх, устроил бумажный салют; один кусочек – если мне не изменяло зрение, на нем была половинка носа Ататюрка, – приземлился возле самого окна.

Не буду лгать, мне стало больно за судьбу бедного вкладыша, но все же я сдержался, чтобы не разреветься, – чего, я уверен, мне не удалось бы сделать, если бы вкладыш так никогда и не побывал в моих руках.

– Эй, Максим! Ну-ка спать! – услышал я голос матери.

– Не хочу! – закричал я, чуть резче, наверное, чем обычно.

– Спать, спать!

– Всего два часа осталось до «Полночной жары»!

– Тем более! Вот и поспишь эти два часа…

– Но обещай разбудить. Хорошо?

– Ладно.

– Обещаешь?

– Я же сказала – да.

– Поклянись!

– Да не буду я клясться!.. Раз сказала, разбужу, значит, разбужу… Лучше б ты бы поклялся, что будешь в шортах ходить – сегодня опять обманул меня, в штанах ушел. Осенью приедешь весь белый – что люди скажут, а?

И потом еще:

– Учти, с нового учебного года не будет тебе «жар». Ни полночных, никаких. Так что уже сейчас настраивайся на режим. Давай, давай, в кровать! Я даже плетеную сумку со шкафа сняла, чтобы ты, как проснешься, головой не стукнулся.

Мне вдруг пришло в голову, что сегодня при погружении в сон, перед тем, как испытать «самотолчок», я увижу в забытьи Поляну чудес среди леса, – поляну, о которой в нашем поселке ходят самые разные легенды, – «там трава оттенков шалфея… а еще в одном месте совсем не видно близлежащей земли, ты словно перед пропастью и вот сейчас свалишься вниз… а на самом деле просто небольшое углубление да примятая трава… нарушения почвы – я читал о таких вещах… моя мама заканчивала факультет почвоведения МГУ, знаешь, сколько у нее учебников осталось?..» – так рассказывал Мишка.

Я бегу по поляне и спотыкаюсь как раз в тот момент, когда достигаю места, где исчезает земля…

Я ошибся – поляны во сне я не увидел.

Эпизод 3. У караульного помещения

Чтобы добраться из поселка «Весна-III» до ближайшего города пешком (или, как всегда здесь говорили, «своим ходом»), – надо было пройти от главных ворот налево, по той самой дороге, по которой Мишка и Макс шли этим утром к «верхотуре», миновать пруд, войти в лес, пересечь наискось всю лесополосу по тропинке протяженностью километра в полтора и выйти к караульному помещению; и дальше, вдоль высокого ограждения из бетонных плит, по широкой проездной дороге, сплошь усеянной битым стеклом, похожими на рваные раны трещинами и раздавленными репейными цветами – запыленный и взлохмаченный пурпур, навсегда утративший сочный оттенок; посмотришь на него, и сразу почему-то приходит в голову, что и у этого караульного помещения бывали лучшие времена; и не было еще этих толстых деревянных брусьев, тут и там подпирающих завалившиеся плиты ограждения, а на вышке, и ныне на метр возвышающейся над забором, сидел охранник; не было и такого густого крапивного запустения и, будто в контраст этому, облыселых дубов под дребезжащей линией электропередачи (на каждом дереве все же оставались кое-какие четко ограниченные островки зелени, самой разнообразной формы и величины, что, конечно, только подчеркивало ненормальность – еще года два, не останется и этих островков, листья выпадут, как волосы от облучения). «Это из-за вредных химических выбросов с местного завода пиротехники», – такое объяснение приводили чаще все же жители поселка, если проходили мимо, чем жители города – те просто давно перестали обращать на это внимание.

Вот под одним из таких дубов (площадка вокруг него совсем не была видна с дороги из-за стены высокой травы, которая нарушалась едва приметной тропкой), – стоявшем по выходе из леса, но в небольшом отдалении от остальных, в этот же день после двух часов состоялась одна очень любопытная встреча – встреча, пожалуй, как раз под стать виду тех мест, возле которых она происходила, – во всяком случае, если режиссер какого-нибудь детективного фильма вздумал бы выбрать декорации, которые не банально, но резонно сочетались и ненавязчиво подчеркивали «замышляемое преступление», это место явилось бы как раз подстать – только постепенно рыжеющий свет солнца следовало «убрать», а еще непрестанное жужжание шмелей, во время всего последующего разговора создававшее невыразимо ленивое ощущение покоя.

Одним из участников встречи был сторож Перфильев; другие два – коротко стриженные парни, каждому из которых было лет по двадцать пять, – уже ждали его, когда Перфильев, только показавшись из леса, стал приближаться к дороге. Но подъехали они, видно, совсем недавно – еще даже не приглушали мотоцикл; первый курил: одной рукой держал сигарету, другую руку упирал в бок, – и, что называется, развязно облокачивал свое туловище на воздух – словно от тяжести, которую ему причиняло курение; его взгляду, старавшемуся устремиться в запредельную даль, помехой была, пожалуй, лишь легкая матерчатая шапочка, похожая на обвислую шляпу гриба и закрывающая собою большую часть головы, – взгляд каждый раз натыкался на неровное косое поле шапочки. Сама она, пожалуй, явно относилась к какому-то стилю, нежели, чем действительно выглядела стильно, – такие штучки носят для самоутверждения, и даже в настоящий момент парень занимался самолюбованием: его взгляд, сбитый полем шапочки, неизменно устремлялся вниз, на ботинки, не очень модные, но добротные, – чтобы получить очередную волну удовлетворения от того, как расставлены друг по отношению к другу стопы. Другой парень, видно, только что получил такое удовольствие от езды на мотоцикле, что даже и теперь с дороги не в силах был угомониться: ворочал его, таскал вбок, заваливал назад, садился, слезал, – едва ли еще не на козла вставал, – и все время делал вид (для себя самого), что что-то старается протестировать и проверить – исправно ли; но не удерживавшийся во рту высокоголосый смех разоблачал всю картину. Часто парень посматривал куда-то под руль своими открытыми светлеющими глазами – безотчетный, насмешливый оттенок. Его чуть разреженная, подкрашенная в блондинистый цвет челка в результате всех этих манипуляций с мотоциклом даже ни разу не шелохнулась – была слишком коротка.

Такие ребята, если что примутся делать, и это им придется по вкусу, то не дай же Боже, – никакая мера им неизвестна, так что хорошо еще, если эта «неумеренность» выпала на что-нибудь более-менее нейтральное: лицезрея их усердие, сопровождающееся едва ли не брызгами из ноздрей, испытаешь тошноту, но этим дело и кончится.

С тем же самым усердием, с каким этот второй парень ворочает сейчас мотоциклом, завтра он может сказать по телефону: «Я люблю тебя, дедушка», – кроме того, нарочито заботливо и даже резко оберегающе, а потом, положив трубку на рычаг, посмотрит в окно и примется истерически ржать над проходящей мимо женщиной, у которой от ветра взметнулась вверх юбка, – и интонация в голосе будет все та же.

Словом, это были типичные «средние» ребята, каких многие и многие тысячи. И все же было одно «но». Дело в том, что эти двое, ко всему прочему, выглядели еще и, так сказать, вовремя не изросшимися. В восемнадцатилетнем возрасте подобные ребята не редкость, но эти были на порядок старше, – а значит, дело менялось коренным образом.

Парень в шапочке все смотрел то вдаль, то на свои ноги, курил, как вдруг обернулся и прикрикнул:

– Слышь, ты!

Второй парень никак не отреагировал.

– Слышь!..

– Ну чё!

– Завязывай уже копошиться! Уймись. Чё ты делаешь?

– Да какая разница. Хочу и делаю.

– Щас уже старикан придет. Уймись, говорю.

– Ты мне не указывай! Как придет, уймусь.

– Я говорю, завязывай.

Они бы так еще долго пререкались, но вдруг парень в шапочке как-то неожиданно, даже инстинктивно обернулся к лесу.

– Эй… Вотон он.

– Где? – второй парень тотчас приглушил мотор, сплюнул в траву и встал, облокотившись на руль; газовая труба извергла из себя последние дымовые колечки и струйки и заглохла.

– Разуй глаза!

– Да вижу уже, вижу…

– Видал как идет! Прям расхристанный крутой перец…

– Ха, ха-ха, – парень с мотоциклом рассмеялся коротко, гадливо, даже как-то уродливо; его открытые глаза еще более просветлели.

– Ну чё, никто не следил за тобой? – прикрикнул парень в шапочке – вдаль, Перфильеву.

Перфильев ничего на это не ответил, по тропке подошел вплотную и продолжал так стоять с полминуты; он улыбался хитро, но в то же время и с оттенком какого-то странного покровительства, смешанного и с непрестанным ожиданием подвоха от тех, над кем это неправомерное (с их точки зрения) покровительство было взято – подвоха, так сказать, в расплату; глубокий узор морщин вокруг глаз и изогнувшиеся черничные губы, с которых как будто того и гляди сорвется восклицание: «У-у ты како-о-ой! Так вот, значит?..»

Парень на мотоцикле, между тем, опять рассмеялся; пониженным тембром.

– Следил?.. Ха, ха-ха. Ну ты скажешь тоже – мы сейчас тут прямо детектив соорудим, – и сказав это, рассмеялся своей собственной шутке уже в полный голос и визгливо.

Первый не обратил на этот хохот никакого внимания, а все рассматривал сторожа.

– Ну ладно, ладно. Здорово уж! – и притронулся к руке Перфильева.

Тот все стоял без движения, но вдруг произнес:

– Ну привет… – так и не меняя выражения лица, бросил взгляд куда-то в сторону, потом переменил позу и вел себя уже более естественно, – привет… Федор.

– Чё он сказал? – парень на мотоцикле вытянул голову; его губы растянулись; глаза опять прояснились, даже засверкали на сей раз; он все прекрасно слышал, но это была его манера – переспрашивать, если говорил кто-то, к кому он относился… неоднозначно – да, так лучше всего будет сказать.

– Федор. Он назвал меня «Федор», – Федор подмигнул.

– Ха, ха-ха. Федор… Евгеньевич! Федор Евгеньевич, – и оба они так заржали, что телам их даже пришлось перегнуться пополам – чтобы избавиться от этого взрывного хохота; у Перфильева зазвенело в ушах.

И все же Федор смеялся чуть менее громко.

– Ну хватит уже, тихо! Успокойтесь, хватит!

И тут смех их иссяк так же быстро, как и появился.

– Ну так никто не следил за тобой?

– Да кому следить-то! Сохраняй простую осмотрительность и все.

– И ты ее сохраняешь, да? – Федор лукаво взглянул на сторожа; потом щелчком пустил окурок в траву.